Ганзейцы
Хозяин машинально кивнул головой в знак согласия, потому что его собственные мысли носились где-то очень далеко, хотя его дурное настроение духа вызывалось отчасти и неожиданным захватом Шонена датским королем Вольдемаром IV.
Шонен в былые годы принадлежал Дании вместе с Готландом и Блекингеленом, но был заложен Голштинии и в двадцатых годах XIV века добровольно подчинился Швеции, выплатившей за него всю сумму долга. Шведский король Магнус II, возбудивший против себя ненависть в народе своим дурным управлением страной, в 1360 году уступил, однако же, Шонен, Готланд и Блекингелен Вольдемару Датскому, по договору, которым Вольдемар обещался помогать Магнусу датским войском в случае междоусобной войны внутри государства. Стремление датского короля к завоеваниям тем более должно было тревожить ганзейцев, что они уже исстари должны были опасаться могущества этой страны, много раз угрожавшего великим ущербом их торговым интересам. Правда, Вольдемар уважал привилегии, выданные ганзейцам на Шонен; но надолго ли? Это было бы трудно сказать утвердительно при его характере. Недаром его в народе называли аттердагом (завтрашником), так как он любил всегда обдумывать каждый свой шаг и откладывать решение каждого дела на завтра.
Но Госвин Стеен, наконец, совладал со своим настроением и опять стал ходить взад и вперед по палубе. Тогда Ганнеке опять подошел к нему:
– Я передал ваше желание ребятам, господин Стеен, и очень это было кстати, потому они все чертовски против датчан злы; они, видите ли, полагают, что это датские каперы гнались за нашей Бойской флотилией и ее…
– Молчать! – гневно крикнул хозяин, топнув ногой.
Ганнеке с испугом посмотрел в искаженное гневом лицо хозяина; он видел, что Стеен вдруг весь затрясся от злобы… Рыбак отошел в сторону, глубоко опечаленный, бормоча про себя:
– Таким мне его еще не случалось видеть – со мной он бывал всегда такой обходительный… А всему эти проклятые датчане виной!
И снова взгляд Стеена углубился в синюю даль. Последние недели было нелегко ему пережить и много пришлось вынести огорчений. Он был недоволен и собой, и всем миром, и всем, что когда-либо казалось ему дорогим и милым. Одного дня – да! – одного удара было достаточно для того, чтобы уничтожить, разрушить все его планы.
Госвин Стеен всегда, «от младых ногтей» был человеком осторожным, принимавшимся за дело лишь тогда, когда он мог быть твердо уверен в его счастливом исходе. Этой мудрой предусмотрительностью он сумел добиться уважения и почтения со стороны всех своих сограждан; все искали его советов и принимали эти советы за решения оракула. Никогда еще ему не случалось ошибаться, никогда еще ни одно из его прорицаний не оставалось неисполненным. Много раз совет города Любека обращался к нему с просьбой принять на себя звание и должность бюргермейстера, и Госвин Стеен не изъявлял на то согласия, так как он отлично знал пределы своих возможностей и говорил себе, что предлагаемая ему должность слишком затруднительна и что, занимая ее, мудрено на всех угодить. А ему хотелось среди всех своих сограждан оставаться единым непогрешимым и безупречным; ему любо было слышать, как почитатели его, вздыхая, говорили:
– Да! Вот если бы Госвин Стеен был у нас бюргермейстером, так в городе-то все бы на иной лад пошло!
Когда зимой происходили совещания о том, кому поручить командование главным военным кораблем, который должен был благополучно провести через Зунд Бойскую флотилию, и при этих совещаниях члены магистрата не могли прийти ни к какому решению, тем более что бюргермейстер Иоганн Виттенборг в течение лета должен был вести переговоры в Брюгге и потому не мог принять на себя командование кораблем, тогда вдруг поднялся со своего места Госвин Стеен и сказал:
– Доверьте командование кораблем самому юному из наших членов, назначьте его командиром сына моего Реймара, и я надеюсь, что вы в этом не раскаетесь.
Господа члены магистрата, услышав эту речь, молча обменялись между собой удивленными взглядами; но та уверенность, с какой Госвин Стеен говорил, показалась им вполне убедительной, и они единогласно возложили на Реймара эту трудную обязанность. На большом корабле, с сильным, многочисленным и хорошо вооруженным экипажем в четыреста человек, с разным воинским снаряжением и запасом на носу и корме судна, Реймар вышел в начале июня из гавани Травемюнде и направился смело к Норезунду. Четыре недели спустя тот же военный корабль возвратился в ту же гавань один – и при нем не было Бойской флотилии. Вся флотилия, с богатейшим грузом товаров, который ценили в 400 тысяч марок, попала в руки пиратов, от которых Реймар Стеен не сумел защитить флотилию. Кто были эти морские разбойники – датчане ли, норвежцы ли, финны или русские, – этого никто определенно сказать не мог, потому что, пока они грабили флотилию, Реймар Стеен должен был выдерживать упорную битву с каким-то сильным иноземным кораблем. Какой-то странный туман покрывал все это дело, и никто не мог в этот туман проникнуть, так как весь экипаж Бойской флотилии был захвачен в плен, а все люди, находившиеся с Реймаром на военном корабле, хранили мрачное и глубокое молчание. Пострадавшие любекские купцы подняли было крик и в своем кругу стали между собой поговаривать, что Бойскую флотилию можно было бы, конечно, спасти, если бы командиром ганзейского военного корабля был человек более опытный, однако же Реймар, после того как он отдал отчет совету обо всем ходе дела, не был привлечен ни к какой дальнейшей ответственности. Где нет истца, там и судье делать нечего; а для того чтобы затеять какое-нибудь дело против Реймара, не было необходимых улик, и потому именно любекский городской совет, против всякого ожидания, выказал себя в данном случае чрезвычайно снисходительным. В городе ходили слухи, объяснявшие эту снисходительность довольно своеобразно; говорили, что Госвин Стеен принял на себя все убытки, понесенные отдельными членами совета вследствие гибели Бойской флотилии… Сумма, уплаченная им, по слухам, равнялась 150 тысяч марок.
Так и уладилось дело. Реймар был послан отцом в Визби, чтобы отныне заведовать его тамошними делами, и вся эта неприятная история забылась и быльем поросла.
Но в сердце Госвина Стеена осталось больное место, которое ныло при малейшем прикосновении. Часто достаточно было одного нечаянно вырвавшегося слова, даже взгляда, для того чтобы задеть за живое проницательного купца. Но более всего угнетало, давило его то, что он видел, как всеобщее слепое доверие к нему его сограждан, их вера в то, что Госвин Стеен не может ошибаться, разлетелась прахом. И его честолюбию был этим нанесен жестокий удар!
Друзья и ближайшие знакомые не без участия смотрели на внутренние страдания этого всеми уважаемого человека, и даже большинство его служащих понимали его горе. Беззаветно преданный ему Ганнеке понимал это лучше многих других и старался всеми силами развлечь и рассеять своего любимого хозяина. Как только, бывало, Госвин задумается и углубится в свои грустные размышления, Ганнеке уж непременно окажется около него и найдет какой-нибудь повод, чтобы с ним заговорить.
Так поступил он и в ту минуту, о которой мы теперь рассказываем читателю. Он повел опять речь о сетях.
– Теперь, господин Стеен, все сети у нас наверху и сельдям зададим гонку. Полагаю, нынче улов-то недурен будет.
Хозяин не отвечал ни слова и продолжал смотреть вдаль.
– Жаль только одного, – продолжал добродушный Ганнеке, – что вот нынче с засолом будет вам поруха, потому не будет у нас этой самой крупнозернистой бойской соли и…
Суровый взгляд хозяина заставил Ганнеке перервать речь на полуслове; но он постарался загладить свою ошибку и продолжал:
– Вот теперь, как едем-то на лов сельдей, так и вспоминается мне мой сын Ян; года два тому назад я брал его тоже с собой на Шонен… Там ведь у меня шурин есть – сторожем приставлен… Так это к нему погостить мы ездили…
Хозяин глянул в сторону Ганнеке, нетерпеливо ожидая окончания его бессвязной речи.
– Это об Яне-то мне вспомнилось, и я хотел вам сказать, что он меня не на шутку радует, господин Стеен, и старуху мою тоже. И уж так-то мы господину Реймару благодарны, что он взял Яна с собой в Визби и определил при деле, ведь вот уж скоро этому два года минет! Намедни приехал из Визби мой родственник, Бульмеринг, бочар, – сдавал там бочки, – ну, и Яна видел. Говорит, совсем приказчиком смотрит.
Счастливый и довольный отец при этих словах так широко и радостно улыбался, что луч его радости запал и в сердце Госвина Стеена. Он, конечно, вскоре снова впал бы в раздумье, но Шонен был уже близко, работы предстояло на корабле много, и Ганнеке мог быть уверен, что его хозяину теперь будет некогда задумываться.
Юго-западная оконечность Шонена представляет собой безотрадный, плоский и низменный песчаный откос, далеко вдающийся в море; но во время лова сельдей этот откос бывал так оживлен, так полон шума и движения, что это обыкновенно столь скучное и угрюмое побережье становилось просто неузнаваемым. Тысячи рыбачьих барок были разбросаны в открытом море, около расставленных ими сетей, и подходящие большие суда должны были принимать всякие меры предосторожности и лавировать очень искусно, чтобы никому не причинить тем ущерба. На берегу тоже кипела своеобразная деятельность: множество бондарей работали над бочками, в которые складывались соленые сельди.
На пространстве между замками Скалёр и Фальстербо главным образом и толпился народ; там-то и происходила главная сельдяная ярмарка немецкой Ганзы. Место, на котором ганзейцы имели право торга и над которым развевался флаг их городов, они окопали глубоким рвом и отделили валом и частоколом от остального острова, составлявшего ныне датское владение. Каждому отдельному городу на этом клочке земли принадлежали особые поселения, называвшиеся виттами и, в свою очередь, отделявшиеся одно от другого тыном, на котором прибит был герб города. В каждой витте были свои особые каменные дома для копчения и соления сельдей, и деревянные таверны, и лавки для рыбаков и ремесленников, равно как и амбары, и склады для всякого рода товаров.
Витта любечан на Шонене была одной из самых главных; даже управление ею было поручено особому фогту (управляющему) из членов любекского магистрата. К любекской витте с одной стороны примыкала витта прусских городов, а с другой – ростокская, штральзундская и висмаркская витты.
Среди рыбного товара, наваленного среди груд соли и всякой копченой снеди, в особых лавках выставлены были напоказ драгоценнейшие европейские товары – шелковые материи и нидерландские сукна, южные вина и восточные пряности, так как ганзейские корабли никогда не приходили на сельдяную ловлю пустыми, а постоянно привозили с собой груз товаров. На пустынном полуостровке мало-помалу развилась ярмарка, которая могла смело соперничать с самыми крупными ярмарками в больших и многолюдных городах. Таким образом ганзейцы достигали разом двух целей: беспошлинно вывозили с Шонена богатейший запас сельдей (с каждого корабля взималась лишь самая ничтожная подать), который продавали у себя дома с большой выгодой, и при этом беспошлинно же ввозили на Шонен свои и чужие товары, доставляя постоянный заработок своим кораблям. На ганзейских виттах не дозволялось жить никакому иноземцу, и даже сам датский фогт, управлявший Шоненом, мог на основании установившегося обычая оставаться здесь только один день для посола сельди, выловленной на долю датского короля. Вообще, только ганзейским рыбакам было предоставлено право производить рыбную ловлю, точно так же как и соление рыбы могло производиться только при помощи рабочих-ганзейцев. Вследствие этого немецким купцам исключительно принадлежали все выгоды торга, снабжавшего сельдями не одну только Германию, но и Англию, и Нидерланды, и Швецию, и Россию с Польшей.
На Шонене, как и вообще во всех остальных ганзейских поселениях, все было подчинено строжайшей дисциплине, и за соблюдением всяких законоположений, касающихся рыбной ловли, торговли вообще и рыночного торга в частности, следили очень зорко. Богобоязненные ганзейцы позаботились и о том, чтобы там же воздвигнута была немецкая церковь, в которой богослужение совершалось монахом. Рядом с церковью находилась и обычная в то время оружейная палата, в которой все, собиравшиеся переступить порог церкви, должны были складывать оружие. Предосторожность далеко не излишняя: в Средние века кровь билась в жилах не по-нашему и рука слишком поспешно хваталась за меч и за нож!
VII. Загадочный незнакомец
Было уже далеко за полдень, когда Госвин Стеен причалил на своей шнеке к Шонену. Словно из раскаленной печи повеяло с берега на него и на весь его экипаж; прибрежный песок жег им ноги. Июльское солнце палило так сильно, что смола, которой были обмазаны суда, таяла и наполняла воздух своим острым ароматом.
Госвин Стеен был встречен с большой радостью. Хотя его приветствовали и принимали люди, большей частью ему подчиненные и состоявшие на службе у него и прибывшие сюда ранее его на легких рыболовных судах, однако же при его нынешнем грустном настроении и этот радушный прием был ему очень приятен.
Какой-то иноземец, стоявший в стороне на берегу (Стеену никогда еще не случалось видеть его на Шонене), по-видимому, смотрел с завистью на почетный прием, оказанный Госвину, и не сводил с него своих недобрых глаз. Госвин повернулся в его сторону и не мог отвести глаз от иноземца, который привлекал его к себе словно какими-то чарами. Вглядываясь в этого иноземца, Стеен стал припоминать, и ему показалось, что он его уже где-то видел. Но, как он ни напрягал своей памяти, он никак не мог себе уяснить, где и когда это было.
Тогда он снова сосредоточил все свое внимание на своих служащих и подчиненных и спросил их, хорошо ли они без него работали.
– А вот сами изволите увидеть, господин Стеен, – весело крикнули ему все в один голос, – как пожалуете к нам, в нашу витту.
В этой витте была такая суматоха, что она представляла собой сущий муравейник. Но как в муравейнике, так и здесь, в этой любекской витте, все происходило на основании твердо установившихся правил. Многие сотни рук заняты были в соляных амбарах солением рыбы, между тем как другие укладывали рыбу в бочки и их устанавливали на повозки для перевозки на берег, где, еще в тот же вечер, готовы были к отплытию в Любек тридцать легких судов, постоянно поддерживавших связь с Шоненом до самого октября месяца, когда всякая деятельность на Шонене прекращалась до следующего года.
Улов рыбы в этом году был настолько изобилен, что ганзейцы не могли быть им недовольны. Если при этом в среде ганзейцев и заметно было некоторое сумрачное настроение, то это главным образом следовало приписать тем тревожным известиям, которые доходили на Шонен о новых мероприятиях короля Вольдемара. Он почему-то суетливо разъезжал по всей своей стране и явно избегал встречи с теми послами Ганзейского союза, которым было поручено к нему явиться и просить его об утверждении различных обещанных им привилегий. Осторожный и хитрый аттердаг находил тысячи извинений для замедления дела и показывался то здесь, то там, очевидно, занятый приведением в исполнение каких-то таинственных замыслов и возможностью их осуществления в ближайшем будущем.
Огненно-красный шар солнца медленно погружался в морские волны, покрывая их ослепительно-красным отблеском. Госвин Стеен, распорядившись выгрузкой товаров из шнеки в магазин любекской витты, отправился на берег, чтобы там взглянуть на снаряжение рыбачьих судов, готовившихся к отплытию. Множество рыбачьих барок подплывали в это время к берегу, доверху нагруженные своим богатым уловом; другие же отплывали от берега в море, на ночной лов. Вдоль всего берега на ночь обыкновенно зажигались факелы, и береговые сторожа были заняты именно тем, что расставляли их.
Тут опять попался на глаза Госвину тот же иноземец и опять посмотрел на него так же враждебно. Близкое присутствие его до такой степени неприятно влияло на Госвина, что он не остался на берегу, а вернулся в ганзейскую витту.
– Сановитый господин! – заметил иноземец одному из береговых сторожей, кивая в сторону удалявшегося Стеена.
– Еще бы! – сказал сторож и подмигнул одному из стоявших около него рыбаков.
– Этого господина не на всяких весах и взвесить-то можно.
– А разве знаешь, кто это такой?
– Коли не ошибаюсь, должно быть, господин Госвин Стеен из Любека.
– Да! Да! – подтвердил сторож, посмеиваясь. – А мы его по-здешнему еще иначе называем.
– А как?
– Зовем его сельдяным рыцарем, потому, видите ли, что он на сельдях и разбогател, и теперь такую силу забрал в руки – что твой барон!
– Не одной сельдью он разбогател, шурин, – вступился рыбак, – ты небось забыл, каков он в работе-то да какова у него голова-то!..
– Так-то так, – продолжал подшучивать сторож Шрётер, – голова головой, а разбогатеть помогли ему и те золотые лисички, которые его супруга принесла с собой в приданое.
– Да разве супруга Стеена происходит из такого богатого дома? – спросил иноземец.
– Полагаю, – сухо отрезал Ганнеке. – Ведь наш-то господин взял за себя дочь богача Вульфа фон Вульфманна из Штральзунда, о котором рассказывают, что он даже и сидел не иначе, как на серебряной лавке. Мой родственник, бочар Бульмеринг, который поставляет ему бочки для погреба, рассказывал мне, что все стены в его доме увешаны драгоценными коврами. Так-то! А как он свою свадьбу праздновал, то приказал – словно король в коронованье – всю улицу от своего дома до церкви выстлать лундским сукном да музыкантов герцогских нанял и играть заставил. Одних блюд за свадебным обедом было восемьдесят! – заключил не без некоторой гордости Ганнеке.
– Господи боже мой! – сказал сторож с глубоким вздохом. – Как подумаешь! Когда я женился на моей Дороте, так мы с ней были рады-радёшеньки, что у нас хоть селедки-то были.
– Почем знать? Вам, может быть, ваши селедки вкуснее казались, нежели Вульфу весь его роскошный свадебный пир. Он и при всем своем богатстве ничем не был доволен, потому что у него не хватало именно той теплоты сердечной, которой в такой высокой степени обладает наш господин Стеен. Это, точно, такой человек, которого нельзя не уважать.
– Он значит не очень строг? – спросил иноземец.
– Строгонек таки он, но зато и добр при этом, – сказал Ганнеке.
– Ведь у него, кажется, и сын есть? – продолжал расспрашивать иноземец.
– Как же! Господин Реймар – и тоже славный господин.
– Тот, верно, теперь заведует делами отца в Любеке?
– Нет, он нынче живет в Визби, потому…
– А почему бы это?
– Ах! – с досадой сказал Ганнеке, почесывая за ухом. – Вышла тут одна история… Я, право, и сам не знаю, как это случилось… Мало ли там что злые языки болтают…
– А скажите, пожалуйста, могу ли я сегодня еще переговорить с господином Госвином Стееном? – спросил иноземец после некоторого молчания.
– О да, я полагаю, – сказал Ганнеке. – Сельдяные суда уже нагружены. Не хотите ли, чтобы я свел вас в нашу витту?
Иноземец охотно согласился на это предложение и направился вслед за старым рыбаком.
Ганзейские купцы бывали замечательно невзыскательны в своих житейских потребностях. В этом можно было убедиться и по убранству той маленькой комнатки, в которой жил Госвин Стеен на любекской витте. Жесткая койка, стул да рабочий стол составляли всю мебель в комнатке. Хозяин был занят вычислением прибылей, которые должен был ему принести улов сельдей за нынешний год, когда его занятия были прерваны приходом Ганнеке и другого, не известного ему лица, в котором Госвин тотчас признал странного незнакомца. Несмотря на то что лицо незнакомца теперь не носило на себе ни малейшего признака враждебности, Госвин все же почувствовал в душе своей при входе его нечто вроде внутреннего трепета или замирания сердца.
– Что вам угодно? – спросил его Стеен очень неприветливо.
– Извините, господин Стеен, – вступился Ганнеке, – этот господин желает с вами переговорить, так вот я его сюда и привел, потому, как вы знаете, никакой иноземец не имеет права входа в наши витты.
– Чего же вам от меня нужно? – переспросил Стеен тем же сухим тоном у незнакомца.
– Мне нужно бы с вами сладить небольшое дельце, – очень вкрадчиво заговорил незнакомец.
Госвин Стеен пристально посмотрел на него и после некоторого молчания сказал:
– Должно быть, я уже встречал вас где-нибудь прежде?
– Легко может быть. Быть может, вы находились в числе членов того общего собрания любекской думы, в которое я вносил свою просьбу об изменении произнесенного против меня тяжкого приговора.
– А! Теперь признаю вас! – воскликнул Стеен. – Вы тот самый датчанин, которого мы исключили из Ганзейского союза.
– Родом я действительно датчанин, – отвечал Кнут Торсен, – однако же я в Визби приобрел права немецкого гражданства. Иначе я бы не мог попасть в состав Ганзейского союза.
– Не затем ли вы пришли сюда, чтобы вновь повторить вашу просьбу? – спросил Стеен, на которого по-прежнему присутствие датчанина действовало чрезвычайно неприятно. – В таком случае знайте заранее, что я тут ничего не могу сделать.
– Само собой разумеется. Так всегда и отвечают в подобных случаях.
Стеен быстро глянул на говорившего и добавил:
– Да если бы я даже и мог что-нибудь сделать, то и тогда бы не сделал, потому что ваш проступок принадлежит к числу наиболее важных. Нарушение доверия между нами, ганзейцами, наказуется очень строго…
– Ну, положим, что не для всех бывают наказания равны! – заметил Торсен, злобно и лукаво искривив губы в подобие улыбки.
– Что вы этим хотите сказать? – резко спросил Стеен.
– А то и хочу сказать, что иному и нарушение доверия легко сходит с рук, потому что его судьям глаза червонцами прикрывают.
Оба собеседника взглянули друг на друга взглядом смертельной ненависти: оба отлично понимали тайный смысл произнесенных слов; и Стеен теперь стал догадываться, зачем именно к нему Кнут Торсен пожаловал.
– Ну, что же далее? Говорите! – почти повелительно обратился он к датчанину.
Торсен указал на стоявшего у входа Ганнеке и, пожав плечами, отвечал:
– Если вас не стеснит его присутствие, то я могу сейчас перейти к главной сути нашего дела.
– Ступай, – обратился Госвин к Ганнеке, – но будь под рукой. Может быть, ты мне понадобишься.
И при этом он подозрительно окинул взглядом Кнута Торсена, который ответил на этот взгляд словами:
– Не беспокойтесь, я не причиню вам никакого вреда.
Стеен не удостоил его ответом, а только выпрямился во весь рост и опустил левую руку на рукоять меча.
Ганнеке невольно улыбнулся, выходя из комнатки. Невзрачная, приземистая фигура датчанина, в сравнении с рослым и плечистым старым купцом, представлялась просто ничтожеством, и потому его последние, успокоительные слова представлялись в устах его чем-то вроде неуместной похвальбы…
«Кабы я мог предвидеть, – думал про себя Ганнеке, – что посещение этого иноземца причинит такую неприятность доброму господину Стеену, я бы его вовсе и не привел сюда. И ведь тоже – датчанин! Волк его заешь! Однако говорит-то он по-немецки настолько хорошо, что и не разберешь, откуда он родом».
Ганнеке и еще некоторое время продолжал что-то бормотать себе под нос: у него была эта привычка, тем более что и вообще молчать был он не охотник.
Сначала он было присел на скамейку в витте, но посидел на ней недолго. Гневный голос Стеена громко раздавался в маленьком домике, и до слуха Ганнеке донеслись среди вечерней тишины резкие звуки спора или перебранки, в которой и голос датчанина не уступал по силе голосу Стеена. Но когда Ганнеке подошел к дверям домика – в комнатке все опять стихло: оба собеседника, очевидно, смолкли на мгновение.
Рыбак, покачав головой, вернулся опять на свою скамью и опять что-то стал бормотать себе под нос, выражая разные догадки и предположения.
Во всей витте царствовала полнейшая тишина: рыбаки, ремесленники и работники отдыхали от своего тяжкого дневного труда, который должен был опять начаться с восходом солнца.
Только в таверне по берегу еще слышалось некоторое движение, так как там обыкновенно толкались иноземные корабельщики, зафрахтованные ганзейцами и наутро уже готовившиеся к отплытию.
Темнота быстро возрастала. На берегу и по взморью тускло мерцали смоленые факелы и смоляные бочки, то есть плавучие бочонки с горящей смолой, цепями прикрепленные к берегу и поставленные на мелях и вблизи подводных камней для охраны подходящих кораблей от опасности.
Эти огни напомнили Ганнеке о его шурине, который должен был всю ночь бродить вдоль по берегу. Охотно пошел бы Ганнеке с ним поболтать и побеседовать о своей почтенной супруге Марике и о своем возлюбленном сыне Яне, который подавал такие большие надежды. Но нельзя было сойти с места: приказано было быть под рукой.
Датчанин долго засиделся у Госвина Стеена. Уж все звезды засветились на небосклоне, уж холодным ночным ветром потянуло с моря, так что Ганнеке, привычный к стуже, нашел нужным натянуть себе на плечи какой-то старый брезент… А датчанин все не выходил от Стеена. Царившая кругом тишина и сырой холод, пронизывавший человека насквозь, – все это напоминало Ганнеке, что он на чужбине, да еще на какой неприветной чужбине, где и климат, и море, и люди одинаково хмуры и пасмурны. А добродушному Ганнеке в этом холоде и тишине было не по нутру. Привычный к городскому шуму и движению, он только там себя хорошо и чувствовал, где около него текла жизнь деятельная, веселая, пестрая, как на торговой площади в Любеке. Он рад был радешенек, когда, наконец, раздался в темноте голос его господина и он был призван в его комнатку.