Наука о социальной политике: методология, теория, проблемы российской практики. Том II. Становление науки о социальной политике

Строго говоря, такая идеология – обман и самообман. Приверженность общества социалистическому выбору здесь просто декларируется. Нужно ещё доказать, что массовому сознанию присуще хотя бы «чувство социализма». Но даже если оно присуще массовому сознанию, требуется еще научно точно определить, не обманчиво ли это чувство, соответствует ли оно общественной реальности.

Состояние общества может быть по-разному интерпретировано, особенно если его оценивать не статически, а динамически, и притом находясь не вне этого общества, а внутри него.

Так оно и происходит, отчего и имеют место существенные расхождения оценок. Из мира фактов спор переносится в мир тенденций, а сравнительная сила тенденций, вероятный исход их исторического противоборства рассматриваются сквозь призму субъективного тяготения к тому или иному реально возможному варианту будущего. Все по-своему правы, а обществоведческая истина остается, как и прежде, плюралистической. А нас-то уверяли новые мудрецы, что классовый подход мёртв!

Значит, у нас есть основания констатировать бесспорные факты, характеристики и тенденции современного советского общества. И уже на этой основе установить размежевание интерпретаций состояния нашего общества. Похоже, что другого выхода в рамках «культурной дискуссии» нет.

Примемся за констатации. Постараемся охватить ими основные стороны жизни общества.

Первая сторона – политическая система. Фундаментальный факт, признаваемый теперь всеми, – отчуждение народа от власти, монополия на власть правящей касты. Решающим является то обстоятельство, что государство, его органы и институты противостоят народу. Их функции носят командно-карательный характер по отношению к собственному народу, а не защитительно-гарантирующий.

Весь режим власти тоталитарный по своему характеру, антидемократический. Отсутствует равноправие по той причине, что государство неправовое, что нет закона, правосудия и правопорядка. Правоподобное регулирование жизни общества на самом деле есть система произвола, разрешения и запрета по усмотрению управляющего.

Вторая сторона – идеология. Отчуждение народа от власти, узурпация власти господствующим аппаратом предполагает (требует для своего воспроизведения) как минимум политическую дезактивацию народа, а как оптимум – экстатического верноподданничества. Вот почему страх (запугивание) и спекуляция на популярной идее – взаимодополняющие компоненты идеологии для массового сознания (для господствующей касты требуется и существует иная идеология). Не допускается не только плюрализм организаций и общественных действий, но даже разнообразие мнений. Тотальное единообразие идеологии и политической практики поддерживается репрессиями, изоляцией от внешнего мира и демагогией. Сила репрессий при тоталитарном режиме современного советского типа прямо пропорциональна влиянию на умы социалистических или хотя бы просто общедемократических идей. Тоталитарный строй в СССР возник как результат контрреволюции под лозунгами социализма. Социалистическая фразеология маскировала подмену и идеологии, и практики социалистического строительства. Большие репрессии 1930-х гг. преследовали задачу подавить размах массового социалистическою сознания, вызванный революцией. Каждый подъём активности народа вызывал со стороны тоталитарного режима соответствующий контрудар. Вспомним патриотизм и героизм времен войны и репрессии 40–50 гг., оттепель и андроповско-сусловские психушки, борьбу с инакомыслием в 1970-80-е годы. Перестройка всколыхнула сознание масс, подняла активность. Великие репрессии потребовались бы тоталитарному режиму для восстановления себя самого. Он может их провести, если мы дрогнем. До сих пор ему удавалось. Но должно же хоть раз удасться и нам! Не вечен же этот распроклятый сталинизм!

Третья сторона жизни советского общества – экономика. Привычное для нас изображение экономического строя СССР включает следующие ключевые идеи: 1) собственность у нас общенародная (государственная), то есть социалистическая; 2) уровень обобществления производства очень высок, реально сложился единый народнохозяйственный комплекс; 3) имеет место демократический централизм как тип управления хозяйством; 4) планомерное управление хозяйством в целом дополняется широкой оперативно-хозяйственной самостоятельностью трудовых коллективов и трудящихся. И так далее. При внимательном же рассмотрении оказывается, что все это – лишь псевдосоциалистический словесный камуфляж откровенно тоталитарного, антинародного режима хозяйствования.

Первая ложь в отношении советской экономики – это приписывание собственности общенародного, социалистического характера. На чем основана эта ложь? На неправомерном знаке тождества между государством и народом. Даже если бы отношения собственности сводились к имущественным отношениям, то и в этом случае нельзя было бы ставить знак тождества между общенародным и государственным. Требовалось бы доказать, что государственное управление имуществом ведется в интересах народа. Доказать такое применительно к советской действительности невозможно. В подобное доказательство не вписываются ни милитаризация хозяйства, ни подчинение его задачам военной и экономической экспансии, ни игнорирование экологических и социальных ограничений при хозяйствовании (то самое «хищническое использование» природы и человека), ни многое-многое другое.

Но нельзя забывать, что отношения собственности не сводятся к имущественным. Собственность – власть в хозяйстве, социально-политический тип хозяйствования. Как в обществе, так и в хозяйстве народы СССР отчуждены от власти. Государство в СССР – не народное, чуждое народу. Государственная собственность в связи с этим также не имеет ничего общего с общенародной. Общенародность собственности означает прежде всего защищенность каждого хозяйствующего субъекта народом в целом через народную государственную власть. Современный советский строй являет нечто прямо противоположное: посредством государства народ отчуждается от власти, каждый хозяйствующий субъект посредством государства лишается возможности получить защиту народа. Хозяйствующие субъекты не ассоциируются имеющейся в СССР хозяйственной властью, а разъединяются, диссоциируются.

Вторая ложь о современной советской экономике касается степени ее обобществления. В обычном политико-экономическом смысле обобществление понимается как степень органической связанности, спаянности воедино различных хозяйственных явлений и процессов. Эта связанность, спаянность должна быть внутренним свойством хозяйства подобно тому, как в живом организме специализация систем и органов вызвана потребностями целостности. Советское хозяйство, конечно же, содержит в себе немало моментов действительного единства. Но немало в нём и такого, что идёт от командования, от сконцентрированности власти наверху. Вот эту сконцентрированность власти, степень централизации управления чаще всего и принимают (или выдают) за степень обобществления хозяйства. Глубокое заблуждение. Сконцентрированность функций управления далеко не всегда оправдана внутренними потребностями функционирования хозяйства, а очень часто представляет собою разрушение возможного обобществления. Достаточно назвать проблемы рынка и любых других горизонтальных хозяйственных связей. Их либо нет, либо они ослаблены до дистрофии. Прибалтийские республики, к примеру, несколько десятилетий не имели прямых межреспубликанских связей, а устанавливали их кружным путем, через «сильный центр». Единый диспетчерский пункт советского хозяйства нам всё время изображают как единый народнохозяйственный комплекс. Но комплекс – не подведомственность, а реальная связь. Реально же связь внутри экономики порвана, подменена административно-командной связью. Вот в чём дело.

Подобным же образом обстоит дело и с демократическим централизмом. О том, существует ли централизм в СССР, можно спорить. Централизм как субординированность, как органическое единство системы, устроенной иерархически, относится в СССР разве что к системе командования обществом. Но хозяйству внутренне не присущ централизм, нет экономической субординированности, нет единства, достигаемого через самостоятельность действий органически увязанных звеньев хозяйства. Централизм придан хозяйству как некий внешний для него объединитель, не дополняющий, а заменяющий собой экономические субординированные связи. Не централизм, а командование – вот что есть в советской экономике. Вопрос о демократизме отпадает при этом сам собою. В неправовом государстве, да еще при отчуждении народа от власти нет и не может быть демократического управления. Тип управления, свойственный хозяйству СССР, – командно-карательное управление.

Четвертая ложь о советском хозяйстве – будто оно ведётся планомерно, а планомерные решения, касающиеся хозяйства в целом, дополняются хозяйственной самостоятельностью и инициативами снизу. В принципиальном плане основные возражения на это связаны с приведённым выше раскрытием характера централизма. Тоталитаризму свойствен мертвящий централизм, когда движущее начало вынесено за пределы движущегося. Становясь внешним по отношению к хозяйству, управление приобретает вид командования, то есть полной противоположности самоуправлению, демократии, добровольному сознательному централизму. Планомерность как сознательная целесообразность вырождается при этом для хозяйства и для каждого хозяйствующего субъекта во внешний (спускаемый сверху) план, в жесткое предписание конкретных действий. Управляющий при этом действует планомерно, а управляемый – слепо, бессознательно, повинуясь указанию извне, по чужому плану. Хозяйствующие субъекты, люди, работники отчуждаются от планомерной деятельности. Их инициатива не имеет своим предметом их интересы, а своей целью – саморазвитие той хозяйственной среды (формы), в которой они находятся. Это инициатива исполнителя приказа. Правда, исполнение приказа в тоталитарной системе однозначно отождествляется с выполнением долга. Даже долг и совесть становятся критериями пригодности для исполнения только чужой воли, которую рекомендуется воспринять как волю собственную.

Словом, советская экономика, как её ни оценивай, не подходит под критерии социалистичности. То, что выдаётся обычно за ее социалистические якобы свойства, – не является социалистическим, а только называется «социалистическими» словами.

Четвертая сторона жизни советского общества – культура. В отличие от социалистической революции, призванной продолжить историческую традицию гуманизма и приумножить гуманистические накопления, тоталитаризм задерживает прогрессивное развитие, пытается повернуть его вспять, осуществить антигуманистическую (фашистскую) альтернативу в истории. Таким целям и действиям тоталитаризма адекватно враждебное отношение к культуре, к накоплениям цивилизованности. От презумпции неблагонадежности до истребления культуры – таков спектр «отношения» тоталитарных режимов к культуре. Сталинщина и брежневщина типичны в этом отношении.

Гуманизм, социализм, коммунизм (если рассматривать их как идейные течения и идеологии практических движений и обществ) нацелены на свободу развертывания своеобразия и разнообразия как на приоритетную социальную ценность. Разнообразие, своеобразие воспринимается как реальное богатство общества, как реализация его созидательных потенций, как активная культура в её конкретно-историческом виде. Напротив, для тоталитаризма разнообразие, своеобразие – признак слабости общества, его немонолитности, отсутствия единства. Рассматривая единство общества как фактор своей силы, тоталитаризм понимает единство исключительно как единообразие, как монолитное единство, а не единство разнообразного.

Тоталитаризм метафизичен как всякое субъективное насилие. Народ для него – объект окультуривания, пользователь одобренного вождями набора культурных благ и форм жизнедеятельности, но, конечно же, не творец новых форм и новых благ, тем более – не свободный их творец, не носитель и не верховный их ценитель.

Не буду развертывать этот тезис применительно к советской истории. Сегодня говорят страшные слова, оценивая итоги культурной политики сталинизма: бездуховность, отчуждение от культуры, разрушение культурных традиций и т. п. Думаю, все это – не издержки полемики, а предварительные оценки. Вся полнота разрушения пока еще нам не видна.

Так что и с этой стороны современное советское общество никак не выходит на социалистические критерии.

Резюмирую. Характер исходного состояния общества – не социализм и не «ранний социализм», а казарменный псевдосоциализм, тоталитаризм.

Четкое обозначение сущностной противоположности социализма и действительного состояния советского общества, которое является исходным для перестройки («доперестроечным»), невозможно переоценить. Вся концепция переходного периода (состояния), то есть вся концепция стратегии и тактики перестройки как социальной революции несет на себе глубочайший отпечаток того, какой вывод делается из сопоставления по существу социализма и «доперестроечного» состояния советского общества.

Если «доперестроечное» – это тоже социализм, то социальная основа общества признается доброкачественной и ее надо совершенствовать, обновлять, притом можно делать это и радикально. Так складывается концепция перестройки как переходного периода (и в формуле этой уже погашен политический накал, уже игнорирован антагонизм и уже слышатся сладкие мелодии «революции сверху»). Если же «доперестроечное» – не социализм, а тоталитаризм, то сама сложившаяся основа общества не может быть признана доброкачественной, и ее надо ломать, заменять принципиально иной – гуманистической, демократической. Так складывается концепция перестройки как социальной революции (и в формуле этой высок политический накал, пульс антагонизма бьется как сердце общества, слышатся позывные революции снизу – мощные, благородные, полные надежд на очищение).

Неправильная оценка исходного состояния, а также запаздывание с правильной его оценкой пагубно сказались на развертывании советской перестройки. Утверждение, что в СССР построен именно социализм (пусть с недоделками и с извращениями), в период массовой политической активизации (1988–1990 гг.) оттолкнуло очень многих от социалистического выбора, погасило «чувство социализма». Это чувство было иллюзией социализма, но люди ею дорожили, а значит, – она могла стать фактором социалистического выбора в перестройке.

Теперь положение осложнилось. Люди все больше переключаются на поиск выхода не на путях социализма, ибо для массы социализм стал синонимом сталинизма, тоталитаризма. Пошел массовый процесс внутреннего отказа людей от социалистического выбора. Возможно, это поветрие, неустойчивая тенденция, мода. Но тогда надо действовать, чтобы процесс стал обратимым. К сожалению, необходимых действий пока нет.

Известно, что ЦК КПСС назвал свою платформу «К гуманному, демократическому социализму». В проекте платформы дан абрис социалистического выбора, хотя проглядывают черты непоследовательности, во-первых, при отмежевании от прошлого, во-вторых, при определении способов перехода на социалистический путь развития. Не улавливая глубочайшей пропасти, несовместимости сложившегося тоталитарного строя и социализма, платформа ЦК КПСС упрощает и искажает реальное положение дел и реальную сложность исторического выбора. Позволю себе образное сравнение, чтобы резче обозначить суть обсуждаемой проблемы. В платформе ЦК КПСС рассуждение ведется по схеме «нам нужен не любой социализм, а гуманный, демократический, очищенный от извращений, деформаций».

Это похоже на то, как если бы кто-то объяснял: «Наша задача – достигнуть на шкале отметки 10, а сейчас мы находимся на отметке 6. Отсюда – масштаб задач». При этом упускался бы из виду «пустяк»: нам нужна отметка «плюс 10», а мы находимся на отметке «минус 6».

Понятно, что это уже иная ситуация и иной масштаб. Рассуждая о социалистическом выборе, наша партийная идеология сплошь и рядом упускает это различие между минусом и плюсом, преподносит построенный у нас казарменный псевдосоциализм как социализм, как доброкачественную основу социалистического выбора. В этом – огромное заблуждение. И притом опасное для судеб социалистического выбора.

Ведь взяв за основу тоталитарный псевдосоциализм, нельзя построить социализм, а можно на демократический лад модернизировать тоталитаризм.

Долгое время решающие причины неблагополучия в нашем обществе (падение темпов развития, эффективности, неповоротливость воспроизводственной структуры, невосприимчивость производства к научно-техническому прогрессу и т. п.) видели в экономике. Было стереотипное объяснение: а) гигантски выросли производительные силы, усложнились хозяйственные связи, а формы и методы хозяйствования остались практически неизменными; б) эти формы и методы (как и весь строй производственных отношений) когда-то были эффективными и передовыми, а ныне устарели и стали тормозом развития производительных сил; в) нужно изменить формы и методы, производственные отношения, чтобы дать простор развитию производительных сил.

С такими представлениями о причинах «негативных явлений» и путях их преодоления мы вышли к экономической реформе 1960-х годов. Судьба реформы показала, что причины кризисных явлений мы вскрывали тогда недостаточно глубоко. Были упущены из виду причины причин. Экономическая реформа была свернута не случайно. Она шла вразрез с корнями социально-политической системы.

Не надо думать, что в 1950-е и 1960-е годы никто не догадывался, что экономическая реформа будет воспринята в штыки правящими органами. Но в том-то и дело, что, предвидя такое сопротивление, сторонники реформы не сомневались, что это сопротивление будет сломлено. Во-первых, потому, что перемены в экономике – перемены в основе общества, так что надстройка должна будет «придти в соответствие». Во-вторых, сопротивление может исходить, считали мы тогда, от людей и органов, отступивших от социалистического характера системы. Ожидали, что в ходе реформы эти отступления будут устранены, наша социалистическая система возьмет верх. Жизнь заставила нас извлечь уроки из опыта реформы 1960-х годов, переменить и расширить представления о причинах и характере кризиса. Обратите внимание, что система предлагаемых направлений и мер экономической реформы в 1980-х годах принципиально близка к замыслам реформы 1960-х годов. Но общественный контекст реформы понимается сегодня принципиально иначе.

Начать хотя бы с того, что нужда в экономической реформе проистекает, как теперь стало ясно, не потому, что произошло мощное развитие производительных сил, а потому, что осуществилось и продолжает осуществляться экстенсивное наращивание мощностей и производства, не отвечающих современным научно-техническим возможностям. В результате – некомплексность, диспропорции, консервативность техники, технологии и организации производства.

Привычным стало утверждение, что в предвоенные годы нынешние принципы и формы хозяйствования были эффективны, позволили достигнуть поставленных целей. Но теперь, когда мы стали смотреть на прошлое трезвее и критичнее, напрашивается вопрос: а действительно ли в довоенные годы ставились и достигались народные, социалистические цели?

Сегодня причина экономической реформы видится, следовательно, иначе: надо переменить экономическую систему, сложившуюся в «сталинскую эпоху». Эта система ни тогда, ни позже не позволяла организовать хозяйство на основах всемерного развития инициативы масс, утилизации новейших достижений науки и техники. Этот вывод принципиален: не обновить и усовершенствовать, не развить дальше сложившуюся систему организационно-экономических отношений, а признать её недоброкачественной основой и заменить принципиально новой системой.

Вторая крупная перемена в понимании существа экономической реформы связана с уяснением действительной роли политики в осуществлении хозяйственных преобразований. В 1960-е годы многие из нас сокрушались, что на проведение экономической реформы не выделялось даже минимально необходимых (стартовых) ресурсов. Реформа наша, острили мы, бесприданница. Некоторые, впрочем, добавляли: «и беспризорница», имея в виду пассивность высшего партийного и хозяйственного руководства в деле проведения реформы. Насчет пассивности мы были, как теперь стало понятно, совершенно не правы. Пассивность и была активной формой действия против реформы. Неудача реформы 1960-х годов прояснила теснейшую связь экономики и политики, опрокинула экономико-материалистические (экономико-детерминистские) иллюзии насчёт того, что экономическая реформа мало-помалу активизирует и улучшит политическую систему. Оказалось иначе: экономическая реформа может подводить более прочную основу под политическую власть, но не может качественно «перестраивать» политическую систему. Если власть не работает на реформу, реформе не бывать. В 1960-е годы политическая система не работала на реформу, отчасти работала даже против реформы (в идеологии это проявилось как организованная травля так называемого «рыночного социализма» и третирование товарно-денежных отношений как несоциалистических, антисоциалистических).

Стало быть, сейчас мы не делаем прежней оплошности и не упускаем из виду, что экономическую реформу (тем более радикальную) можно сделать только при условии активного действия в пользу реформы всей властной структуры в обществе и в хозяйстве. Но тут возникает самый острый вопрос: примет ли и поддержит ли сложившаяся политическая система радикальную экономическую реформу?

Почему она не поддержала реформу такого типа в 1960-е годы? И изменилась ли с тех пор политическая система?

Политическая система с тех пор в принципе не изменилась. И радикальную экономическую реформу эта система не поддержит, постарается опрокинуть по тем же причинам, что и в 1960-е годы. Дело в том, что экономическая реформа строится на принципах демократизации хозяйствования, а имеющаяся (созданная сталинизмом) политическая система не только не является демократической, но и представляет собою антипод демократии. Она – тоталитарная система.

В 1960-е годы многие из нас исходили из того, что в принципе в нашей стране и в нашем хозяйстве имеет место демократический централизм, вот только под влиянием особых обстоятельств приходилось делать «перекос» в сторону централизма, а теперь надо как бы подбавить демократии. Не все заметили тогда явную фальшь конструкции «централизм сверху плюс демократизм снизу». В том-то и дело, что такой слоеный демократический централизм оставляет верх без демократии, а низ – без доступа к проблемам, решаемым в центре. Мне приходилось в 1960 – 1970-е годы критиковать такое понимание демократического централизма (но не думаю, что эта критика была услышана даже коллегами). Лишь к концу 1970-х годов стало ясно, что критика должна идти дальше. Тоталитарная система создает такой централизм, который принципиально не приемлет демократических методов ни вверху, ни внизу. Адекватные ему методы – командно-карательные. Демократизация же остается лишь на словах, как мираж для отвода глаз массам. Любые мероприятия по демократизации, приемлемые для тоталитаризма, – это хоровод вокруг командно-карательной власти, это «воспитание чувства демократии» при отсутствии самой демократии.

Тоталитаризм и есть коренная причина кризиса советского общества и его экономической системы. Не в экономике, а в политической системе коренится причина всех наших бед.

Отсюда следуют по крайней мере два вывода:

1) поскольку причины кризиса имеют явно выраженный политический характер, постольку и преодоление кризиса зависит в решающей мере не от экономических, а от политических действий;

2) стадии развития кризиса и степени его остроты отражают главным образом политическое состояние тоталитарного общества, а экономика при всей ее важности – фактор не первого, а второго ряда.

В соответствии с теорией деформаций и перерождений социализма[12], деформация строя является кризисным, неустойчивым состоянием общества, когда противоборствуют тенденции к выходу (или возврату) на траекторию, ведущую к первоначальной цели общества, и к окончательному перерождению строя. Движущей силой выхода из деформации является та массовая сила, в сознании которой первоначальные цели движения остаются приоритетными.

Казарменный «социализм» – это такая деформация общества, при которой тоталитарная политическая система отчуждает народ от власти в обществе и в хозяйстве, руководит обществом и хозяйством командно-карательными методами, прикрывает свои подлинные цели и средства (в том числе эксплуатацию и угнетение человека и народа) социалистической фразеологией, в то время как трудовой народ в своем большинстве предан идеалам социализма как идеалам свободы, добра, гуманизма, справедливости и мира.

Представление о казарменном псевдосоциализме как о перманентно кризисном состоянии общества позволяет рассматривать стадии развития казарменного строя как стадии кризиса. По-видимому, история советского варианта тоталитаризма позволяет выдвинуть в качестве гипотезы следующие стадии: