Красная королева
– Выслушайте его, – улыбаясь, сказал Дуглас, – ведь это вас ни к чему не обязывает.
– Милорд, – ответил Сэйтон после короткого колебания, – никто не смеет сказать, будто Сэйтон нарушил законы гостеприимства. Говорите, сколько хотите; я и мои друзья, мы выслушаем вас.
– Больше мне ничего не нужно, – заявил Роберт. – Граф Лейстер сообщил мне, что он необдуманно высказался о моих отношениях к вашей сестре, леди Марии.
– Клянусь святым крестом, милорд, – заскрипел зубами Сэйтон, – вы осмеливаетесь…
– Я осмеливаюсь думать, что дворянин не имеет права считать другого дворянина подлецом, не выслушав его, а я был бы таковым, если бы когда-нибудь позволил себе говорить о вашей сестре иначе как с глубоким уважением. Я говорю это не для того чтобы стараться побороть ваше недоброжелательство ко мне, а лишь для того, чтобы сложить с себя всякую ответственность, которой вы могли бы потребовать от меня на основании слов графа Лейстера. Я никогда не стану драться с тем, кто защищает честь леди Сэйтон, и сам сделал бы то же самое, если бы кто-нибудь решился задеть ее. В силу этого я заявил графу Лейстеру, что порываю свою дружбу с ним, так как не могу быть другом человека, говорящего про леди Сэйтон без достаточного уважения. Вы видите, таким образом, что только я один являюсь оскорбленным; меня выставили хвастунишкой, и в этом отношении я могу считаться только с графом Лейстером и менее всего с вами. Я не стану драться на поединке с братом той, которую когда-то я объявил дамой своего сердца. Если же, – с этими словами он обратился к гостям Сэйтона, – здесь имеется кто-либо, кто имеет охоту обменяться со мною ударами меча, то я готов ждать его где бы то ни было.
– Я готов! – почти одновременно воскликнули граф Дуглас и Линдсей.
Сэйтон с раздражением поклонился ему. Он должен был отказаться от желанного поединка, так как получил требуемое удовлетворение.
– Милорд, – сказал он, тогда как Сэррей кланялся графу, – я с удовлетворением принимаю ваши объяснения, хотя мне и было бы приятнее разрешить недоразумение рыцарским поединком. Но только оскорбление давало мне право назначать гостю свидание за воротами; теперь мы поквитались с вами, и я надеюсь не попадать больше в такое положение, которое удержит меня от напоминания вам о нашей ссоре у собора Нотр-Дам.
– Я тоже надеюсь на это, хотя и понимаю это в другом смысле, чем вы. – С этими словами Сэррей поклонился и, приняв от хозяина прощальный кубок, как того требовал обычай, вышел из замка, чтобы сесть на своего коня.
Графы Дуглас и Линдсей последовали за ним со своими оруженосцами; у них не было никаких оснований выжидать, пока Сэррей отъедет на расстояние часа пути от замка.
IIIВсадники вскочили в седла и собирались проехать под воротами замка веселой кавалькадой, словно дело шло о прогулке, а не о дуэли, как вдруг столкнулись с двумя другими всадниками, приближавшимися к сэйтоновскому дворцу. Последние, судя по внешнему виду, совершили длинный переезд, так как их платье было совершенно запылено, а лошади – в пене. По первому взгляду Сэррей узнал друга, приехавшего в сопровождении оруженосца, чтобы отыскать его.
– А, Вальтер Брай! – крикнул Роберт, не замечая, как при этом имени насторожился граф Дуглас, с любопытством посмотревший на новоприбывшего.
Сэррей поспешно пожал руку другу и шепнул ему, что нашел Филли.
Лицо Брая просветлело при этом, и хотя его взор мрачно и подозрительно скользил по всадникам, носившим столь ненавистные ему цвета Дугласа, но он с напряженным вниманием слушал, что рассказывал ему Сэррей. Когда тот окончил свой рассказ замечанием, что Брай не мог бы приехать в более подходящий момент, чтобы удалить Филли из близости Лейстера, Вальтер с удовлетворением улыбнулся и произнес:
– Я не разделяю ваших опасений относительно Филли, так как женщина, не способная оградить свою честь, заслуживает позора. Но я рад слышать, что вы не доверяете графу Лейстеру. Это фаворит Елизаветы, который прислан сюда погубить шотландскую королеву; еще есть время предупредить ее!
– Она предупреждена! – ответил Сэррей.
В этот момент к ним подъехал граф Дуглас, прозванный Черный Дуглас. Он испытующе впился взором в Вальтера Брая и спросил:
– Сэр, вы родом из Дэнсдорфа?
– Да, граф Дуглас. Меня зовут Вальтер Брай из Дэнсдорфа, и я еще ребенком мерялся оружием с дугласовскими всадниками.
– И вероятно, испытали на себе тяжесть их кулаков. Один из моих друзей, лэрд Бэклей, граф Гертфорд, просил меня повесить вас на первом же дереве, если вы покажетесь в Шотландии.
– Милорд, если лэрд Бэклей – ваш друг, то вы угодили рукой в помойную яму. Но обоим вам место на виселице, если храбрый граф Дуглас научил своих всадников нападать целой дюжиной на одного человека.
– Сэр, вы, очевидно, солгали, когда сказали, что мерялись оружием с дугласовскими всадниками, иначе вы знали бы, что дугласец сам лучше выступит против десятерых, чем набросится с несколькими товарищами на одного. Это вы хитростью заманили всадников моего отца к обрыву в Эдинбург?
– Да, я, и милорд Сэррей подтвердит вам, что дюжина ваших всадников преследовала единственного человека, который хотел защитить женщину от подлости вашего друга.
– Но позвольте! Ведь это была распутница, выпоротая перед тем у позорного столба.
– Это была мать вашего ребенка, милорд Дуглас, а ваш друг виноват в том, что ее признали распутницей.
– Мать моего ребенка? Вы с ума сошли или ваша шея хочет познакомиться с моей секирой?
– Милорд, у меня кулак чешется дать вам такой ответ, какого вы заслуживаете! – произнес Брай. – Лэрд Бэклей, ваш друг, преследовал ухаживаниями мою невесту, бедную девушку, подстерег ее на сеновале, и, когда она стала отбиваться от него, тогда он кликнул ваших всадников и обругал ее при них распутницей. Ее потащили к озеру, окунули в воду и привязали к папистскому столбу. Я вернулся из лагеря графа Аррана, услыхал о происшедшем и хотел прежде выслушать эту девушку, а потом уже отомстить. Ваши всадники бросились за мной вдогонку, и я заманил их к обрыву, потому что не хотел им давать убивать себя; лэрд удрал, боясь моей мести. Кэт, как звали девушку, нашла приют у одной ведьмы, и ей удалось, несмотря на преследования Бэклея, который выжег подземелье, добраться до вашего замка. Тогда вы окончательно опозорили ее там. Случаю было угодно, чтобы я воспитал и полюбил вашего ребенка. Но я говорю это совсем не для того, чтобы причинять вам лишние хлопоты; мне кажется, что уже ради вашей дочери я обязан убить единственного человека, который имеет право назвать ее незаконнорожденной.
– Не знаю, чему и верить! – пробормотал Дуглас. – Бэклей – негодяй, а вы были покровителем, а не погубителем его возлюбленной? Вы воспитали моего ребенка и вместо благодарности ищете ссоры со мной?
– Я ручаюсь за слова Брая, – вступился теперь в разговор и Сэррей, – и могу подтвердить все сказанное им; только мне было неизвестно, что дочь Кэт – ваш ребенок. Однако, раз Брай говорит это, значит, так оно и есть. Милорд, хотя вы и настроены против меня очень враждебно, но я считаю вас за слишком честного человека, чтобы не верить, будто вы просто обмануты негодяем Бэклеем; этот субъект обманул уже многих, а за последнее предательство своих благодетелей ему пришлось жестоко поплатиться; как раз та, которой он хотел предать их, наказала его за них.
– А мне он говорил, что его предала женщина! – произнес Дуглас. – Я не могу требовать от него, чтобы он дал мне доказательства, так как это калека, у которого пыткой сломали все члены. Но я откладываю свой поединок с вами, милорд Сэррей, пока не расследую все это. Если этот человек, – он указал при этом на Брая, – говорит правду, то я обязан ему благодарностью; пусть он узнает, что Дуглас никогда не стыдится исправить совершенную несправедливость! Ребенок, в жилах которого течет моя кровь, не должен краснеть ни перед кем.
– Милорд Дуглас, – заметил Брай, – если вы хотите признать вашу дочь, тогда я беру обратно свои слова и никогда больше не скажу про Дугласа, что он позорит свой герб.
Тем временем кавалькада достигла рощицы у ворот Эдинбурга, и лорд Линдсей нетерпеливо подскакал к ехавшим впереди и спросил, уж не до Лондона ли собираются они скакать, чтобы он мог сломать милорду Сэррею шею на английской почве?
Вместо всякого ответа Сэррей соскочил с лошади и обнажил меч. Линдсей последовал его примеру, тогда как по знаку, данному Дугласом, оруженосцы подхватили лошадей под уздцы.
Поединок продолжался недолго. Линдсей повел ожесточенную атаку, но ему пришлось убедиться, что Сэррей значительно сильнее его. У него уже сочилась кровью легкая рана, когда он сделал резкий выпад, который оставлял его самого без прикрытия, но вместе с тем неминуемо должен был свалить с ног Сэррея. Но уже по параду он заметил, что Сэррей знал этот прием; поэтому он отскочил назад, чтобы избегнуть удара врага, причем зацепился шпорами за корни дерева и упал на землю в тот самый момент, когда Сэррей сделал выпад. Не ожидая, чтобы так ожесточенно нападавший враг отступил, Сэррей тоже упал, и случаю было угодно, чтобы, падая, Сэррей наткнулся рукой на острие меча Линдсея. Меч выпал из рук Роберта, и кровь потоком хлынула из разрезанной жилы, забив из нее фонтаном.
Сэррей не был побежден, но был ранен; упал в обморок от потери крови, и Вальтеру только с трудом удалось наложить ему повязки и остановить кровотечение. Дуглас кликнул своих людей, приказал взвалить раненого на лошадь, и так как вблизи находился один из его замков, то все, за исключением Линдсея, вернувшегося с оруженосцами в Эдинбург, поскакали туда.
Глава девятая. Мария и Лейстер
IГраф Лейстер тоже стал готовиться к отъезду, как только Сэррей оставил его. Он упивался блаженством при мысли о том, что теперь зависит только от него одного добиться цели своих честолюбивых надежд, и с того момента, когда увидел возможность, что Мария Стюарт протянет ему руку, не призывая в советники никого другого, кроме своего сердца, он уже чувствовал себя победителем. Тогда ее образ всплыл перед его глазами, и ему показалось, что с его души упало покрывало и его сердце всегда стремилось к ней, так как она – та женщина, на которую намекало пророчество предсказательницы.
Когда он спустился по лестнице, то случайно заглянул в окошко, через которое Сэррей впервые увидал Джен Сэйтон. Зал был полон гостей, в галерее стоял против Сэррея Сэйтон, а Джен с краской стыда на лице поспешно убежала.
– Ага! – улыбнулся Дэдлей Лейстер. – Так вот какова добродетель нашего героя! Младшая вытеснила у него из сердца старшую, а я еще думал, что это просто гордость борется в нем со старой любовью! И ведь он все-таки сумел добраться до нее, несмотря на все запоры, которыми думал оградить ее Сэйтон! Великолепно! Вот и истинная причина его гнева, когда он узнал, что я восстановил против него лэрда.
Для Лейстера было большим торжеством иметь возможность обвинить Сэррея; теперь ему уже нечего стыдиться своего предательства. Так, по крайней мере, он думал, и когда полчаса спустя, вскоре после отъезда Сэррея из замка, он вошел в зал, чтобы проститься с Сэйтоном, то, смеясь, сказал ему:
– Милорд, я ошибся: граф Сэррей совсем не домогается чести надеть на себя шотландскую корону.
– Знаю! – с ледяной холодностью возразил ему Сэйтон. – Он не так глуп. Кроме того, он вообще предупредил меня, что его друзья болтают больше, чем могут отвечать за это. Я вижу, что вы приготовились уезжать, желаю вам счастливого пути.
Насмешливый тон его слов и тихие смешки присутствующих доказывали Лейстеру, что малейшее его слово будет принято за вызов с его стороны. Но он далек был от мысли ставить на карту свою жизнь в тот момент, когда ему улыбалось будущее. Если он добьется руки Марии, то всегда успеет заставить Сэйтона поплатиться за надменность. Поэтому он сделал вид, будто не замечает насмешки в тоне Сэйтона, и простился с ним в самой любезной форме.
В тот же вечер он добрался со своими слугами до Сент-Эндрью.
Его принял граф Мюррей, который и повел его в отведенные для него покои.
– Милорд, – сказал он, – я счастлив, что королева решила повидаться с вами. Теперь от вас будет зависеть добыть себе корону и красивую женщину. Надеюсь, ваше сватовство увенчается успехом, так как в этом заключается порука мира с Англией и ее великой монархиней.
– Милорд, – ответил Лейстер, уже видевший в Мюррее человека, которого ему необходимо будет столкнуть первым долгом после вступления с его помощью на трон, – я являюсь сюда как жених; никакие желания, кроме желания стать счастливейшим из смертных, не смущают моего покоя. Я не государственный деятель и никогда не занимался политикой. Поэтому если бы мне предстояло стать не только супругом, но и первым советником королевы, то я отклонил бы от себя такую ответственную обязанность; но королева Елизавета сказала мне, что в вас я найду покровителя, друга и советника – словом, человека, который один только способен избавить эту несчастную страну от смут и раздоров.
– Я первый слуга королевы, – ответил Мюррей, – и охотно окажу вам помощь, если, – он подчеркнул последующие слова, – вы дадите мне гарантии, что и далее будете пользоваться моими услугами.
– Я готов, не читая, подписаться под вашим предложением! – засмеялся Дэдлей. – Влюбленный человек ненавидит дела.
Мюррей с удовлетворением улыбнулся: теперь ему казалось бесспорным, что он будет вертеть как угодно этим человеком.
IIВ это самое время Мария Стюарт и Генри Дарнлей сидели за веселым ужином, причем королева, смеясь, вышучивала пошлого фата, любезности которого ей придется выслушивать, чтобы обмануть Мюррея. Благодаря изысканному воспитанию Дарнлея и его веселому нраву ему удалось уже прогнать заботливые морщины со лба королевы, и она думала только о том, как бы обмануть Мюррея и не выдать себя до тех пор, пока Дарнлей не приобретет достаточного количества приверженцев, чтобы открыто просить ее руки. Хотя она и чувствовала себя во многом обязанной Джеймсу Стюарту Мюррею, но ее уже тяготила необходимость зависеть от него во всех отношениях и смотреть на все его глазами. Что касалось управления Шотландией, то она с удовольствием вполне предоставила бы власть его твердой руке, которая была способна подавить партийные междоусобицы лэрдов; но он требовал ограничения придворной роскоши, совал нос во всякое развлечение, придумываемое королевой, и немедленно докладывал ей, что подозрительные шотландцы видят в этом распущенность нравов и французское легкомыслие. При каждом удобном случае он пугал Марию призраком революции, не умея, однако, избавить ее от оскорблений, наносимых приверженцам ее религии и ей самой религиозными фанатиками. Так, например, школьный учитель в Галдингтоне, желая восстановить своих учеников против католицизма, устроил для них представление с крестинами кошки. Мария не видела иного исхода, как выйти замуж, так как тогда ее муж станет тем человеком, который защитит ее от личных оскорблений. Но она не была бы женщиной, если бы думала только о том, чтобы избрать в мужья того, кого ей рекомендовал ее правитель-моралист вместе с ее соперницей, королевой Елизаветой. Она во что бы то ни стало хотела избавиться от его опеки, и теперь главное дело было в усилении партии, желавшей свергнуть Мюррея, чтобы он уже не имел возможности помешать ее браку с Дарнлеем.
Последний был как раз такой человек, который, по мнению Марии, был способен обеспечить ей радостную будущность. Он был очень симпатичен, имел благородную внешность и обладал всеми чарами юности. Следуя советам своей честолюбивой родни, он выказал незаурядную ловкость и вкрался в доверие к Мюррею, который не видел в нем опасного человека. По утрам Дарнлей слушал проповеди реформатора Нокса, по вечерам – танцевал с королевой и умел одновременно приобрести доверие как придворных лиц, так и двора. И вот, в то время как Мюррей работал над тем, чтобы Елизавета, в случае, если она умрет бездетной, объявила Марию наследницей престола, королева Шотландская все искуснее уклонялась от определенного ответа. Она вернула из ссылки изгнанного графа Босвеля, чтобы в случае необходимости опереться на него; точно так же через Дарнлея она завязала сношения с Гентли, состояние которых было конфисковано Мюрреем. Сам Дарнлей вербовал в свои ряды всех тех лэрдов, которые втайне оставались верными католической религии и клеймили подлостью самую мысль о возможности брака королевы Марии с англичанином.
IIIТаково было положение вещей, когда Лейстер прибыл в Сент-Эндрью.
Мария слушала стихи, которые ей читал Дарнлей, и милостиво принимала его ухаживания, тогда как Лейстер плавал в честолюбивых надеждах и надеялся уже на следующий день быть принятым в торжественной аудиенции.
Настало утро, а вместе с ним и приглашение пожаловать к королеве в двенадцать часов. Дэдлей оделся со всем блеском и вкусом разорительных обычаев, бывших в моде при французском дворе; этим он хотел вызвать в памяти королевы веселые времена ее юности. Лейстер был одним из красивейших мужчин своего времени и, увидав теперь свое изображение в зеркале, сам нашел себя неотразимым. Когда он отправился в покои королевы, то два пажа предшествовали ему.
Мария Стюарт тоже принарядилась. Белые розы благоухали в ее волосах, грудь волновалась в облаках газа, а бархатное платье красиво обрисовывало грациозные формы ее тела; но прелестное лицо лучше всякого туалета сияло грацией юности. Ведь дело было в том, чтобы этому человеку, который стоял на коленях перед соперницей, а теперь был прислан ею в качестве жениха, показать во всей красе то, чего именно он добивался, а так как она заранее твердо решила отказать ему, то женское самолюбие требовало полного триумфа, чтобы он не мог равнодушно помириться с мыслью об отказе, да и не стал, чего доброго, по возвращении в Лондон рассказывать, что брак не состоялся из-за политических соображений.
Дарнлей неоднократно поддразнивал Марию, что Лейстер неотразим и что, побеждая сердца дам, он сам остается холодным и спокойным, так как ни одна не сумела задеть его сердце. Сэррей тоже сказал, что Дэдлей не умеет любить иначе, как питая честолюбивые планы. Таким образом, женское достоинство Марии положительно требовало от нее, чтобы она довела жениха до такого состояния, когда ему уже не придется лицемерить, признаваясь ей в любви.
Никогда еще Мария не была так прекрасна, как сегодня, когда насмешка дрожала в уголках ее губ, а из прекрасных глаз так и лучилась жажда торжества, когда она должна была получить новое доказательство неотразимости своего кокетства, чтобы потом похвастаться этим перед возлюбленным.
Вошел Лейстер. Он думал застать королеву во всей царственной пышности, так как ведь он был послом королевы к государыне. Но вместо повелительницы он встретил сиявшую только красотой даму, у которой изящество заменяло пышность, грация – внешние формы этикета; казалось, что он явился свататься к самой обыкновенной женщине, которая даст тот или иной ответ, только подчиняясь велениям своего сердца. Лейстер приготовил вступительную речь, но к этой интимной обстановке она не подходила. Вместо блестящей свиты он видел вокруг Марии ее статс-дам, веселые лица которых говорили о том, что они расположены гораздо больше к забавной шутке, чем к соблюдению строгого этикета. И он стоял, пораженный, ослепленный, очарованный красотой открывшейся ему картины.
– Добро пожаловать, милорд Лейстер! – сказала Мария с ласковой улыбкой, которой словно хотела ободрить его. – Мы очень хорошо помним вас, хотя с последнего нашего свидания и до сегодня прошло много горестных, печальных минут. В то время мне и в голову не могло прийти, что когда-нибудь вы явитесь ко мне в качестве посла моей строгой сестрицы Елизаветы, с мечом в одной руке и обручальным кольцом – в другой. Но я не расположена говорить о политике и, чтобы не слишком обижать посла, принимаю вас, как старого друга.
Дэдлей преклонил колено и воскликнул:
– Ваше величество, ничто не может так ласкать мой слух, как это имя. С дрожью принял я поручение королевы Елизаветы; оно казалось мне каким-то издевательством, и все-таки я не мог отклонить его, так как оно вело меня сюда. Я рисковал показаться пошлым дураком, но решился на все, лишь бы снова увидать ту, которая чаровала своей красой всю Францию!
– И которая с того времени сильно постарела и испытала много горя! – подхватила королева. – Признайтесь, граф Лейстер, что вы сильно колеблетесь говорить печальной вдове такие вещи, которые вы, избалованный успехом, привыкли расточать только самым свежим цветам юности. Правда, моя рука держит в себе венец, но это – терновый венец, и я не могу сердиться, если в тайниках своей души вы уже желаете, чтобы я отослала вас назад и сказала своей сестре Елизавете, что для самого красивого мужчины Англии Мария Стюарт слишком стара и представляет собою слишком незначительную цель честолюбивых стремлений.
– Ваше величество! – пламенно воскликнул Лейстер, очарованный улыбкой, которая ясно показывала, насколько мало сама Мария верит своим словам. – Если бы я встретил вас пастушкой на шотландских лугах и ваш взор приказал мне оставить вас, то и тогда я покорился бы! Правда, мое сердце было бы разбито и я вернулся бы на родину с чарующим образом в душе, образом, который навеки стал бы источником страданий моего сердца. Было время, когда вы недосягаемо высоко стояли надо мною; тогда я мечтал о вашем благоволении, как влюбленный пастушок, который стремится к солнцу, но не думает осмелиться когда-нибудь взглянуть на его сияние. Но этому пастушку показали дорогу, ведущую к солнцу, и в его душе с прежней страстностью проснулась жажда стремления. Пусть все называют это безумием, но он уже не в силах думать ни о чем ином, кроме того, чтобы приблизиться к солнцу и сгореть в пламени его лучей!
Мария Стюарт с торжеством улыбнулась, но в этой улыбке была не насмешка, а скорее сомнение и робкое участие, словно она раскаивалась, что вздумала играть с этим сердцем, если поклонение, о котором говорил Лейстер, было на самом деле искренним. Сердечная доброта королевы не позволяла вводить кого-нибудь в обман, если последний был бы только жестоким развлечением, а не наказанием.
– Милорд Лейстер, – сказала она, дав своим статс-дамам знак, чтобы они отступили назад, – будьте откровенны! Ведь вас привлекает сюда одно только честолюбие, и я, право, не стала бы порицать вас за это! Ведь корона заключает в себе так много заманчивого!.. Поэтому говорите со мною без этого льстивого тона, и тогда мы можем договориться с вами до чего-нибудь. Ведь я знаю, что вы заставили поколебаться мою сестру Елизавету в ее решимости не делить английского трона с мужем. Ей принадлежит ваше сердце, она красивее, могущественнее и счастливее, чем я. Так будьте же откровенны!
– Ваше величество, – ответил Дэдлей, и звук его голоса задрожал искренностью и правдивой бурностью чувства, – мое сердце принадлежит только вам одной, и никогда еще я не обоготворял женщины так, как вас. Клянусь своей честью, если когда-нибудь я буду иметь счастье назвать своей эту прекрасную ручку, то не буду знать иной политики, кроме той, которая сделает вас великой, могущественной и счастливой! Я не игрушка в руках вашей соперницы.
– Значит, мои сведения неверны? Значит, не правда, что вы надеялись и пытались подойти поближе к сердцу Елизаветы?
Лейстер даже не подозревал, что этот вопрос был предложен ею только для того, чтобы узнать, следует ли вводить его в заблуждение или нет. Он думал, что Мария высказывает подозрение, не собирается ли он и в качестве ее супруга оставаться вассалом Елизаветы.
– Ваше величество, – ответил он, – язык придворных полон поверхностной любезности, а каждая дама требует, чтобы льстили ее женскому самолюбию. Но кто же может признать королеву Елизавету красивой, если видел вас? Ведь это значило бы предпочитать осенние туманы цветущей, сияющей весне! У королевы Елизаветы нет сердца, это ледяная царица, вы же – цветущий май!
– Граф Лейстер, вы способны были бы вскружить мне голову, – улыбаясь, ответила Мария, хотя незаметная тень недовольства легла на ее черты, – если бы я только что не узнала от вас, как вы считаете необходимым говорить с государыней, чтобы льстить ее женскому самолюбию.
– Ваше величество, неужели вы не способны расслышать голос сердца и приравнять холодные, банальные фразы к пылу искреннего чувства?
– Я думаю о том, сколько женских сердец уже завоевали вы и как Елизавета сумела разглядеть вас…
– Еще ни одна женщина не захватывала одним взглядом всего моего сердца, чтобы я, как теперь, был способен забыть все на свете…
– Значит, я срываю первый цвет вашей любви, граф Лейстер? Ну а если я дам ему завянуть?
– Тогда ему не расцвести вновь…
– Вы опасны, граф! Я оградилась против вас твердым решением продать свою свободу только тому, кто завоюет мою любовь, а вы ведете себя не как посол, а как пламенный поклонник. Горе мне, если вы обманете меня. Народ притесняет меня, заставляет во что бы то ни стало выбрать супруга, а я могу принести супругу в приданое только заботы, тяжелые обязанности и сердце, которое противится браку. Проверьте себя еще раз, прежде чем потребуете такого объяснения, которое наложит на вас известные обязательства. Если на ваше решение влияет хоть отчасти честолюбие, то лучше бегите прочь, так как лэрд Мюррей не потерпит, чтобы мой супруг вырвал у него из рук бразды правления. Тогда вы избавите и меня от неприятной задачи отказать фавориту Елизаветы.