Слепые и прозревшие. Книга первая
А мама уже подходила к ним, раскрасневшаяся, взволнованная. За ней шел священник в черной длинной одежде. Самый настоящий, как на картинках, с лысой головой и аккуратной белой бородой. Отец Василий.
Коля посмотрел на него и залюбовался. Движения священника были необычайно и ненавязчиво красивыми, в глазах были покой и ласка, а голос прямо поразил густой мягкостью. Коля вдруг почувствовал, что этот человек его уже за что-то любит, и за это сразу сам его полюбил.
Одно смущало: как этот славный дед будет в Колином присутствии заниматься таким детским, несерьезным делом, как будто в куличики играть. Это только поп, толоконный лоб, мог в сказке выкрикивать непонятные слова и размахивать непонятными предметами. Коле было заранее стыдно за отца Василия.
– Ну, Серафима, показывай детей. Это твой старший? Крестный, значит, будет? Хорошее дело, умница! Ну пойдем, исповедую тебя, а потом и Николая твоего.
Отец Василий отвел маму к высокому столику у стены и тихо заговорил с ней. Хоть и тихо, но такая уж акустика была в этой церквушке или голос такой силы у священника, что Коля, отвернувшись к иконам и стараясь не вслушиваться, все же слышал:
– Грех, да, грех, верно понимаешь. Да вижу, Господь-то уже и простил, и благословил. От греха-то, голубушка, такие дети не выходят. Вон каких ладных вырастила, значит, Господь благословил. А вот что стариков забыла, это грех тяжелый! Думай о них и прощения со слезами проси. На могиле была? Ну верно, верно, умница, своди их, крещеных, порадуй родителей. Ладно, голубка, Бог с тобою!
Он накрыл наклонившуюся маму черной тканью и сказал что-то на неземном языке. А потом обратился к Коле:
– Ну, Николай, иди ко мне, побеседуем. Уж какие-такие грехи у тебя могут быть – не придумаю. Больно глаза у тебя ясные. Что мать бережешь – знаю, что сестер растишь вместо отца – знаю.
Куревом не грешишь? Вина не пьешь? Молодец, так и держись. От этой пагубы человек человеком быть перестает – и сам не замечает, как так вышло. Вроде все то же, две руки, две ноги, а душа уже не человечья. А ты – человек, на этом и стой! Лет-то тебе уж сколько? Ну так с тобой обо всем можно говорить. С женщинами попусту не сходись. Оно захочется скоро, а ты помни, что это не ты, Никола Морозов, хочешь, а тот скот, что внутри у всех нас сидит. Победи этого скота, взнуздай его, пусть тебя слушает – вот тогда будешь счастлив и силен. Все, вижу, понял. Ну теперь голову наклони.
Это не было смешно. Это не было стыдно. Это была удивительно красивая и настоящая жизнь, только другая, вроде инопланетной. Но очень хотелось приобщиться к ней, как к давно забытой родине.
Коля стоял позади притихших девчонок, держал в руках свечи, слушал неземные слова и понимал, что все здесь верно и правильно, потому что красиво. И девочки, его кукарямбы, которых он сам вынянчил, оказалось, называются в этой жизни Дарией и Татианой. Ух как радостно от этого билось сердце!
Мама расцеловала их всех троих, когда они вышли из крестильной. Лицо ее было мокрое и соленое.
Отец Василий дал всем в рот на ложечке чего-то красного и сладенького с булочкой. А на прощание обнял Колю за плечи и подвел к одной из икон:
– Вот, гляди! Это Николай Угодник. Не умеешь молиться – неважно, не хочешь лоб крестить – как хочешь. Просто посмотри ему в глаза и почувствуй. Это дед твой Николай на тебя его глазами смотрит и о тебе думает. Понял?
«Понял», – думал Коля, глядя в строгие глаза крепкого старца на иконе.
«Понял», – думал он, глядя на два креста рядышком на маленьком пустынном кладбище возле церкви: «Морозов Николай Иванович. 1906–1962», «Морозова Анна Михайловна. 1910–1965».
«Понял», – думал он, глядя в тревожные глаза деда Николая на фотографии в маленькой комнате старого дома.
Мама тихонько подошла и положила голову ему на плечо.
– Мама, а отец мой кто? – спросил Коля, не отрывая глаз от фотографии.
Мама помолчала, потом начала тихо:
– Мы учились вместе. Это сын Веры Ивановны, Игорем звали. Мы с ним друг в друга лет в двенадцать влюбились. Ну, конечно, сначала виду не показывали. Издалека поглядывали.
Ох, какой это был парень! Красивый – только в кино такие бывают! Интеллигентный! Всю совхозную библиотеку перечитал. Да дома, ты сам видал, сколько книг у Веры Ивановны.
Парни-то наши были, сам понимаешь, деревня, на каждом слове мат-перемат, а от него никогда я такого не слышала. А честный, благородный был – прямо рыцарь.
Не знаю, что только он во мне нашел. У нас девчонки были очень даже красивые, а я была как парень – плечи широкие, сама худая. И сильная была, меня парни даже побаивались. А он в восьмом классе стихи мне написал. И поцеловались мы с ним тогда в первый раз.
А потом вместе в техникум уехали поступать – в Ленинград. Это ж только-только после войны. Меня мама с папой не хотели пускать. Время было такое, что девчонке одной опасно. А с Игорем отпустили, очень все ему верили. И все три года, как учились, вместе были, и на занятиях рядышком сидели, и уроки вместе делали. Только ночевать по разным комнатам расходились. Как мне все девчонки завидовали! Нас в комнате шесть человек было, девчонок. Как завидовали! А по воскресеньям куда-нибудь с ним ходили: во всех музеях перебывали, в театрах много раз, ну про кино уж и не говорю. И никогда нам друг с другом не надоедало.
Только-только техникум кончили, а тут и повестка в армию. Мы-то с ним уж давно решили: как только восемнадцать исполнится – сразу женимся. А тут армия!
И вот тогда я все и сделала! Почему мне это в голову пришло? То ли читала я где-то, то ли в кино видела… Хотя в кино такое не показывали тогда… Девушка будто любимого в дальний путь провожает и, чтобы он думал там о ней… ну как это… ну отдается… Я ему сама велела… Очень была решительная.
Проводила, поревела. А через месяц оказалось, что ребенок будет. Ты то есть будешь. А я, дуреха, и писать ему об этом не стала. Думала, сюрприз будет. Вернется Игорь-свет из армии, а его сын встречает: «Здравствуй, папа!».
Мечтала, мечтала и домечталась. Письма-то и перестала получать. А через полгода пишет он мне: мол, прости, никогда тебя не забуду, но на другой женюсь – она ребенка от меня ждет. Не могу, пишет, совершить бесчестный поступок и бросить ее. Я и отвечать не стала.
– Почему? Ты ведь тоже…
– Не могла же я испортить ему благородство. Я же его любила, – грустно улыбнулась мама.
– А у девочек кто отец?
– Ну, это другая история… Потом как-нибудь…
В середине августа засобирались в город. Маме пора было выходить на работу. Баба Катя накануне отъезда помогала укладываться и заранее утирала слезы.
Коля в последний раз проехался знакомой дорогой до Красавина, а потом по шоссе и по лесным дорогам к дому.
День был холодный, влажный, серый. В такой день только и прощаться. Полуразрушенная школа мигнула ему издали слепыми глазами. Заборчики, калиточки, воротца.
Вот у того невысокого зеленого заборчика все лето стояла белокурая барышня Колиного возраста в одной и той же позе, положив сплетенные руки на забор, а голову – на руки, и провожала долгим туманным взглядом. Он так к этому привык, что замечал по ней дорогу: школа, через три дома почта, потом дура на заборе, потом через два дома магазин.
Сегодня барышни не было. Уехала? А может, смотрела на него из окна?
По шоссе крикливыми караванами тянулись легковые машины – дачники возвращались в город. Везли они с собой ведра с грибами, вареньями, соленьями, а еще раскладушки, табуретки и даже небольшие лодочки с веслами.
Вот пошел ельник, теперь налево по лесной дороге. Здесь по ельнику ехать было лучше, мелкая дождевая пыль, висящая целый день в воздухе, оседала где-то наверху, на тяжелых еловых лапах, а мягкая, усыпанная пружинистой хвоей дорожка была совсем сухой. Зато и темно же здесь было. Приходилось вглядываться, а то дадут подножку коварные еловые корни. Но вот впереди посветлело, ельник кончался.
Если отсюда свернуть по этой тропиночке, а потом обойти с запада болотце, то можно бы и грибов набрать напоследок – самый грибной день. Но времени нет, да и некуда их собирать, грибы эти. Ладно, до будущего года.
Вот и светлый лиственный лесок. Поздняя зелень цвета хаки уже пересыпана желтыми крапинками. Здесь на всем этот осенний оттенок: на листве, на луговине, на сырой дороге.
«Какой же это цвет? – думал Коля, неторопливо крутя педали. – Если к желтому добавить бурый и серый еще, где побольше, где поменьше. Ну и что выйдет? Куча грязи. А у художника получилось бы. Вот буду зарабатывать, куплю настоящие краски, масляные, в тюбиках, и попробую».
Вернулся грустный, даже усталый. На улице ополоснул покрышки, спустил воздух, в сарае обтер досуха металлические части, в последний раз смазал суставчики и повесил на крюк.
Когда он собирал в чемодан свое белье, пришла бабка Нина и поставила на стол большущую миску:
– Творожку вам с собой. Да убери, Светка, деньги свои! В город завтра приедете – вот вам и ужин сразу готовый.
Расцеловалась с мамой, резко отвернулась, потискала девочек:
– Уй, кнопки какие сладкие!
А Колю крепко хлопнула по спине:
– Мужик что надо!
И ушла с мокрыми глазами.
За окном уже смеркалось.
– Мам, я схожу к бабе Дусе и к Вере Ивановне.
Мама молча кивнула.
Баба Дусенька лежала на кровати в своей крохотной теплой комнатке и слушала по радио «последние известия».
– Ко-олюшка, – стоном отозвалась она на его приветствие.
– Баба Дуся, а мы завтра утром уезжаем.
– Куда-а ж это вы?
– Да в город, домой. Август кончается, маме на работу пора. А мне в школу скоро.
– Да что, уж и лето кончилось?! – баба Дуся даже руками всплеснула. – Да ма-атушки, да что ж так скоро-то!
Слезы у Дусеньки всегда были наготове и сразу побежали по проторенным дорожкам морщинок.
– До будущего лета, баба Дуся. Приеду – опять буду тебе продукты покупать.
– Нет уж. Помру я в эту зиму, – вдруг перестав плакать, с воодушевлением произнесла Дусенька. – На могилку придешь ли? Приходи, смотри, милок, ждать буду.
Коля уже выходил из избы, а она еще раз слабо прокричала вслед:
– Приходи, смотри, на могилку.
Вера Ивановна усадила Колю за стол, села напротив и взяла его руки в свои. Руки у нее были сухие, холодные и чуть дрожали. В углах глаз собирались слезы.
И Коле захотелось заплакать оттого, что он не смел ей ничего сказать. Имел ли он право знать о печальной тайне, связавшей двух женщин? А вдруг ранил бы неосторожным словом? Лучше было сидеть молча и сдерживать слезы.
Наконец Вера Ивановна поднялась, взяла в руки книгу, которую хотел вернуть ей Коля, и сказала:
– Ты ведь, наверное, еще не дочитал? – голос дрогнул, но не сорвался. – Так возьми, возьми ее с собой. Я буду рада. Ну счастливо, родной.
Обнялись, поцеловались. И Коля на улице все же поплакал, хорошо, что уже темнело.
К ужину опять пришла баба Катя и принесла целую кошелку горячих пирожков. И все-то по форме были разные, чтобы сразу различить, который с чем. Пирожки с рисом и яйцом были продолговатые, гладенькие, сверху нежно-золотистые. Пирожки с картошкой и грибами были с густым южным загаром и причудливым гребешком. Пирожки с брусничкой – кругленькие, румяненькие, как сами ягоды. А были еще сахарные витушки, туго и хитро переплетенные. Хоть ешь, хоть любуйся!
– Ох, да хоть бы ты меня научила, как печь, – вздохнула мама, откусывая от грибного пирожка.
– А чего учить-то? – искренне удивилась баба Катя. – Не знаю, чего тут учить. Меня-то не учили. Просто пеку, как матушка моя да как бабушка моя.
– А почему у меня так не выходит? Сколько чего в тесто кладешь?
Баба Катя добросовестно вспоминает, но все ее пропорции только горстками и стаканчиками измеряются. Ей и слов-то не хватает, руки сами разговаривают, бросают горстки того-другого, месят невидимое тесто.
– Вот теперь и вбивай туда мучку-то, и вбивай, пока тесто не выйдет.
– А как понять, что уже вышло тесто?
– А вот как стало такое, как тельце, живенькое, тепленькое. Его за краешек возьмешь – оно колобочком все и подымется! Вот тебе и тесто готово! Теперь его, тестечко, перекрести, поцелуй, да и пускай себе в теплом месте подходит.
– А зачем его целовать? – удивляется Коля.
– Да как же! Живое ж! Растет, дышит, ласку чувствует. Это ведь Царь наш небесный так Адама делал: месил глинушку, месил, может, и еще чего добавлял. А потом, как замесил, так дыхнул на его с лаской – вот и вышел человек.
Мама рассмеялась, как девочка, на ноги вскочила и обняла бабу Катю крепко-крепко.
Утром, едва забрезжило, поднялись. Пока мама подогревала на плитке молоко, чтобы не возиться с печкой, влетела бабка Нина, схватила один из чемоданов у дверей и крикнула маме на ходу:
– Я вам до остановки донесу, чего мне порожняком бегать, мне все равно в правление надо. У Любы-почтальонши поставлю.
И след ее простыл. Мама только руками развела.
Зашаркала в сенях баба Катя, вошла, опять обняла всех и зашмыгала носом:
– Собрались… Ну-ну… Сядем, посидим на дорожку.
Все послушно присели. Коля обвел глазами весь этот ветхий и уютный мир, где ему было так хорошо, и сердце сжалось.
И пошли. Коля с чемоданом, рюкзаком и сумкой. Мама с двумя ведрами. Баба Катя с тремя котомками. А девчонки вприпрыжку впереди.
Вера Ивановна махнула им с крыльца рукой и долго смотрела вслед.
В Красавине, на автобусной остановке, баба Катя заволновалась, засуетилась, побежала на почту. Вернулась с чемоданом, заговорила, замахала ручками, беспрестанно оглядывалась и здоровалась со всеми подряд, а потом торопилась объяснить маме:
– Шурку Бойцову-то помнишь? Мать у нее фелшером была. Ну Марья-то, всем вам уколы делала, помнишь? А это Шурка, трое детей у нее, муж на грузовике шоферит. Михал Петрович, доброго утра… Михал Петровича помнишь, буалтера-то?
Когда подошел автобус, баба Катя совсем растерялась, забегала с вещами. Мама пыталась поцеловать ее на прощание, а она все вырывалась и опять хваталась за вещи. Наконец двери автобуса закрылись. Лицо у бабы Кати за окном сморщилось, глаза часто-часто заморгали. И Коля, глядя назад, сколько удалось шею повернуть, видел, как рука ее перекрестила увозящий их автобус.
6. Страшный год
Вид родного дома по приезде очень удивил Колю. Все городское за лето как будто усохло и помельчало: два тощих деревца во дворе-колодце, замызганная лестница на четвертый этаж, облезлая дверь, скучная мебель в комнате.
Высокий, в три метра, потолок вдруг оказался совсем рядом. Коля почти дотянулся рукой до старенькой люстры: подпрыгни – и достанешь. Но прыгать не стал: и так паркет под ним угрожающе потрескивал.
1 сентября на линейке одноклассники, увидев Колю, подняли восторженный рев, а классная руководительница восхитилась:
– Коля, как же ты вырос за лето!
А вырос так, что ее голова теперь не доставала до Колиного плеча. Девчонки, глядя в его сторону, шептались и задорно посмеивались:
– Морозов, ты прямо поручик Ржевский! Какие усы!
И верно, выросли! И когда только? В деревне особенно в зеркало-то и не смотрел, а тут увидел себя чужими глазами, и усы сразу стали мешать. Хотелось их все время теребить против шерсти.
Так сильно возмужал в классе один Коля. Остальные парни казались гораздо моложе своих одноклассниц, поражавших воображение женственными фигурами и загадочными улыбками.
Над классом закружилась стая амуров, и в воздухе стоял свист от их золоченых стрел. Колин друг Серега даже расплакался однажды по дороге домой, уткнувшись в холодный бок водосточной трубы. Любимую провожал домой парень из десятого класса.
Первое время эта забава заразила и Колю. Но стоило ему вообразить себя влюбленным в ту или иную школьную фею, как с «предметом» начинали происходить странные метаморфозы. Фея начинала сталкиваться с ним в самых неожиданных местах, очень громко говорить, очень заливисто хохотать и без конца поправлять волосы. Коле становилось так смешно и противно, что всю любовь как рукой снимало.
Он пробовал объяснить это Сереге, но тот не понял:
– Так что тебе еще надо? Значит, нравишься, счастливец!
А Коля и впрямь не знал, что ему надо. Но уж точно что-то другое.
– Чего ты такой камень бесчувственный? – позавидовал как-то друг.
Добросовестно подумав, Коля объяснил:
– А это потому, наверно, что я до сих пор сестер сам купаю и на горшок сажаю.
Друг Серега тоже добросовестно подумал и согласился:
– Да, наверно, поэтому.
Побывал Коля в первый раз в жизни на настоящей попойке. У одноклассницы был день рождения. Раньше Коля стеснялся ходить на такие мероприятия: дома мама такого не устраивала. А тут заявилась к ним домой целая делегация из классных красавиц и как начала уговаривать! Растроганная мама закивала: «Ну конечно, конечно, сходи!» И Коля пошел.
Вечеринка была без родителей, решивших не мешать. Парни принесли с собой и вина, и водки и старательно надрались. Табачный дым гулял клубами по всем трем комнатам, хотя курили, как воспитанные люди, только на кухне. Зато все сразу. Кроме Коли.
С него было достаточно двух бокалов шампанского. Первый он выпил с удовольствием, второй – с отвращением. И почувствовал себя как на тонком льду, ломающемся под ногами. Руки и ноги стали ватными, язык говорил что-то сам собой, и сонный мозг с трудом его догонял, тем более что очень мешал оравший без умолку магнитофон.
Чтобы иметь возможность не пить, не курить и не говорить, Коле пришлось весь вечер танцевать. И перетанцевал Коля со всеми девчонками по два раза, строго придерживаясь алфавита, чтобы кого не пропустить. От Андреевой до Якуниной. А потом опять от Андреевой до Якуниной. Он очень усердно прыгал и вдохновенно топтался на месте – получалось вроде ничего. Но устал Коля страшно.
Дома мама принюхалась к нему и сокрушенно покачала головой. А Коля сердито проворчал:
– Чтоб я еще когда…
А на тех, с кем веселился на этом празднике, долго смотреть не мог.
Вообще количество тех вещей, на которые он не мог смотреть, росло с каждым днем. В душе копилась странная тяжелая муть. Теперь его раздражали все и всё!
Люди, которых он знал с первого класса, будто сняли маски и стали молодыми жизнерадостными скотами. Парни были грязными до тошноты, с немытыми шеями, нестираными носками и нечищеными зубами. От них теперь вечно несло омерзительным табачным перегаром, а глаза были пустые.
Было в классе трое чистеньких умненьких мальчиков, всегда державшихся вместе, но их Коля вообще возненавидел. Ему казалось, что они, в свою очередь, видят скота в нем самом.
Одноклассницы были, конечно, безукоризненными чистюлями, но тоже внушали Коле отвращение. Глаза открылись, маски были сорваны, и за этим девичьим очарованием скрывалось желание грязно, похотливо нравиться. Все шло в ход: кружевные воротнички на школьной форме, изящные заколочки в волосах, губки бантиком, глазки пульками – чтоб наповал! И все как одна – глупые пробки, у всех одно на уме!
Он огрызался, грубил, рычал на всех вокруг. А потом чувствовал себя виноватым. И убеждал себя, что прав!
Он рычал дома на сестренок, и они обиженно ревели, но потом все равно лезли к нему на руки и мешали делать уроки. И он оттаивал, так остро, что даже до слез.
Только на маму не рычал. Потому что она бледнела от каждого его хмурого взгляда. Он знал, о чем она думает – что в чем-то виновата перед ним! И это было невыносимо.
С грустью вспоминал он летний мир и покой. И так хотелось съездить в маленькую деревянную церковь к отцу Василию – он наверняка помог бы!
Когда подступала тоска, Коля твердил про себя как заклинание: «Дедушка, дедушка, дедушка…». И сам не знал, кого зовет на помощь: деда ли Николая, отца ли Василия. А может, и Николая Угодника. И тут же злился сам на себя за эту слабость.
Вот так несколько месяцев росло, росло в Колиной душе предчувствие тяжелых перемен.
Тихим снежным воскресным утром в середине зимы мама побежала по магазинам. Коля сидел над алгеброй. Девчонки сидели на полу и рисовали цветными карандашами: Даша – елку с игрушками, Таша – принцессу с букетом.
В дверь позвонили четыре раза. К ним.
У порога стоял парень в грязноватом пальто и облезлой ушанке. Из-под ушанки торчали неопрятные волосы.
– Мне Свету Морозову, – нерешительно промямлил он.
– Она в магазине. Придет скоро. Проходи, подожди ее.
Парень медленно вошел в прихожую за Колей, снял шапку и пальто, не спуская с Коли глаз.
– А ты, что ли, сын ее? – голос у парня был высокий и хрипловатый.
– Сын.
– Как звать?
– Николай.
– А меня – Леха.
Коля ждал, что парень объяснит, кто он такой и что ему нужно, но не дождался. Леха молчал и все смотрел на него. И так смотрел, что Коля почему-то раскрыл ему дверь комнаты:
– Ну проходи.
Леха вошел, увидел сопящих над своими рисунками девчонок и встал столбом.
– Сестры твои? – глаза у Лехи выкатились и как-то обесцветились. – Сколько им?
Услыхав ответ, он опустился на стул, очень растерянный. Коля сел напротив и стал ждать продолжения. Ему это уже совсем не нравилось.
Леха все молчал и смотрел на девчонок, а Коля рассматривал нежданного гостя.
Этот Леха, пожалуй, давно вырос из парней. Волосы, хотя и длинные по-битловски, на висках были седые, а на макушке проглядывала плешь. На совершенно мальчишеском лице было множество морщин, которые под глазами собрались в мешочки, как у старика. Вот и пойми, сколько ему лет.
– Да ты хоть кто? – наконец не выдержал Коля.
Леха как будто очнулся. Растерянно и виновато заулыбался, крепко потер ладонью лицо и смущенно пробормотал:
– Да понимаешь… тут такое дело. Я, наверно, сестрам твоим… папа, что ли…
Теперь пришла очередь Коле остолбенеть! Дверь открылась, вошла мама, вгляделась в гостя и тоже застыла.
– Здрасте, давно не видались! – сказала она наконец очень сердито.
Леха вскочил и затоптался на месте. Коле стало жалко его.
– Обедать с нами будешь? – спросил он как можно дружелюбнее, расставляя на столе тарелки. Леха только плечами слегка дернул, будто поежился.
– Садись, садись, – смягчилась и мама. Но за столом оба молчали и друг на друга не глядели.
Пообедав, Коля собрал посуду и понес на кухню мыть. А когда вернулся, они уже тихо разговаривали. Леха взял было мамину руку – она ее тут же отдернула.
– Ну не сердись, Светлуха. Ну очень уж хотелось тебя найти. Вот, нашел.
– Ладно, нашел. Теперь что?
– Это мои ведь? – произнес он одними губами, кивая на девчонок.
– Предположим, – одними губами ответила мама. – Дальше.
– Можно я им куплю чего-нибудь?
Мама молчала, глядя в стену.
– Светлуша, ты пойми. Плохо мне. Я один. Ты не одна, ты счастливая. Ну пойми же… Разреши, я буду в гости… Мешать не буду, просто приду, посижу и пойду. А ты на меня и не смотри… как будто меня нет…
Мама еще помолчала, потом нехотя обронила:
– Ладно…
Леша просиял.
Коля испугался, что подслушивает, и отошел к своему подоконнику, на котором делал уроки.
Они с мамой еще немного поговорили за Колиной спиной. Кажется, мама стала разговорчивее, даже спросила его о чем-то, а Леша торопливо и длинно ответил. Потом, кажется, собрался уходить, но сначала, как заметил Коля краем глаза, подошел к девчонкам, сидевшим после обеда на полу со своими куклами. Постоял, потом присел на корточки так осторожно, как будто боялся спугнуть птичек.
– Я пошла в магазин, – деловым маминым голосом объявила Даша, стуча об пол старой, совершенно лысой куклой, которую девчонки по старой памяти величали Кудрявинкой, – надо купить картошки, и луку, и морковки.
– Купи еще золотое платье и хрустальные туфельки. – Ташина пластмассовая кукла Лотя, вечно занятая своими девичьими грезами, парила в воздухе, размахивая самодельной юбкой из носового платка. – Мне надо опять идти на бал, а то принц в милицию пойдет – меня искать.
Леша, сидя рядом на корточках, сосредоточенно всматривался в их розовые щекастые рожицы. Потом все так же осторожно поднялся и подошел сзади к Коле. Коля обернулся.
– Пока, Колян. Я еще зайду как-нибудь. Можно?
– Заходи.
Леша радостно хлопнул Колю по плечу, тут же смутился и повернул к двери.
Проводив его, мама вернулась в комнату, села на диван и задумалась. Коля молча присел рядом.
Она коротко взглянула на него и тихо проговорила:
– Ты не думай, он тогда такой не был. Случилось с ним что-то. Спился, наверно, дуралей. А был вполне приличный парнишка.
Мама еще немного помолчала. Коля терпеливо ждал.
– Знаешь, сынка, первые годы, пока тебя растила, очень мне было трудно. Ни о чем не думала и думать себе не давала, как машина работала, лишь бы только тебя поднять. С трех месяцев в ясли тебя отдала… А потом все в одну кучу смешалось: день, ночь, зима, лето. Ничего не видела.