Кукла на проволоке
С этими мыслями, он бросил в чашку кофе тлеющую сигарету и злостно проговорил:
– Это твое, пей и пей молча, еще дышащая тварь.
Так, прикусив зубами чашку, он залил в себя горячее кофе крупными обжигающими глотками и свалился на стол, скрестив на нем руки, теперь он вне сознания.
– Прости его, – взмолился «ангел хранитель за его спиной с побитым лицом, на котором застыла пелена крови. Ангел бережно укрыл его своими белыми, чистыми, крыльями. Ангел истекал болью, глаза его были чисты, в этой чистоте таилась обида, а обида сверлила небо: «Пусть ждет, пусть мыслит, пусть ищет, пусть спит».
– Я уснул, извини. Почему же ты меня не разбудила?
Севиюс взглянул на нее спросонья и сейчас же умолк. Она сидела на кресле и смотрела на него так, как будто все было в последний раз, так как будто бы прощалась. Грустные, большие, чистые, голубые глаза, светлые волосы с темно-оранжевым оттенком и легкая, но все же заметная на отекшем от слез лице, улыбка. Они смотрели друг на друга, пока он не сдержал этого давления и не опустил голову, задав как всегда все тот же вопрос, почти шепотом.
– Почему ты так смотришь на меня? Ты ведь знаешь, что я не люблю, когда на меня долго смотрят.
От детской наивности этих слов по ее щекам потекли слезы, и она так же тихо ответила, кусая свои нежные алые губы:
– Просто, хочу тебя запомнить, мой сладкий, мой милый мальчик, мальчик, мальчик…
Слово помчалось в голове так громко, что Севиюса отбросило в сторону. Ангел забил крыльями и протянул к нему руки, бармен так и не возвращался из своих снов, телевизор как будто бы орал и кашлял от срыва горла, перелистывая с огромной скоростью кадры на экране.
Страшно кружилась голова, движения казались очень медленными, хотя все это было не так, на пол грохнулась и разбилась пустая бутылка, не устоявшая на столе лишь по одной причине. Он взлетел метра на три в сторону и ударившись о стену, повалил стулья и еще что-то валявшееся на соседних столах. То, что в эти минуты творилось с ним, творилось теперь и вокруг него, в этом быть может и выражалась месть, приносящая боль только ему самому. То, до чего никому не было дела. То, что приходилось чувствовать только ему и то, что можно назвать по-разному, но лучше всего не называть никак, хотя бы потому, что ни у кого нет права на это, никто не в праве осуждать. Все и так было предельно ясно, но делалось как-то беспредельно больно.
Выбежав из кафе и шатаясь в разные стороны, спотыкаясь об самого себя, вот такой вот растрепанный с диким криком души и слезящимися глазами, мчался болеющий нами мальчик, которого ангелы научили сверлить небо одним лишь взглядом.
Он мотал головой по небесным углам в поисках луны, ушедшей не вовремя за облака.
– Ты гдеееееееееееееееееее? – кричал он в красное небо, захлебываясь и кашляя от бегущих вместе с ним слез. Ветер, лишь он стирал эти слезы с лица, ласково трепал волосы в надежде хоть как-то помочь, хоть как-то успокоить. Это был блеск глаз зверя, не желающего уходить в угол, которому было еще не все равно, который всегда побеждал, но никогда не мог понять вкуса победы. В итоге с ним никого и ничего, кроме пьяных домов с огнем горящими окнами.
– Я здесь… я один и я люблюуууууууууу…
Глава 4
Тихий стук часов. На улице было уже светло. Шторы раздвинуты. Севиюс лежал в кровати, не желая открывать глаза. Все, думал он, сон закончен и то, что произошло с ним вчера, его уже никак не беспокоило, скорее он этого старался не вспоминать, потому что всегда боялся откровенничать с самим собой. Теперь он снова в своей повседневной маске, он снова будет обманывать самого себе.
– Давно не было такого спокойствия, – сказал Севиюс и стал растягиваться в кровати. Приятный новый прилив энергии, каждый раз приносил ему такую динамику, которую казалось и смерть не остановит. Вскочив с постели, Севиюс побежал в ванную, открыл кран, и вода хлынула в ведро, стоящее под краном. Как ребенок Севиюс играл с водой и даже не заметил, как она стала переливаться за края ведра. Вспомогательным движением туловища вниз, голова Севиюса канула в набранное в ведро море. Находясь головою под водою, он открыл глаза и задумался:
– Интересно, сколько капель воды в одной этой большой капле, хотя все зависит наверное от размеров капающей. Если бы вода капнула из ведра, то капля была бы одна и большая, получается, что из крана натекло капель много и все они такие маленькие. А называется это все «дебилизм».
Он бы забыл о том, что человек не земноводное создание, если бы не почувствовал, что промокло все, даже мозг. Эта мысль его рассмешила, и изо рта полезли крупные пузыри подводного смеха. Он высунул голову из ведра и стоя над ванной, предварительно как следует надышавшись воздухом, стал трясти головой в разные стороны. Выпрямившись, он обернулся к зеркалу, в котором минуту назад можно было заметить только затылок чуть не утонувшего в ведре молодого человека. Львиная прическа, растрепанные волосы, большая челка, из-за которой блестели карие глаза, чистое, как будто девичье лицо, все это иногда выводило его из себя, иными словами не всегда нравилось. Но он понимал, что такой вид присущ только ему одному, и надо любить себя таким хищником.
Продемонстрировав длину своего языка своему отражению в зеркале, схватив зубами с полки зубную щетку, он бросил ее в ванную, выжав почти весь тюбик пасты себе на язык и заключив пасту за зубы, он стал рычать. Рычал он внутренним голосом, видимо и у того тоже было хорошее настроение или оно радовалось просто тому, как ведет себя внешняя сторона создания, то есть одно с другим откликалось и вошло в состояние утренней, веселой гармонии жизни. Рот превращался в лед.
– В дело пошла моя щетка, – крикнул он, разбрызгав пену вокруг себя и несколькими каплями задев Тока, валяющегося задней частью тела в коридоре, а передней в ванной комнате, в общем, это называется на пороге. Ток лениво взглянул на хозяина, сонный видимо после бурной ночи, затем снова опустив голову и закрыв глаза, задумался:
– Очередной раз убеждаюсь, что исключительно небезопасно для окружающих сие творение, резвящееся на данный момент в ванной. Нам котам на этот счет проще, а у этого все, что для него естественно, то и безобразно.
Ток, так бы и уснул в своих размышлениях, если бы не пролетевшая над ним тень хозяина. Он тут же рванул за ним, громко мурлыкая на ходу и изображая из себя преданного и любящего питомца, который почти всегда хочет есть. Но к этому театрализованному представлению, устраиваемому Током чуть ли не каждое утро Севиюс уже привык. И поэтому для Севиюса его питомец по утрам являлся вечным бревном для спотыкания, причем самобросающимся под ноги.
Ток, конечно же преувеличивал свое желание поесть, когда описывал своими действиями всю желаемость этого естества, то есть ощущения голода. Навязчивость кота оказалась сильней, и Ток получил пару половинок сосиски или одну в целом, он глотал эти кусочки, почти не разжевывая, и проклинал судьбу за столь низкое существование в этом доме. Мурлыкая и чавкая, Ток успокаивал себя своими размышлениями:
– Однажды выкину его вон, на ночь глядя из дому и не пущу больше его никогда, пусть себе скребется в двери в морозную ночь, глядишь поумнеет. Как видите не всегда все-таки жизнь дрянь, иногда она очень даже ничего.
– Слушай уже восемь, – испуганно сказал радиоприемник много лет уже сидевший на столе.
– Иду, уже ухожу, – откликнулся Севиюс, дожевывая бутерброд, он уже надевал одной рукой ботинок, а другой мешал сахар в чашке с чаем. Он поднял голову, чтобы взглянуть на часы, но те тут же отвернули свой циферблат, не желая портить настроение из-за какого-то опоздания.
– Именно это я и ценю в тебе, – многозначительно сказал Севиюс и проглотил крупный кусок так и не пережеванного бутерброда. Сморщившись от медленного перетекания бутерброда по пищеводу в желудок, он схватил стакан с горячим чаем, и поднес его к губам. Всего три крупных глотка и резкий жар в желудке заставил его подбежать к крану открыть воду и впиться в нее с целью остудить кипяточек. Выдохнув пар изо рта и споткнувшись на пороге, Севиюс наконец, вырвался из дома.
Глава 5
Понедельник.
Направляясь в учебное заведение с названием Художественное училище, он как обычно уходил в себя, размышлял. Мысли появлялись в основном на почве проходящих мимо людей, и каких-нибудь мелких изменениях в пейзаже города.
Да, он был еще и художником, который себя таковым не считал целых девять лет. Он уже не любил рисовать, и это занятие вырисовалось в нем совершенно случайно. С самого детства, не имея определенного рода занятий, он наткнулся на коробку карандашей и чистый листок бумаги, так жизнь ребенка обрела хоть какой-то интерес, – он стал рисовать. Он рисовал все, что видел и что придумывал, в основном второе. Позже, его взрослое окружение, взглянув на удачно нарисованный кораблик, решили – он художник и отправили учиться в художественную школу. Но никто не учел элементарного, что рисовать ему нравилось только то, что он хотел. А его желания уж очень не совпадали с учебными планами учителей и поэтому, его работы принимали за хулиганство. Из-за его срывов с плана обучения, учителя срывались на его родителях, а родители на нем, травмируя при этом его естественное восприятие окружающего мира. Ничто ему не помогало так хорошо как самоизоляция от внешнего потока движения, и одиночество стало его привычкой, позже перешло в постоянство.
В одиночестве, помимо каких-то зарисовок, рождались его собственные правила бытия, рождалась жесткость его мнения, испортившая в итоге немало крови окружающим. Но на данный момент он и не пытался мутить кровь ни себе, ни людям. Вяло водил карандашом по белому листу, порою забывая о существовании старой, истрепанной, полуобнаженной и уже засыпающей натуры, с которой класс писал портрет. Вся группа Севиюса, это семь человек, прибывавшие сейчас в привычном для каждого учебного утра сонном состоянии. Работа шла вяло.
Он стал вспоминать о том, как вчера ночью встретил в темном ночном переулке маленького пса, бежавшего следом за Севиюсом, наверное собака не знала куда идти. Он остановился и подумал:
– А не забрать бы его с собой, сколотить будочку и пусть нафиг живет во дворике.
Пес тоже остановился и своими грустными глазами уставился на думающего о перспективах собаки Севиюса.
– Нет, эту собаку нельзя привязывать, может в том и заключается весь смысл жизни этой собачки, она не знает куда идти, но все равно, куда-то приходит. А ведь это же интересно, очередная бесконечная тема для размышлений. А собака плюнула на все, развернулась, и чуть пошатываясь побежала по улице, исчезнув в навалившемся на город тумане.
– Наверное, это и есть судьба, – думал Севиюс, закуривая сигарету и продолжив свой путь, добавил:
– Судьба, вот только собачья какая-то.
Было уже почти половина двенадцатого, Севиюс открыл глаза и половина двенадцатого ночи вернулась к половине двенадцатого утра. Работа с натуры была закончена и он уже шел по длинному светлому коридору, а вокруг бегали учащиеся с этюдниками, красками и бумагой, свернутой в трубу. Дойдя до двери выходящей на улицу, Севиюс толканул ее ногой, и ветер с улицы набросился на волосы для того, чтобы снова их потрепать. Теперь Севиюсу нужно было переместиться из одного корпуса в другой, который находился примерно в трех четырех кварталах от первого корпуса: «Ну пошли, главное курить есть».
Искусственная история
– Напомните мне тему, которую мы изучали на прошлом уроке, и давайте повторяйте, буду спрашивать.
Учительница по истории искусств, женщина лет сорока восьми, небольшого роста с челюстью, как шутит сам Севиюс, уходящей в перспективу, то есть подбородок плавно переходил в горло, стрижка – полуседое каре, на кончике носа большие очки, глаза черные, вечно бегающие и умные, а звали эту женщину Александра Анатольевна, коротко АА.
Обычно урок Истории проходил параллельно еще с одним курсом, и на этом курсе основная половина была женской.
– Так девочки, по-моему на прошлом уроке мы говорили о Римской империи и о видах изобразительного искусства в Риме.
– Кто мне скажет, как относились к живописи древние Римляне? – шутя и улыбаясь спросила учительница. Девочки молчали и зубрили тему, прикрывшись книгами.
– Так ясно, а что наши мальчики думают об этом?
Мальчики ничего не думали об этом.
– Бараны, – резко переменила настроение АА.
Севиюс сидел прямо перед АА. Именно поэтому очень часто недобрый взгляд АА, как снег на голову валился на равнодушно листающего свою тетрадь Севиюса.
– В первый раз ты видишь эту тетрадь, да Севиюс?
– Да вроде нет, – прохрипел Севиюс, – где-то здесь был Рим.
– Где у тебя Рим был? На прошлом уроке тебя самого не было. Рим у него был, – проворчала АА.
– Да? А где я был? – спросил Севиюс.
Все засмеялись.
– Это у тебя надо спросить, где ты был.
Севиюс ничего не ответил.
– Опять ты мне умничаешь? Так хорошо, вот ты нам и начнешь рассказывать об изобразительном искусстве древнего Рима, вставай.
Севиюс громко кашлянул и поднялся, продолжая листать тетрадь.
– А тетрадь свою закрой, там все равно ничего умного нет, – придралась АА. Все снова засмеялись, и Севиюс решил все-таки ответить на заданный вопрос:
– Виды в изобразительном искусстве?
Все тихо хихикали в ожидании продолжении спектакля.
– Любой новый вид формируется в недрах существующего путем эволюционных изменений и обретения таким способом новых качественных характеристик…
– Так, – перебила учительница, – опять начинается, не морочь мне голову, каких это качественных характеристик? – прокричала АА, в принципе, уже привыкшая к красноречивому издевательству Севиюса.
– Тех, которые способствуют приспособлению к условиям среды обитания художников, – продолжил Севиюс, – и непосредственной причиной таких изменений в области изобразительного искусства являются сами художники и, естественно, их мышление. Это почти как мутагены в живом организме, которые вполне способны изменить наследственные свойства энного организма.
– Все, достаточно, если не перестанешь нести эту чушь, сейчас же вылетишь из класса, умник, – проорала учительница.
– Ну, я же рассказываю про…
– Про что? Про что ты мне рассказываешь? Про мутацию? Про что еще? Или рассказывай нам про Рим или садись.
– Про Рим, – задумчиво продолжил сквозь хохот учащихся Севиюс. – Что касается Рима, то по этому поводу остается только осуществить прощупывание заданного места для уточнения факта присутствия…
– Все, хватит, ну тебя к черту, ты у меня в мае не сдашь экзамен. Слышишь, да? Я не шучу.
Севиюс молчал и смотрел в окно. Он всегда так делал, когда ему становилось что-либо неинтересным. АА успокоилась, взяла со стола книгу открыла ее и показав пальцем на работу какого-то художника, напечатанную в этой книге, спросила:
– В каком стиле выполнена эта работа?
Севиюс нахмурил брови, пытаясь рассмотреть, что вообще там нарисовано. А когда рассмотрел, то громко рассмеялся, заразив своим смехом и весь класс.
– Только не нужно мне говорить, что это Абстрактный реализм, как ты это сказал в прошлом семестре на зачете. Я надеюсь после того случая, ты все-таки понял, что Абстрактного реализма не существует. Давай быстрее, какой это стиль, что тут изображено?
– Вы правы, это далеко не Абстрактный реализм, скорее это Реальный идиотизм.
Взрыв хохота в классе и редкие аплодисменты.
– Тихо, тихо я сказала. – Класс более или менее успокоился и после некоторой паузы, за время которой учительница пыталась сдержать слезы обиды, она продолжила:
– Ты что, издеваешься надо мной? Ты опять мне урок срываешь?
– Я не хотел вас обижать, просто мне не понятно, что делает на руках у этой женщины теленок?
Очередной взрыв хохота учащихся.
– Вон из класса! – истерично прокричала учительница. Севиюс медленно поднялся с места и поплелся к дверям.
– Постой, – остановила она его. Затем, немного успокоившись, продолжила:
– Я вот, ведь я тоже понять не могу, за что? За что ты так озлобился на мир, за что ты его так ненавидишь, почему ты не любишь людей, и что с тобой вообще происходит? А ведь ты на самом деле совсем не такой, каким пытаешься себя показать, зачем ты прячешь свои хорошие качества, почему ты их так боишься, почему ты ведешь себя как…
Севиюс, слушал, молчал, смотрел в окно, затем, так и не выслушав до конца, вышел вон. Смешно уже никому не было. АА молчала и протирала платком все-таки прослезившиеся глаза, аккуратно надела свои очки и негромко продолжила:
– Ну, кто же мне все-таки скажет, как называется эта работа?
– Можно я? – раздался голос ученицы.
– Да, да, пожалуйста, Оленька.
– На этой картине изображена Святая Лицисия с младенцем на руках.
– Верно, это Святая Лицисия и в руках у нее младенец, – учительница сделала паузу и совсем неслышно, шепотом добавила:
– А не теленок.
Глава 6
Дорога к дому была пройдена незаметно для него и не важно для окружающих. Севиюс старался ни о чем не думать, его грызла совесть. Тока не было дома, взяв с полки какую-то книгу, он свалился на диван, чтобы почитать. Прочитав двадцать страниц, он захлопнул ее и бросил на стол. Не узнав ничего нового, он решил подумать куда бы уйти, куда бы себя деть. Но диван это не место для таких раздумий, помочь могла только дорога. Севиюсу обычно мысль о том куда идти, приходила уже по ходу шагов. Но перед самым выходом вдруг раздался телефонный звонок. Он поднял трубку, в которой заговорил тихий женский голос.
– Алло.
– Да, – ответил он.
– Я нашла тебе флакончик с запахом.
– Хорошо спасибо, я зайду.
Севиюс положил трубку не попрощавшись. Она уже давно его раздражала. Выскочив из подъезда и пройдя по двору, он пошел по дороге, чуть не забыв о движении машин на проезжей части улиц. То и дело пересекал какие-то дворы, проскакивал по закоулкам, он становился все ближе и ближе к появившейся цели. Вскоре он был уже на месте и тихонько стучал в дверь. Открыла женщина с ребенком на руках.
– Здравствуй, – сказал Севиюс.
– Привет, входи, – ответила она.
– Я ненадолго, – войдя в дом и встав на пороге, ответил он.
– А где Олег? – снова заговорил Севиюс.
– В студии, – отвечала женщина с ребенком, исчезнув в дверях соседней комнаты.
Наступила тишина. Он стоял на пороге, опершись спиной о стену. Через минуту она вышла из комнаты и протянула ему флакончик.
– Он пустой, – улыбнувшись, сказала она. Севиюс взял флакон, сунул его в широкий карман плаща, холодно попрощался и удалился. Женщина с ребенком так и осталась стоять в коридоре. Улыбаясь и слушая быстро удаляющиеся шаги, доносившиеся из глубины подъезда, она тяжело вздохнула и грустно сказала:
– Дикий мальчишка.
День близился к вечеру. Распахнулась настежь дверь в кафе, подойдя к бармену и выложив оставшиеся деньги на стойку бара, он хриплым голосом востребовал бутылку вина.
Взяв стакан и вино, он направился к самому крайнему столику, который давно уже назывался Свой. Уселся так, что посторонним сидевшим в этом кафе показалось, что он просто отвернулся от всего живого. Загородив спиною стол от любопытных глаз.
Как не странно, но в тот день народу было больше, чем обычно. Открыв бутылку, он наполнил стакан вином и тут же его выпил. Выдохнув, он снова сделал то же самое, и так несколько раз, пока бутылка не стала полупустой. Откинувшись на спинку стула, он закурил. Вместе с легким и приятным головокружением он испытывал еще и страх, страх перед надвигающимся. Наконец докурив сигарету, он полез в карман плаща, чтобы вспомнить ее. Достав флакон из кармана, он вдохнул его в себя, и флакон ушел в него.
Теперь все в нем, теперь он в прошлом. Все тут же поплыло и из всего плывущего, словно из какого-то тумана, вдруг появилось то любящее лицо, которое он потерял когда-то. Она улыбалась ему, что-то говорила, он не слышал ее, но все это теребило душу. Она с любовью смотрела ему в глаза. И тело его перестало быть. В ее руках сверкал огонь, и она прикоснулась так ласково и нежно своими горящими, но холодными пальцами к его лицу. И тогда его лицо стало медленно плавиться. Вот исчезли глаза, и он ослеп душою, исчез нос и его душа никогда ничего теперь не ощутит, исчез рот, и душа перестанет говорить, он лишился разума. Все пропало, осталось только то, что жило в нем. Человек без головы встал и быстро, но пошатываясь, направился к дверям. Ему вдруг стало казаться, что все его тело слито из каучука. «Почему каучук?», думал он находясь уже на улице. Он даже засмеялся и блевотина вылетела изо рта ручьем упав в арык, до которого он успел допрыгнуть. Он уже знал, что головы не имеет, осталась лишь привычка ее существования.
На улице в арык нагло блевала торчащая из-под воротника шея. Что-то дергалось в груди и шея болталась в разные стороны с силой, зависящей от залпов из нутра. Странность в том, что возможность осязать, обонять и видеть осталась нетронутой.
– Тогда чем, если головы больше нет?
Этот вопрос, спустя несколько секунд, уже перестал его волновать. Происходил грязный процесс существенного изменения в его сознании. Он пошел домой, останавливаясь ненадолго, чтобы как можно быстрее приблизить процесс к завершению и оставляя после себя желтые кипящие пятна на земле. Когда состояние обрело более скромный характер, он сунул руку в карман и достал сигарету. Попытка сунуть сигарету в рот почти не удалась. Она упала на болтавшуюся шею и тут же всосалась в нее фильтром, теперь требовала огня. Он зажег над шеей спичку и поднес к сигарете. Шея в свою очередь тут же завибрировала, она закуривала.
Хоть бы никто не заметил, хоть бы никого не встретить, думал человекоподобная каучуковая свеча. Дул тихий ветер, болталась из стороны в сторону курящая шея. Медленно уходил безголовый мальчик вглубь улиц.
Тихо приоткрылась дверь, в доме было темно. Он снял обувь, дополз до ванной комнаты и закрыл за собой дверь.
Глава 7
Две недели спустя.
Длинный и тихий коридор Художественного училища. Севиюс только что вышел из своего класса и направился во двор с банкой воды испачканной краской, для того, чтобы поменять грязную воду на чистую. В самом конце коридора была открыта нараспашку дверь в кабинет. В этом кабинете собирались обычно учителя и занимались болтологией. Увидев Севиюса, один из этих учителей позвал его:
– А ну-ка иди сюда.
Севиюс тихо и тяжело вздохнул, не спеша направился к открытым дверям в вонючую коридорную даль.
– И куда ты во время урока собрался? – зловредно спросил педагог.
Севиюс молчал.
– А что, во время перемены воду набрать нельзя было? – ругался, пялился злостно и педагогично заслуженный учитель, зато остальной педагогический коллектив громко смеялся.
Севиюс молчал.
– Ты что глухой? Отвечай, когда с тобой говорят! Я тебе не ровесник, чтобы ты так просто со мной ехидничал! Понял? И вообще знаешь, что ты из себя представляешь, знаешь, кем ты являешься? Ты ведь предатель искусства, самый настоящий предатель искусства!
Севиюс хотел рассмеяться, но сдержался и даже ничего не ответил. Он уставился в окно и ждал продолжения лекции, зачтение прав от имени эстетики на торжественно назначенную тему. Но продолжения не было, все кончилось очень быстро.
– Иди за своей водой, и больше, чтобы я во время урока тебя шатающимся в коридорах не видел.
Севиюс вышел из кабинета, тихо выругался и спустился вниз, где вместо того, чтобы набрать воду, он покурил, подумал о чем-то своем, поковырялся карандашом в земле и не вернулся на урок. Он выбросил банку и ушел домой. Хотелось оправдать возложенное на него столь высокое доверие, стать по-настоящему предателем искусства, все-таки не каждый удостаивается такой чести.
Вечерняя репетиция выбила всякую дрянь из головы. Ребята из его рок-группы давно не задавали никаких вопросов. Привыкли что молчит, споет и снова умолкнет.
Ночью Севиюс взялся рисовать композицию, которую он придумал еще по дороге домой, он назвал ее «горизонт». Нарисовал линию, разделившую планшет с натянутой бумагой на две части и с помощью графита в карандаше стал постепенно приближаться к ней. Полночи он к ней приближался и в итоге горизонт сгорел красным пламенем зари, и работа была засвечена. Севиюсу не понравился слишком приблизившийся горизонт, а отдалять его от себя было поздно, нужно было с этим что-то делать. Выход один, уничтожить, поставить точку, а утром конец цитаты, затем очередной раз начало нового произведения.
28 февраля
Все как обычно, почти без изменений
– Опусти воротник куртки и зайди ко мне в кабинет, сколько можно тебе говорить, – строго сказала проходящая мимо Завуч.
Севиюс поплелся следом.
Завуч открыла дверь к себе в кабинет, и они вошли. Севиюс стоял у дверей, а завуч принялась растаскивать по углам занавески.