Возвращение. Ранние произведения

– Привезу, обязательно привезу, красавица. Н-но, милая, поехали! – Пантелей хлещет кнутом воздух.

Старик не ошибся, привёз ей письмо. Чужой казённый почерк удивил его и испугал. Защемило стариковское сердце, почуяло что-то неладное. Он знал, что хранится в этом конверте, и никак не мог сообразить, как будет подавать письмо Марии. Приходила в голову мысль бросить письмо, чтобы никогда Машенька не узнала о случившемся. Но другой, внутренний голос подсказывал: нельзя бросать, лучше пусть сразу узнает правду.

Подъехав к дому Муретовых, старик остановил лошадёнку и бодро зашагал по расчищенной утром дорожке. Вошёл на крыльцо, открыл дверь – жалобно заскрипела она. От этого скрипа оборвалось всё в старой груди Пантелея, опустились, задрожали руки, выпустили голубой конверт.

Быстро захлопнув дверь, Пантелей побежал к саням, ввалился в них и заторопил свою «милую». Признаться, он боялся приносить такие письма. По-разному встречали известия о смерти жители: кто сразу же заливался слезами, кто молча опускался на скамейку у стены и сверлил его злым взглядом, как бы обвиняя в случившемся. Старик понимал, чувствовал большую любовь Марии (да и каждый в деревне видел это) и поэтому испугался подать смерть в руки.

Глубоко в снег проваливаются ноги. Мария спешит, падает, поднимается и снова идёт, тяжело дыша. Подходит к речке, опускается в снег и читает письмо. Скомкала ненавистную серенькую бумажку, швырнула её. Ветер подхватывает комочек и уносит с собой.

– Врёте, вы! Живой он, живой! Вернется скоро, и мы будем счастливы! Коля! Ведь ты вернешься?! – уже кричит Мария, прислушиваясь.

«У-усь… у-усь…» – свистит ветер в прибрежном талышке, а Марии кажется, что это Николай отвечает ей.

– Слышите?! Слышите?! Это его голос. Живой мой Коленька, живой!

Совсем закоченевшая пришла Мария домой. Августа раздела её, помогла забраться на печку, открыла сундук, достала из-под одежды бутылку водки, ещё до войны была куплена, и почти силой влила водку сестре в рот.

Неуемной волной радости вхлынуло в сердца людей известие о победе. Марию оно застало в поле. Сеяли. Девушка шагала широко, по-мужски, придерживая одной рукой короб, второй швыряла зерно в чёрную землю. Васька Шилов, рыжий взъерошенный парнишка, подкатил к ним на новеньком польском велосипеде (отец ещё зимой привёз).

– Победа! Победа! Наши победили! – орал он, размахивая руками. Велосипед юлил под ним, потом вдруг переднее колесо подвернулось – и Васька ткнулся носом в землю. Все, кто был на поле, встали, как бы обдумывая, взвешивая слова, сказанные Васькой, потом засмеялись, заплакали, запрыгали, как мальчишки.

«Смеются и плачут. Победа, а они плачут, вот чудаки?», – думает Васька, потирая ушибленный нос.

В распахнутое окно потягивает ветерок, наносит запахи осени, срывает пожелтевшие листья с берёзы под окном, и они, плавно кружа, ложатся на землю. Солнце уже давно село, густые сумерки окутывают улицу. В комнате темно, но Мария не включает света. Ей приятно посидеть в темноте, подышать сытым воздухом осени. Посеребренная сединой прядь волос спустилась на лоб. Шалунишка-ветер ворошит её. За деревней, у речки, заиграл баян. Робкий голос девушки повел мелодию. И вот второй, более сильный голос взял, подхватил песню:

Наглядись, зорька, в реченьку,

Пока речка не вымерзла…

«Это Танюшка Смирнова выводит. Вот и она провожает своего Эдика в армию. А помнит ли она, как прибежала на луг с похоронкой?» – думает Мария.

…Ты, хорошая девушка,

Насмотрись на любимого:

Скоро милому в армию.

Скоро будешь одна…

Песня растёт, ширится, наполняет своей мелодией

округу.

«Эх, девчонки, девчонки, вы своих женихов с песнями провожаете в армию, а мне и поглядеть-то на своего Коленьку не пришлось вдоволь».

Мария подходит к столу, включает свет, достает из шкатулки письмо – это последнее его письмо:

«…Машенька, милая! Завтра в бой. Этот бой должен стать решающим. Как только выпадет свободное время, напишу ещё. Целую тебя крепко-крепко. Жди, милая, я скоро вернусь… »

– «Скоро вернусь…». Коля, Коленька! Родимый мой! Я жду тебя, жду. Приезжай скорее, – говорит Мария. Берёт ручку и начинает писать письмо самому дорогому человеку. Она писала, а её глаза то затягивались грустной пеленой, то улыбались, загорались искорками счастья: «…Коля! Родной! Двадцатый год пишу тебе письма, а ты всё молчишь. Напиши мне, миленький, напиши… » – Мария пишет, а за деревней уже родилась новая песня:

…Только раз нам судьба этот выбор даёт –

От повторного толку не жди…

Выводят девчата, сливают свои голоса с баяном. Песня доходит до самого сердца, глубоко залегает в душу. Близки, очень близки её слова Марии.

Май – август 1967 года

Настя

Матери своей – источнику тепла и света -

ПОСВЯЩАЮ

Тонкая бельевая верёвка змеиным холодком обожгла руки. Настя оперлась рукой о стену. Её натруженная ладонь наткнулась на щетину мха в пазах. На глаза навернулись слёзы, обида давила горло. Жаль было оставлять всё это родное, построенное её руками. В мыслях пронеслись годы жизни в этом доме, с особой отчётливостью всплыл последний случай – и жалость улетела, снова, что несколько минут назад показалось родным, стало чужим и далёким.

– Настя! Где ты? Иди сюда, лярва! – кричит Семён, стучит по столу кулаками.

– Здесь я, Семён Васильевич, здесь. Что нужно? -Настя вышла с кухни, вытерла о передник руки. Взглянула на обрюзгшее лицо мужа, на всю его пьяную компанию.

Кирилл Малышев, брызгая слюной, спорил о чём-то с Антоном Кривым. Максим Залаянов рыгал, уткнувшись в тарелку. Табачный дым плотной завесой наполнил комнату, и свет керосиновой лампы сумрачно освещает её.

– Водки неси!

– Нет водки, Семён Васильевич, – отвечает Настя, называя мужа по имени и отчеству, а в душе так и клокочет отвращение ко всему.

– Что?! Водки нет?! Ох, ты, сука! Так, значит, мужа встречают?! Сейчас же найди! Видишь – люди сидят! Ну, что стоишь?! Иди!..

– Да где же сейчас искать-то?! Магазин не работает. Ложитесь спать, а завтра я вам с утра принесу. Ложитесь, Сёма, – смотри, и Лёшка не спит, мучается.

– Сказал, иди! – лицо Семёна побагровело, бесцветные пустые глаза вспыхнули злобой. Схватил стоящий у печки-голландки костыль и бьёт им по Настиному плечу.

– За что бьёшь, изверг?! За что?!.

– «Изверг»?! Мужа извергом называешь?! – костыль снова просвистел в воздухе.

– Бей, бей, насмерть убивай! – глядя мужу в глаза и утирая струившуюся по щеке кровь, отвечает Настя.

Семён заёрзал по скамейке:

– И убью, убью, подлюку!

– Мама! Ма-ма-а-а! Убегай от него, убегай! – заливаясь слезами, кричит Лёшка.

Костыль летит в мальчонку, сбивает его с ног. С душераздирающим криком падает Лёшка на пол. Настя хватает сына в охапку, выскакивает на улицу.

Темно в хлеву. Прижавшись к матери, хнычет Лёшка.

– Не плачь, Лёшенька, не плачь. Больно тебе, да? Ну ладно, не реви. Заживёт всё до свадьбы, – шепчет Настя, а у самой слёзы катятся по щекам, попадают в кровоточащую рану.

– Я не плачу, мама. А тебе тоже больно?

– Нет, Лёшенька, не больно. Ты посиди тут, а я пойду посмотрю, наверное, Мишутка с Танюшкой проснулись –ревут, – Настя целует Лёшку в вихрастую голову и выходит.

Неделю не появлялся после этого Семён дома. Несколько раз заходили соседи:

– В Марьине твой Семён, схлестнулся там с Нинкой Кашиной, мотаются по деревне пьяные в доску.

Каждый приход соседей вызывал у Насти отвращение ко всему. Надоела, опротивела жизнь собачья. «И за что мне такие муки, Господи? Нет, уж лучше умереть, чем жить так», – думает Настя, укачивая дочь.

В памяти восстанавливаются годы совместной жизни с Семёном. Пятнадцать лет назад румяной девушкой стояла она под венцом. Тревожно и радостно билось сердце – впереди было много неизвестного, загадочного…

Серый осенний день унёс из жизни первенца. А потом страшное: «Война». Семён вернулся с фронта без ноги. С этого-то и начались невзгоды: запил, опустился Семён.

Далеко за полночь ввалились в избу мужики. И снова Семён водки потребовал, костылём замахивался.

– Хватит, помучилась, натерпелась! – крикнула Настя и выскочила в сени.

Тёмное небо с крупинками звёзд спокойно висит над землёю. Только восточный край неба над лесом, за рекой, посветлел. Тишина. Спит уставшая за сенокосный день деревня. Только из их дома несутся пьяные голоса, мат.

– Разгулялись. Ну что же, гуляйте, пейте, никто не помешает вам, – шепчет Настя, и обида всё больше и больше сжимает горло. Гулко стучит кровь в висках, сердце рвётся, старается выскочить из тесной груди.

Чёрная лента реки искрится звёздами, и видно, как гаснут они одна за другой. Прохладная вода лижет Настины ноги, ласкается. Верёвка падает на прибрежную песчаную косу. Настя идёт за камнем. Там, на перекате, их много.

Вода на перекате журчит, вспыхивает светлячками. Вода с камня струится, течёт по телу, пронизывает его холодом. Один конец верёвки привязан к камню, второй плотно обвился вокруг шеи. Тяжелы шаги. Сколько их до Бабьего омута? Тридцать? Триста? Каждый шаг – капля холодного пота. Каждый шаг – год прожитой жизни.

Вода у противоположного берега черна, а здесь, у склонившейся ивы, ловит алые блики. Светает. Уже отчётливо видны кусты, разбросанные по берегам.

Ещё в детстве слышала Настя легенду об этом омуте. Сошла какая-то баба с ума, утопила своих детей и сама утопилась. Дрожь пробежала по телу, перед глазами встал дом. На полу, на набитом сеном матрасе, лежат её дети, кровь её родная. Настя почувствовала свою любовь к детям, всем своим материнским сердцем ощутила смысл жизни. Присела на корточки и дрожащими руками развязала верёвку на шее. Схватила камень, приподняла его над головой и с силой швырнула в пасть омута. Фонтанами брызг поднялась вода, и её капли засверкали, засветились яркими искрами. Это первые робкие лучи солнца подхватили и зажгли их своим светом жизни и тепла. Настя знала, что делать!