Меблированная пустыня (сборник)
Союз композиторов СССР просто распирало от его еврейских членов. Когда на съезде писателей выступал председатель мандатной комиссии, при слове «евреи» тут же возникал пчелиный гул: «Ого-го-го!..»
Находились, конечно, и «братья» сродни Разбойничку. Но те не афишировали себя. Помню, одного директора артели. Дело было в пятидесятые годы. Его сын учился в нашем классе. На выпускном вечере только он один и был в костюме, все остальные – в так называемых «москвичках»: этакие, серо-синие, бело-черные курточки с замком-молнией – верх роскоши в еврейских и других бедных семьях.
Слава о директоре стояла замечательная. Когда задерживали зарплату, он не томил своих рабочих ожиданием, а платил прямо из своего кармана. Артель была нехитрая – делали детские игрушки. Собственно даже не делали их, а скупали по всей стране. А атлас и другую ткань, которую выделяли на игрушки, использовали не по назначению. Вернее, как раз по назначению, не сомневаюсь, директор артели знал в этом деле толк куда лучше, чем председатель Совмина…
Как и тысячи других дельных людей, бедняга умер в лагере. Что-то там не поделили дружки из партаппарата. Но многие, похожие на него, все же вырвались на свободу: алия семидесятых годов, вопреки утверждениям, была далеко не только «сионистской». Людей с головой, способных наладить капиталистическое производство, так сказать, «на дому» и понимавших, чем это им грозит в Союзе, уже тогда было немало.
А русские, и украинцы, и все другие трубили во весь голос: «Вот евреи не то что кацапы или хохлы, – дружный народ!» А дружного и было только, что «дружно» штурмовали все и всяческие «ряды»: от «интернациональных» и «патриотических» до первых рядов в ЦДРИ, ЦДЛ. И, конечно, в местных музыкально-драматических театрах, филармониях, где зачастую вообще были одни только евреи.
Я ходил по комнате шаг за шагом и думал, что эти воспоминания – не самые неприятные, нет, они сегодня как раз особенно и греют душу и вызывают щемящую тоску, которая в конце концов материализуется в шекели, отданные все тем же гастролерам – от ансамбля бывшей Советской Армии до Филиппа Киркорова. Верные себе «русские» евреи опять оказываются в первых рядах. Вот только нашего «Разбойничка» искать на этих концертах – пустое дело. Впрочем, и не надо. Он вас сам найдет, как сейчас меня, которого в очередной раз распирает от гордости и самонадеянности – верный признак, что вновь обдерут как липку. А что ж делать, мы ведь «тонкие», мы «без кожи», ранимые, взлелеянные мировой еврейской скорбью, нешутейными проблемами Вечного Жида, мы же образование свое выстрадали на философских факультетах университетов и в консерваториях… Ну, какой еще там базар? Что за биржа? Непристойно-с!
Когда-то дед в местечке мечтал: «Вытянусь, а детей выучу, потому что у детей – талант!» Дед сказал и сделал. Только наука не пошла впрок: квелые в делах, неисправимые романтики. И эту страну в пустыне заселили и выстроили не мы, а «разбойнички» с их веселой и обезоруживающей улыбкой. В конце концов, на их «разбойничьи» семнадцать процентов налога, которые платят они государству, я и мне подобные существуем сегодня!
И вдруг меня осенило:
– Ты предлагаешь мне место сторожа в тюрьме «Цальмон»?
– Чего вдруг? – пискнул он.
– Просто это подкупает…
– За давлением следи, чтоб не повышалось! Так мы с женой придем, ты слышишь?
– Слышу, слышу, покричи про себя, не глухой… – Я вдруг вспомнил, что мой обидчик был в кипе. И отсюда начинался для меня новый круг, новые сны, а скорее ночи без сна. – Ладно, приходи, жду…
И снова он пришел вовремя. Жена его, вся в черных завитушках, с бесчисленными кольцами на пальцах, браслетами (даже на щиколотках), поглядев на мои книги, кисло улыбнулась и плюхнулась в кресло. Закурила.
– Сколько времени ты в Израиле? – пуская дым, спросила она.
– Я родился здесь! – и она так закашлялась, что я немедленно протянул ей стакан воды.
Разбойничек захохотал.
– Кофе, чай, с сахаром, с сукрозитом, сколько ложечек, одну, две? – спросил я, выказывая такие познания в местном этикете, как будто бы и в самом деле родился здесь.
Лохматый Разбойничек в сандалиях на босу ногу, в мятых шортах и майке с изображением красавицы в завитушках (мало ему одной!) сказал:
– А ты приятный, ты не похож на «русского», ты действительно родился в Земле Израилевой.
Потом он долго плакался. Любимая партия трудящихся, его любимая «Авода», которая несет «шалом» нам, «русским», теряет свой авторитет. Нас любят, о нас пекутся, но, судя по выступлениям в русских газетах, мы будем голосовать за «правых».
– Как же так… – плакал Разбойничек, – мы ведь все делаем для вас, олим, новых репатриантов! Страна маленькая. Международная напряженность. А «русские» – либо правые, либо, не дай Бог! – начнут строить свою этнографическую партию, где такое видано, разве вас пригласили сюда, чтобы разрушать?
Между тем красавица бросила сигарету и смотрела на меня в упор влажными глазами, точно впервые увидала лицо своего собеседника. И мне представилось, что мы с ней живем в доисторическую эпоху и сам вопрос: «Сколько времени ты живёшь в Израиле?» приобретает некое символическое значение. Да, да, конечно же, я здесь родился, только то была эпоха, когда человек едва начинал свое прямохождение и пересматривал традиционные для животных способы совокупления. Самка, повернутая к самцу задом, знала нечто краткое, грубое и в высшей степени функциональное. И вот партнеры, наконец, повернулись друг к другу лицом. И оба стали приобретать некий недоступный им ранее чувственный опыт.
Не отрываясь, смотрели мы друг на друга…
Я включил музыку – медленное танго. И пригласил ее. И она прямо таки рухнула на меня всем телом. Пока Разбойничек, уткнувшись в газету, пил свой кофе, мы, потомки рамапитеков, соблазняли друг друга, и я представил себе, как она, милая шимпанзе, совокупляется с несколькими самцами и не связана ни с одним из них больше, чем с другими. Совсем в духе времени. Того, разумеется. И мне, такому же шимпанзе или гиббону, уже не хотелось удовольствоваться только одной самкой…
– Ну, что ты скажешь, я просто плакать готов, оттого что моя любимая партия теряет свой авторитет… И мой любимый генерал, добрейшая душа Ицхак, подвергается прямо-таки освистанию. О, неблагодарный жестоковыйный народ!
По тому, как моя партнерша ускорила свои движения, я понял, что наша жизнь, жизнь первобытных людей, была подвижной и динамичной и не столько из-за предпочтений, сколько по необходимости…
Он поднялся, бесцеремонно прошелся по комнате, включил телевизор.
Она прижалась ко мне так, что дальше мог быть уже только процесс диффузии – друг в друга.
И вдруг… Я увидел его растерянное лицо. «Ага! Ревнуешь… – подумал я, ощущая даже некоторое удовольствие. – А конкуренция? И, главное, без уставного капитала… Только то, что дала природа… Вот она взяла мою руку и зажала ее между своими ляжками…»
Но глаз его вдруг как-то сощурился, точно он глядел в замочную скважину. Я повернул ее вокруг себя, и моя комната сразу наполнилась какими-то растерянными лицами, какими-то обрывками фраз, мечущимися тенями. Я понял, что на экране происходило нечто из ряда вон выходящее.
– Что с тобой, Моти? Что случилось?
– На Рабина покушались…
Араб? Еврей? Новый репатриант?
– Нет, нет, он не ранен…
На втором канале только и делали, что разводили руками.
Я отстранил даму. Она села на краешек дивана, закурила и молча уставилась в экран. Переключил канал.
На первом канале знали больше. Показали площадку перед приемным покоем больницы «Ихилов».
– Ты прав, Моти, он не ранен… Он убит…
И вдруг Моти разразился гомерическим смехом. Он хлопал в ладоши, бил себя по выпученному животу, он довольно потирал руки:
– Победа! – крикнул он и бросился к телефону.
Потом показали многократно оттесняемого к стене убийцу.
Потом выступление Рабина перед выстрелом, но уже какое-то потустороннее…
«Слава Богу, не «русский», не репатриант, – думал я. – Слава Богу… Такое счастье нам привалило…»
А Моти, уже оправившись от потрясения, диктовал с моего телефона в свою газету:
– Кровь Рабина на руках лидеров оппозиции, и да падет она на их головы! Биби Нетаниягу – убийца! Смерть – поселенцам! Все правые – виноваты… Да, да… Главное – жесткий прессинг… Правая партия Ликуд, потворствовала убийству Ицхака Рабина… Ну а что, вы прикажите менять строй? Эти выстрелы преградят Ликуду путь к власти… Бесэдер… Бэседер… Еду в больницу «Ихилов»…
Он бросился к двери, но вдруг вспомнил о жене. Она по-прежнему молча курила и не собиралась разделять восторгов мужа.
«Что теперь будет? – думал я. – Уйдет под воду Атлантида? Израильский материк изменит свои скромные очертания? Взрыв в мировой истории, региональная драма?»
– Я хочу спать – сказала она и зевнула. – Я не хочу ехать в больницу.
– Бэседер. Поедем в «Ихилов», а потом домой… Бай… – махнул он мне рукой… – Можешь рассчитывать на место сторожа в одной из газет… Такой подарок!
Я кивнул: Спасибо, что не в тюрьме. А что если этот «Цальмон» вообще строили с дальним прицелом?
Какая-то странная ночь. И эта вынимающая душу тишина…
Дверь вдруг открылась, и показалось улыбающееся лицо Моти:
– Запомни, друг, Рабин теперь – вечно живой…
Но я ничего не слышал. Я думал, что народ Моисея возвращается к своему прошлому. Еврейский народ из всех зол всегда выбирает большее. А вдруг разверзнется пропасть иудейской войны?
…Утром показали заплаканные глаза президента США Клинтона.
«Возможно, они родственники…» – подумал я.
По радио РЭКА уже выступили скорбящие. Простуженным, полным гнева голосом свидетель рассказывал: «Обслужив стоящего перед ней клиента, банковская служащая спросила: «Кто следующий?» Из очереди раздалось: «Шимон Перес». И тут в немой тишине прозвучало: «Кто сказал?» Двери банка тут же закрылись. На место происшествия вызвали полицию. Насмерть перепуганный остряк был препровожден в полицейский участок…
Диктор предоставил слово другому слушателю со стихами о Рабине. Число родственников покойного премьер-министра все увеличивалось, в особенности, когда камера останавливалась на улицах и площадях, нечто вроде пикника, но со свечами или с плачем…
Вообще же все было по правилам.
Объявлен двухдневный национальный траур. Приспущены государственные флаги. Определили, что траурная процессия 6 ноября выйдет из Кнессета ровно в полдень. Ицхак Рабин будет похоронен на горе Герцля в Иерусалиме в соответствии с полным военным церемониалом. В момент похорон во всех городах прозвучит двухминутная траурная сирена. Правительство приняло решение: автобусы компании «Эгед», следующие в Иерусалим, будут перевозить пассажиров бесплатно.
О своем намерении прибыть на похороны Ицхака Рабина сообщили президенты и главы правительств многих стран. Муниципалитет Иерусалима готовится к приезду в город десятков тысяч людей. Задействованы дополнительные телефонные линии справочной службы муниципалитета.
На улицах города установлены цистерны с питьевой водой и передвижные туалеты…
Ицхак Рабин… Первый премьер-министр – уроженец страны. Первый политик, ставший дважды главой правительства Израиля. Первый лидер, ставший жертвой политического убийства. Первый, кто заговорил о мире…
Выходить из дому не хотелось.
Неожиданно позвонил Моти:
– Ну, что я тебе сказал? На улицах все плачут. Море молодежи. Море свечей…
Я вспомнил, что в нагрудном кармане премьера найден листок с текстом песни о мире. Весь, как и положено, в крови. Все красиво. Будто бы готовили, как церемонию открытия новой тюрьмы «Цальмон». «Это мой самый счастливый день, – сказал Рабин бывшему мэру Тель-Авива Шломо Лахату, по прозвищу Чича. – Самый счастливый…»
Я молчал.
– Запомни, в этой стране все меняется в одну секунду… Вчера правые уже почти одолели нас. И вот, пожалуйста, где, с какой стороны теперь качели?
– А вдруг качели качнутся в другую сторону?
– Нет, теперь уже нет. Запомни, это надолго… Шалом, друг…
И он радостно засмеялся.
– Да… Новый анекдот знаешь? Если Переса убьют на площади Рабина, как назовут площадь?» И выждав мгновение, членораздельно произнес: «Площадь Царей Израилевых». – И снова стал хохотать. От его смеха, кажется, дрожала трубка. Дрожание высекало искры, и я вдруг увидел через стекло, как края неба заалели, точно от далекого пожара. Где-то далеко занялось пламя у пределов пустыни и кидало в глубь ее тихие красноватые отблески. Пламя все росло и все ярче становилось оно по краям неба, и огненным кольцом охватило оно пустыню, становилось багрянее и жарче. Я видел, как перед лицом огненного неба простиралась пустыня…
– Ну, – не успокаивался Моте, – за кого ты будешь теперь голосовать? Так я тебе скажу: голосуй за Переса…
– Почему?
– Чтоб все взорвались!
И он снова расхохотался.
А через полчаса позвонила Она.
– Ты смотришь телевизор?
– Да, но вижу только тебя…
В трубке хихикнули. Потом с надеждой замолчали. Других слов у меня в запасе не было, и о чем с ней говорить – я не знал. Что-то начал лепетать про траур и тут же вспомнил хамский анекдот про «медленно и печально»…
– Хорошо – сказала она. – О'кей. Будет хорошо…
– Когда? – спросил я.
И она серьезно ответила:
– После праздников…
– Каких праздников? – закричал я. – Разве похороны премьер-министра – праздник?
Но она уже положила трубку.
На экране телевизора крупным планом показывали горящую свечу. Пламя колыхалось и размягчало воск.
Загудела сирена.
Часы показывали два.
Глаза мои слипались от бесконечного свечения телевизора.
Толпа короновала мертвого царя Ицхака.
3
У меня неудачи, безработица, сплошное безденежье, хворь. В довершение куда-то сгинула третья или четвертая жена. И если с последним меня можно только поздравить, то все предыдущее вызывает острое злорадство некоторой части еврейской общественности: «Неудачи? Болезнь сердца? И ни одного шекеля?… Как говорится, так и надо… Наша взяла…»
Но до того была зависть: вот ведь, не пропал в свои пятьдесят с хвостиком на Святой земле, а еще начеркал да издал роман на денежки Рабина, да с его предисловием и пожеланием добра. Не Рабина? Заместителя мэра города? Какая разница – они же все заодно! И, видимо, отхватил кучу денег! Ассимилированный человек, Человек Вселенной, возможно даже не еврей – за что же ему (то есть мне) такое?
Ах, не платят гонорар? Все-таки есть Бог… Нашими молитвами…
Новая жена? Это же новая партнерша по бизнесу! Хотят делать «Эротическую газету», слыхали?! Неужели он уже знает все? И она?
Вашими, вашими, молитвами, не чужими, успокойтесь. Она ушла за материалом для свежего номера и, как с фронта, не вернулась…
Впрочем, я уступил ее. Уступил уже после того, как простил ей артиста, ночного сторожа, строительного подрядчика и фотокорреспондента известной газеты. Вашими молитвами Фаня Исааковна Кац. Вы первая стали молиться…
Что правда, моя партнерша любила раздеваться…
Раньше вы поклонялись артистам. В вашей коллекции были сотни открыток киноактеров всех стран мира, вы их ежедневно передвигали с места на место, так что кто-то прозвал вас Режиссером. Главное, говорили вы, найти для них правильную мизансцену. Вы хоть знаете, что означает это слово?
Вашими молитвами, Стелла Исааковна Кац-младшая, вашими. Помните, я был в пятом послевоенном классе, когда вы пришли впервые училкой немецкого языка в нашу школу. Немецкий мы ненавидели: слишком хорошо помнили, как звучал этот язык из уст Гитлера в советских кинофильмах. А ваше любимое занятие – читать нам мораль: «курить – плохо, за девчонками стрелять – плохо…». Немецкому вы нас так и не обучили – кишка тонка, зато мораль мы запомнили, чтоб делать все наоборот: например, курить, вот и моя третья или четвертая жена – тоже из той оперы. Наша любимая игра в классе – ездить на партах. Мы окружили вас, полную неумеху, партами и кричали: «Целка Исааковна, Целка Исааковна!» У нас даже игра такая была: кто сидел на первой парте, должен был постоянно ронять ручку и нагибаться за ней. Конечно, это был повод заглянуть вам под юбку и определить в трусиках вы сегодня или нет. Глупые мальчишки, но надо ж было как-то мстить за ваши пуританские замашки. Да, кажется, вы так замуж и не вышли? Неужто, все еще в девицах? Ну-ка, погодите, только подниму ручку с пола…
Все правильно, недаром говорят, что целомудрие – самое неестественное из всех сексуальных извращений.
«Разве имеет право он, многоженец, выступать по радио и говорить о любви? И ведь Петрарку читал, негодник… Это зацелованными-то устами…» – это вы, Стелла Исааковна, написали заведующей редакции радио, и заведующая, боясь за свое тепленькое местечко, сказала мне: «Ах, извините… У нас все надо делать чистыми руками». Уверен, что она имела ввиду совсем другой орган…
Кто сказал, что в нашем Израиле не стучат?: «Доброволец, который сообщит налоговому управлению о человеке, который уклоняется от уплаты налогов, получит 10 % суммы налога, подлежащей оплате»…
За стиль редакция, как положено, ответственности не несет. Вот, племяш академика, например, в ответ на мою статейку, что академик на своих холстах вылизывал сапожки товарища Сталина, самолично позвонил, не поскупился истратить шекель на разговор и хорошо поставленным голосом отрубил: «У меня на руках справка, что мой дядя никогда, вы слышите, НИКОГДА! не писал портретов этого негодяя, этого мерзавца. («Хватит экспрессии, – прерываю я, – нас, кажется, никто не подслушивает»). Но он успел размножить справку в невиданном количестве экземпляров, направил ее в редакции всех газет, даже в «Биржевые ведомости», всем практикующим и уже выучившимся адвокатам, всем судьям и в канцеляриях Президента и премьер-министра их подшили в каждом отделе…
– Бросай, старик, трогать академиков, – всполошился редактор, – главный наш уже морщится… Да и Ленина не тронь… Вот Фаня Исааковна из Хайфы указала на твой антисоветизм… А тут как раз Кравчук, президент Украины приехал. Стоял в кипе у Стены Плача. Мог же, право, обидеться… Или другая Стелла Исааковна опять же из Хайфы намекает: обижал ты евреев, обижал, говорил, некрасиво евреи с матушкой-то Россией поступили – поматросили и бросили… И даже родные могилы побросали… Бабий Яр, например… Теперь говорят: не было ни Дробицкого, ни Бабьего Яра, НЕ БЫЛО, и помину не было. Просто рейху нужно было золото. Немцы отняли золото у евреев, а их посадили в вагоны и отправили неизвестно куда, так что неплохо бы выяснить судьбу увезенных… Послушай, старик, выпьем кофе – сегодня, помнится, ты платишь… и свожу я тебя горемычного на хор ветеранов. Это, я тебе скажу, искусство…
Уговорил все-таки.
Пошли.
Кошмарно одетые в какую-то розовую муть десятка три ветеранов, заглядывая в папочки со словами, спели несколько песен на иврите и идиш. Мне показалось, пели они складно, ну может быть, раза два кто-то из хористов пустил петуха. А так – ничего, только подлинности не хватало, души. Как будто бы их пустили по ведомству интернационального воспитания. Но вдруг, неожиданно для всех, под самый финал, артисты выложили «золотой» запас. Запели песню, которая в свое время заполонила эфир, клубные сцены, филармонические подмостки: «Встанем как один, скажем: не дадим! Будем мир беречь…»
И как подлинно всё вдруг зазвучало! Лица артистов преобразились. Никакой расхлябанности. Полная слитность и единение. Строгие, даже суровые лица. В голосе – металл… Я чувствовал, как губы мои шевелятся: «Не бывать войне-пожару, не пылать земному шару. Наша воля тверже, чем гранит…»
«Тверже, тверже!» – шевелилось в подкорке. Вот говорили: «разъединенность», на двух евреев – три мнения, на пятерых – семь организаций, «русские евреи – никогда не объединятся!» Какое там! Одно целое! И главное, искусство по-прежнему шло впереди. А за ними – областное управление культуры, министерство культуры, отдел агитации и пропаганды ЦК КПСС и… конвоиры…
Песню проводили шквалом аплодисментов. Рядом со мной сидела какая-то дама. Она плакала на одной ноте, то и дело всхлипывая. И я почувствовал, что на сердце стало вроде бы как-то мокро…
А на сцене все вдруг заулыбались. И я улыбнулся. И зааплодировал: сейчас зайдут после концерта в магазин, купить что-нибудь на ужин, а там все есть!
Вечером звонил мне Рыжий Математик из Кирьят-Оно. Вообще-то мы его называли Тухлая Рыба. Жена его покупала на базаре всякие рыбьи отбросы и после скармливала их Рыжему…
– Совсем, ошалел ты. Людей хаешь… Владимира Ильича, Клемента Ефремовича… Оку-то Городовикова, зачем ославил? Известно – Ока Иванович – не ума палата. И большое ведро не выпьет…
– Ну да… Разве что, отопьет много… Жаль, умер… – прерываю я.
– Вот и я выпил бы за его здоровье…
А что? Провозгласил же Иосиф Виссарионович на выпуске военной Академии в тридцатом году тост за здоровье Ленина…
– А Израиль, родину-отечество, зачем ругаешь? Бюрократия тебе не нравится? Всеобщее воровство и хамство? Признайся, ты ведь и там нас недолюбливал… Разве не ты говорил: «Еврейство лишено космоса природы». Какую еще природу тебе надо было? Или вот «евреи – навязали России свои понятия. Создали талмуд-идеологию – марксизм-ленинизм, который, якобы, воспрепятствовал созданию гражданского общества. Опять же овладели Россией, обесчестили и побежали…» Не ты говорил? Не ты нас обижал?
– Кого нас? – всполошился я, прикидывая, в какую инстанцию напишет Рыжий Математик. Впрочем, я не видел Математика с тех пор, как он уехал на Святую землю. Наверное, я несправедлив. И он уже давно седой, а не рыжий. Просто от его волос зажигался огонь в нашем классе, где он преподавал, как и Стелла Исааковна, вел математику. Да и дружили они какое-то время. Зная страсть рыжих, очень сомневаюсь, что наша Стелла Исааковна осталась… ну как бы это поделикатнее сказать… Ладно, не буду наклоняться за ручкой и делать лишних движений…
– Ты что, притворяешься, не помнишь, что? Написал романище об «израильском рае»?
– Извини, – обиделся я. – Никакого романа не писал. Мой любимый жанр эссе… Это от Бога… А роман – не мое, нет, я бегаю на короткие дистанции… Да, между прочим, ты живешь в собственной квартире? – снова прервал я его.
– Ха! Вспомни о привязке машканты к индексу… – уныло купился он.
– Работаешь?
– С моим-то счастьем…
– И твоя супруга еще не родила? Вы ведь всем уши прожужжали, что на Святой земле непременно случится чудо…
– В ее возрасте…
– Ну Сарра и Авраам были постарше…
В трубке молчок.
– Но с нашим Израилем ты брось шутить, – строго замечает он. – И вообще, в твоей последней статье о Шестидневной войне перепутана дата… Мы израильтяне, этого не любим…
– Какие уж шутки! Просто те эссешки не надо было отдавать в советский журнал…
– Да… Там было такое…
– Что неправда? Про Троцкого – неправда? Или про Свердлова и Урицкого? Или про дядюшку твоего Эльсберга, красного литератора? Настучал на поэта Годовича, а потом встретил его после ссылки на вокзале с букетом роз?
В трубке молчок. Наконец, всхлип:
– У меня справка есть…
– И у тебя справка? – испугался я.
– Дядюшка от меня отказался… Или я от дядюшки… Уже и не помню… В чем дело, старик, я всегда защищал тебя, говорил: «Фиолетовый, наивный мальчик…».
– Ты говорил… голубой… Чтоб срок пришить…
– Мне простительно, я дальтоник…
– Конечно, видели только один цвет – красный… А эссе надо было отдать на радио «Свобода», либо на «Голос Америки»… Либо, на крайний случай, предложить «Голосу Израиля»… Вот тогда все про меня говорили бы: «Диссидент, диссидент…».
– Вот это напрасно, в «Голос Израиля» не вздумай, они суки…
И тут его прорвало. Он говорил о своем разнесчастном житье-бытье в вагончике, на краю города Беэр-Шевы, где уже года два в ходу русские рубли, а шекели с загадочными надписями на иврите даже Нисим Азулай из магазинчика не берет – ну их… Несколько раз он запустил матерком в Арика Шарона… Он вспомнил недобрым словом бюро по трудоустройству: его, математика, определила на работу в археологическую партию, где он чуть не дал дуба. Он проклинал, на чем свет Институт национального страхования за бесконечные очереди, задержку пособия, и хамство охранника-марокканца… Только сейчас я узнал, что он ненавидел эфиопов (они, черные, от царицы Савской и царя Соломона, а у евреев, как известно, национальность по матери, а не по отцу). Какого черта Еврейское агентство тратит на них его, Рыжего, американские денежки, которые могли бы составит его, рыжего, счастье? Он ненавидел выходцев из Йемена, Ирака, Ирана, Сирии, Турции и завидовал американцам…
– Голаны не отдадим! – неожиданно рявкнул он и еще в течение получаса (говорил с хозяйского телефона) размышлял о внутриполитическом состоянии страны, давая характеристики политическим деятелям от Давида Бен-Гуриона до Симхи Диница.