Разговор со своими

Моей Кате

От автора

Прежде чем начать разговор, люди знакомятся. Я, «автор», конечно же, не писатель, а старая, в нескольких поколениях, москвичка. Родилась в 1928 году, ношу странно-литературно-персонажную фамилию. Выяснила: со стороны отца его прадед – еврей, носил фамилию Варгафтик. Выкрестились и фамилию с идиша, искореженного немецкого, перевели «Wahrheit» – «правда».

В 2001 году издательство ДЕКОМ выпустило книгу «Зяма – это же Гердт!», в создании которой я принимала самое непосредственное участие. Счастливо сложилось, что книга была очень тепло встречена читателями и не единожды переиздавалась. Я не собиралась продолжать свою «книготворческую» деятельность, но и мои близкие, и друзья, и главный редактор ДЕКОМа, услышав мои разговоры – воспоминания, сказали, что их надо записать и выпустить книгу.

Вот поэтому и название: «разговор». А «свои» – это те, с кем легко говорить, те, в ком ты видишь, не обязательно, но хотелось бы, единомышленников. Это люди на одной с тобой волне, кому ты если и не нужен, то хотя бы интересен.

Мое поколение «уходящих натур» в детстве и старше мало что слышало о жизни своих предков, их трудностях и радостях. Было не принято распространяться о прошлом, особенно в семьях «бывших». Но зато и Лев Николаевич, и Антон Павлович были к нам на сто лет ближе, от них и знали о предыдущей жизни.

Всё, что являет собой этот «разговор», – это воспоминания о жизни, со сбитой хронологией и сюжетом.

Извиняйте, если что не так…

Счастье – это воспоминание.

Нам не дано предугадать,

Как наше слово отзовется, –

И нам сочувствие дается,

Как нам дается благодать.

Глава 1

Случайное начало

Случайное начало разговора. – Станция Яя. – Встреча Шуни и Шуры. – Первый брак папы. – Шустовы.

– Прекрати сейчас же, или я тебя выпорю!

Услышав этот вскрик, более похожий на междометие, знакомый многим, имевшим дело с детьми, мой пятилетний внук так на него и отреагировал – спокойным, вальяжным голосом, свидетельствующим о понимании совершенной невозможности исполнения угрозы, спросил: «Баушка, а тебя когда-нибудь пороли?»

Неожиданно отброшенная в его возраст, я вспомнила: «Да, однажды, по-настоящему – ремнем». – «Как?! Расскажи…»

В 1933 году моя мама, Шустова Татьяна Сергеевна (ей был 31 год, и все звали ее так, как звали в гимназии, Шуня = Шустова + Таня), и я, пятилетняя, уже больше двух лет жили в сибирской деревне на реке Яя. Кроме железнодорожной станции с этим же названием там был лесопильный завод и концентрационный лагерь, из-за которого мы и снимали комнату в деревне у тети Луши.

Тогда, как говорили в сороковые и позже, были «гуманные» времена, и заключенных под выходной день после работы и до середины выходного выпускали из лагеря, если было к кому. Поэтому, не вспоминая декабристок, Шуня после ареста в мае 1931 года моего папы, Правдина Александра Викторовича, тогда же завербовалась в Москве на работу в Сибири в контору лесопильного завода рядом с лагерем, чтобы мужу было «к кому».

Несомненно, самым счастливым временем для моих родителей было первое десятилетие их совместной жизни, начавшейся в двадцать втором году и длившейся пятьдесят пять лет, так и не став «законным» браком – они не зарегистрировались, не обвенчались и ушли из жизни в один и тот же семьдесят седьмой год.

1921

Четверка гребчих, Шуня – первая справа. Тренер – Анатолий Переселенцев

Москва, Яхт-клуб, команда гребчих. Шуня сидит в первом ряду вторая слева

Пятерка теннисистов. Шура – крайний слева

В год их пятидесятилетнего «греха», за пять лет до их ухода, мы с Зямой (моим мужем, Зиновием Гердтом) праздновали этот, для нас все-таки золотой, юбилей. Я уговаривала маму пойти в ЗАГС и зарегистрировать брак. Главным моим доводом было, что дадут справочку и можно будет в магазине «для новобрачных» купить туфли. «Не говори глупостей, – говорила она, – я должна проверить чувства».

А тогда, весной двадцать второго, они встретились в поезде Москва – Петроград. Две группы спортсменов, теннисисты и гребцы академической гребли, ехали на соревнования – тогда еще не разыгрывалось первенство Советского Союза (он образовался в декабре того же года), а главными были встречи Москвы и Петрограда. Среди теннисистов был мой папа, Шура Правдин, один из ведущих игроков Москвы. Двадцатисемилетний, высокий, загорелый с ранней весны темным загаром, с обаятельным взглядом, всеми обожаемый. Среди гребчих – Шуня, двадцатилетняя чемпионка Москвы в одиночке (лодка «Скиф») и в восьмерке, совсем не красавица, но привлекавшая внимание стройной английской фигурой и немыслимой детской чистотой («скрипучестью» – рассказывал мне папа), сохранившейся до конца дней.

Команда московских теннисистов, второй слева в первом ряду – А. Правдин. 1922

Шура в это время был женат и имел двоих сыновей, семи и двух лет, но хорошим мужем и отцом не был – женился не по любви, а по долгу, приказал отец, Виктор Михайлович, который сам был женат тремя церковными браками. Александр Викторович окончил юридический факультет Московского университета, хорошо работал, но все свое свободное время и страсть отдавал спорту – футболу, хоккею, боксу, главным образом теннису. Был видным в Москве молодым человеком, в которого все влюблялись. Не миновала этого и первая красавица Москвы Лидия Энгельгардт. Узнав о свершившемся грехе, отец приказал жениться, сохранилась даже фотография шикарной свадьбы.

Единственная, увы, неудачная свадьба. В центре – Шура, невеста – Лида Энгельгардт, Виктор Михайлович Правдин – отец, сзади – отец Лидии

Ему двадцать, Лиде двадцать один – более неподходящих друг другу людей трудно найти: он – спортивный, веселый, гуляка, она – красавица без улыбки, скучно и безрадостно несущая свою красоту. Только те браки удачны, в которых соединившиеся люди живут на одной волне, то есть помимо любовников могут стать друзьями. Ведь дружба счастливее любви – она не бывает несчастной, невзаимной, иначе это не дружба.

Спустя несколько лет после развода Лида вышла замуж за тихого Семена Герасимовича и была вполне счастлива. А папе моему тоже повезло, что он выбрал Шуню.

Шустовские дети – Катя, Боря, Таня (Шуня), Лиза

Она же, дочка очень богатого капиталиста Сергея

Николаевича Шустова из знаменитой компании водок и коньяков «Шустов и сыновья», была воспитана, при гувернантках и горничных, необыкновенно демократично. С детства всех детей (был брат и две сестры) приучили все делать самим – и постель оправлять, и пыль вытирать, и в гимназию не возили на выезде, который имелся, а ездили на конке. Давали денег на дорогие места, но Шуня брала дешевые, чтобы на сэкономленные деньги покупать конфеты – черно слив в шоколаде, так как дома сладкого до пятичасового чая получить было нереально. И спортом занимались, и три языка (английский, немецкий, французский) по-настоящему знали. Поэтому, когда, как говорила мама, «случилась» революция и семья вместо двенадцати комнат стала жить в двух – в одной отец с братом, в другой Шуня с сестрами (их мама умерла в том же году) – все было воспринято совершенно спокойно и считалось справедливым.

«Шустовская реклама»

Шуня поступила в Московский университет, но через год вынуждена была уйти – надо было зарабатывать. Отец, Сергей Николаевич, оставался работать на бывшем «своем» заводе в Москве, так как рабочие завода вошли с ходатайством к Ленину, и его не тронули, оставив директором завода. До 1933 года, когда дедушка скончался, мама ходила к нему на работу брать справку, что он не «лишенец», потому что с фамилией «Шустова» жить было достаточно сложно.

Семья Шустовых. Третья слева – Шустова Александра Гавриловна, моя бабушка, дед Сергей Николаевич – крайний справа. 1916

Сначала работала в архиве – переводила царские письма: царь и царица переписывались по-немецки и по-английски. Рассказывая об этом, говорила, что было очень скучно, так как Николай Второй, по ее словам, был мелкий обыватель, лирически рассказывавший, как прошел завтрак и что подавали, а царица – просто холодная немка. Затем всю жизнь работала на разных канцелярских должностях, печатала на машинке (и латиницей).

Такую справку Шуня брала каждые три года

Глава 2

Возвращаясь к началу

Палаты Шуйского. – Друзья родителей. – Няня Дуня. – Процесс Промпартии, арест папы. – Станция Яя. – Школа в Большом Вузовском. – Подруга Таня Калиш.

Вернувшись из Петрограда, родители были уже вместе, но жить было негде: у Шуры – квартира в Мансуровском переулке, где жена с детьми, у Шуни – комната в коммуналке, где две сестры. Но – друзья! Друг Шура Цоппи находит в переулке в центре Москвы, недалеко от места, где живет сам, полуподвал в доме – палатах Шуйского, который стоит и сегодня. С электричеством и изразцовой печкой, водой и канализацией в нежилой части подвала, но зато без соседей! Там прожили до 1970 года – столетия Ленина – когда стали переселять из подвалов. Я там родилась, родила свою Катю и жила до тридцати лет.

Дом Шуйского. Родной дом. И доска – свидетельство его древности

Поэтому в дни смерти родителей (мама – 5 апреля, папа – 16 сентября 1977 года) хожу не на кладбище, а к своему родному дому…

В этот подвал в качестве приданого Шура принес барометр, а Шуня привезла из барской квартиры на Страстном бульваре спальню своей мамы и буфет (его пришлось бросить при выезде из подвала в новостройку). Было очень уютно, но сыро – около лестницы даже вырастали грибы.

Барометр «Имущественный вклад в новую семью А. В. Правдина»

Как я уже сказала, первые – с двадцать второго по тридцать первый – годы были самым счастливым временем их жизни. Работали, зарабатывали, был НЭП – все было. Занимались спортом, был широкий круг московской интеллигенции: дружили актеры и спортсмены, особенно с вахтанговцами, вторым МХАТом: подруга – красавица Бакланова, подруга и Варя Обухова, сестра знаменитой певицы Надежды Андреевны Обуховой, актриса Малого…

Всеми семейными обязанностями занималась Шуня: следила, чтобы вовремя платились алименты, определяла старшего папиного сына Виктора в Алферовскую гимназию, в которой когда-то училась сама и которая считалась самой прогрессивной.

Вероятно, гимназия такой и была – за ответы не ставили оценок. И так было ясно, кто чего стоит, а достоинство учеников низкой оценкой не унижалось. Здание стоит и сегодня на высокой набережной Москва-реки напротив Киевского вокзала, много лет в нем находится районный суд. Я была в нем по защите одного сотрудника своей редакции, а в наши дни прошел процесс над Ходорковским… одолевает печаль!..

Мама вела дом с помощью строгой Маши, работавшей ранее в шустовской семье, которая крахмалила пижону Правдину рубашки (утром и вечером надевал свежие), запекала в тесте окорок на Пасху – блюла традиции зажиточного русского дома. Но выдержать рождение ребенка не захотела, и поэтому в 1928 году появилась няня Дуня, не Арина Родионовна, но по душевному складу и преданности – чисто русское явление.

Когда ребенку (мне) исполнилось два месяца, молока не было, Шуня пошла работать, а няня Дуня, взяв под мышку сверток с дитем, ходила в молочную кухню. И довольно рано, когда я начала разговаривать, то все родительские друзья использовали мою – естественно, взятую от Дуни – лексику: «Съешьте еще кусочек!» – «Не могу, отрыгиваю». Или, вернувшись из зоопарка: «А у бегемота вонишша!»

Так длилось три года с моего рождения до Шуниного отъезда со мной в Сибирь. Дуня вернулась в деревню, а в тридцать пятом, когда мы вернулись из Сибири, прислала нам свою дочку Нюшу. Нюша пробыла у нас до начала войны и тоже должна была вернуться в деревню, потому что карточек, ни продовольственных, ни промтоварных, временно прописанным (сегодня – «зарегистрированным») не давали. И с карточками-то было не очень сытно, а без них полностью невозможно.

В двадцать девятом году прошла первая кампания против «врагов народа» – процесс Промпартии. Ни народ, ни его «прослойка» – интеллигенция, судя по рассказам, не поняли, началом чего это было. В 1931 году мой отец Правдин, успешно работавший во внешнеторговой организации Восгосторге по торговле с Ираном, был в командировке в Баку. И 6 мая был арестован и перевезен в Москву. Событие было столь невероятным, что вызванная к следователю гражданская жена Шуня разговаривала с ним строго и повелительно: разбирайтесь побыстрее с вашим недоразумением, начинается сезон, Александр Викторович должен тренироваться, а то будет не в форме.

А с ним в те «гуманные» времена разговаривали доверительно: вы ведь советский человек, должны нам помочь, расскажите, как в полночь вы встречались с иранскими торговцами, и т. д., и т. п. Призывали к патриотизму, уверяя: как только он напишет то, что потом называли «романом», он будет немедленно отпущен. И через два месяца Бутырской тюрьмы он был отправлен в концлагерь на станции Яя, в Сибири.

Вот мы вернулись к тому, как меня пороли. Папа в лагере, мама на работе в конторе завода, хозяйка тетя Луша занята коровой и кухней. Поэтому я, пятилетняя, в черной, сшитой из овчины шубе-сборчатке, в морозную, но тихую сибирскую зиму гуляю одна по деревне. Подхожу к почте, оттуда летом на телеге, которую везет лошадь, развозят почту (и в лагерь тоже). Зимой лошадь тянет кибитку, стоящую на санях. Я прицепляюсь сзади кибитки на полозья саней, она черная, и я в черной шубе… Никто не заметил. Въехали в лагерь, я сошла с саней, и тут же подлетел охранник:

– Ты откуда, что тебе?

– Мне папу, Правдина…

Поднялся крик, и, хоть прошло уже более восьми десятков лет, помню папу, седого (в 38 лет!), выскочившего из барака в одной рубашке… Наверное, его любили, потому что я тут же оказалась за воротами. А когда через день папа пришел к нам, меня пороли… Понять родителей можно: в лагере было много малолеток (детей зеков, родившихся в лагере), могли бы оставить разбираться.

«Гуманные» времена кончились: в декабре тридцать четвертого убили Кирова, зеков перестали выпускать, но мы продолжали жить на Яе в надежде на возврат былых порядков. Шуня даже отдала меня в деревенскую школу, куда я проходила полтора месяца до нашего отъезда. Делать мне там было нечего, так как к тому времени я, вероятно, вследствие скучной и беспризорной деревенской жизни, свободно читала, писала, считала… Но зато я знаю, как происходит обучение всех классов, с первого по седьмой, в одной комнате и одним учителем.

Потепления не произошло, и даже хуже – зеков начали отправлять в более строгие лагеря: папу отправляли в Коми, в Воркутинский лагерь, за Котлас, под город Чибью. Перед отправкой дали свидание в пересыльной тюрьме города Мариинска. Там я и видела папу в последний раз перед перерывом в шесть лет, до 1941 года, когда его выпустили. Не говорю «освободили», потому что начался период жизни семьи, к которому определение «свободный» применить трудно.

Шуня с Таней. Посёлок Яя. Лето 1934

Шуня со мной, семилетней, вернулась в Москву, устроилась с помощью друзей на работу, устроила меня в школу, именно «устроила»: был уже ноябрь, и вообще тогда семилетних не брали – взяли «условно», то есть с тем, что моя успеваемость не будет входить в зачет класса. Но после зимних каникул в зачет взяли: хвастаюсь – училась я лучше всех.

Эта школа № 327 находилась наверху Большого Вузовского переулка (и сейчас там же), была известной в Москве, как несколько лет назад школа № 45 – Мильграмовская. Ее черный вход выходил в наш, Малый Вузовский. И меня туда водила (ходу пять минут) девочка Таня Калиш, старше меня на три года. Она была дочкой наших соседей по двору. Чуть выше наших Шуйских палат был дом начала века, где в большой коммуналке на высоком первом этаже, занимая три комнаты, жила семья Калишей – Шлезингеров. Дружило младшее поколение – Таня и я. А когда папа вернулся после реабилитации, стали общаться и старшие. Танин папа – Василий Калиш был постоянным участником субботнего преферанса, организуемого моим папой. В папиной записной книжке на букву «п» была запись: «партнеры».

Таня не только проводила много времени со мной – играли у нас или у них, но и в школе очень опекала. Вместе с ней меня опекал весь ее класс! Давали книжки читать, водили на каток…

Война. Все разъехались. Но они (Танин класс) связь поддерживали, и после победы собрались и решили регулярно встречаться. Замечательно это осуществляли в течение многих лет.

Однажды, я уже замужем за Гердтом, мне звонит Таня и говорит, что они собираются в очередной раз, и все попросили позвать меня. Удивившись, но и очень обрадовавшись, оставляю Зяме телефон (так у нас было заведено для спокойствия) Майки Печенник, у которой собирались в этот раз. Она продолжала жить, где жила, и мне было легко – я в детстве там бывала!

Взяв какое-то количество выпивки, я прибыла. Удивительно, но через четверть века узнавали друг друга! Звонок, Майя говорит, что просят меня. Конечно, Зяма:

– Спроси, можно, я приду?

– Тут лифта нет, а этаж третий!

– Неважно, мне очень хочется, интересно!

Конечно, все радуются, им тоже интересно, Гердт живьем!

Когда Зяме хочется, и третий этаж берется без особого задыхания!

Люди одного круга – великое дело. Хоть Зяма старше не только меня, но и их. Общение на одной волне, как будто он тоже из нашей предвоенной жизни. Он вдруг говорит Григорьеву (имя забыла): «Давай поменяемся рубашками!» И тот соглашается, под общий хохот меняются. Полная чепуха, но ведь запомнилась!..

С Маей Печенник общалась до ее ухода, а ее прелестная дочка… живет там же и 9 Мая всегда звонит.

Глава 3

Опять мама и папа

Открытки в лагерь. – Шуня и начальник лагерей Мороз. – Папа выходит из лагеря. – Бабушка Мария Зиновьевна и тетя Женя. – Меня крестили…

То, что папа остался жив и не стал неполноценным депрессивным человеком, произошло не только благодаря спортивной закалке, но главным образом благодаря Шуне. Все десять лет, проведенные в заключении, он не был оторван от дома: три с половиной года в Сибири она была рядом, а когда перевели на Воркуту, каждый год ездила на свидание – иногда давали на два часа, иногда даже на сутки. А в тридцать девятом не дали вообще, и она, проехав на поезде, потом на катере, потом на грузовике, стояла на пригорке – их гнали на работу, и он ее видел…

Шуня, Таня. 1937

Тем не менее самым героическим в ее жизни я считаю то, что в течение семи лет, неукоснительно, через день (!) она писала ему письма, в которых была вся жизнь дома. Это были не письма, а открытки – чтобы цензорам не надо было делать лишних движений, опытом было доказано, что открытки лучше доходили. А когда в тридцать седьмом от папы перестали приходить разрешенные ему письма, она, естественно, ужасно волнуясь, разными путями узнала, что в Москву приезжает начальник Воркутинских лагерей Мороз. Подумав, где бы он мог остановиться, она решила, что это гостиница "Москва".

И в воскресное весеннее утро, взяв меня, девятилетнюю, пришла в гостиницу «Москва» (тогда можно было войти). Спокойно спросила: «В каком номере товарищ Мороз?» – ей называют. Помню, как сейчас: поднимаемся на второй этаж, стучим – и на разрешающий ответ входим. Большая комната в ярком утреннем свете, двое мужчин – один за письменным столом, второй бреется около раковины.

– Здравствуйте, кто из вас Мороз?

– Я, – отвечает тот, за письменным столом.

– Я жена заключенного Правдина, он жив?

Очевидно, сраженный полной неожиданностью – центр Москвы, тишь да гладь, яркое солнце, молодая женщина, девочка – отвечает:

– Да.

– А почему от него нет писем?

– Он в строгом изоляторе.

– Спасибо.

И мы уходим. Главное она узнала: жив!

Думаю, сегодня только люди моего поколения могут понять, сколько отваги надо было иметь, чтобы так действовать. Дальше только неустанные усилия: адвокат, письма, заявления – и удалось вытащить его из изолятора. Выяснилось, что в него папу посадили в конце зимы по приказу именно Мороза. Тогда в Коми искали нефть (потом, спустя полтора десятилетия, ее нашли!) и бурили в разных местах. Правдин как грамотный был бригадиром на одной из установок. Для охлаждения буровой машины нужна вода, ее брали из близлежащей реки. Зима в тот год была чрезвычайно морозная, и река промерзла до дна. Бурение остановилось. С инспекцией приехал Мороз – «Саботаж!». Изолятор, натравливание собак… Кстати, чекистская машина катилась, захватывая и своих: через год Мороза расстреляли.

В начале тридцатых в лагерях была система зачетов: за хорошую работу, бывало, считали день за два. У папы было много «зачетов», и он должен был бы выйти задолго до окончания срока. Но все это отменили, и он вышел ровно через десять лет. Он, понимая нищенское существование семьи – за эти годы было продано все, что оставалось от прежней жизни, а Шуня работала как проклятая, растила ребенка, посылала посылки, ездила на свидания с ним – предложил, что останется вольнонаемным, чтобы получать большие «северные».

Таня – пионерка. 1940

Но мудрая Шуня, слава богу, не позволила это сделать: когда началась война, всех вольнонаемных заключили обратно в лагеря. И 6 июня сорок первого (!) мы встречали его на Ярославском вокзале: Шуня, я, тетя Женя – папина сестра Евгения Викторовна и бабушка Мария Зиновьевна, его мама, с которой он не виделся двадцать лет…

Откуда двадцать? А так: оставленная мужем, несмотря на церковный брак, с двумя детьми, которыми, надо отдать ему справедливость, он занимался до конца своих дней, бабушка, вполне еще молодая, вышла замуж за Петра Михайловича Ярцева. Была с ним счастлива и в двадцать первом году вместе с мужем и другими литераторами-интеллигентами Серебряного века уехала сначала в Киев, а потом они эмигрировали за границу. Когда муж умер (в это время они были в Болгарии), стало ясно, что нужно возвращаться. Благодаря невероятным усилиям тети Жени в 1933 году она приехала в Москву.

Сын уже два года как был в лагере. Познакомилась с новой его женой Шуней и новенькой пятилетней внучкой. Ужасно, но ничего не знаю и никогда не узнаю, ведь мы с ней очень дружили, не только о ее жизни за границей, но и о ее детстве, молодости, ее родителях – они же мне прабабушка и прадедушка! – о том, как вышла замуж за папиного отца… Знаю только, что в детстве жила в Киеве. Когда переехали в Москву, не знаю. Только одно и помню, что девичья ее фамилия была Хмельницкая. Она рассказывала, как в гимназии, когда ей делали замечание, говорили: «А это памятник не вашему ли родственнику стоит?» – имелся в виду памятник Богдану Хмельницкому. Но удивительно, недавно мне попалась книга Бориса Зайцева, большого русского писателя, запрещенного в сталинские годы, наконец изданного у нас, о котором мне рассказывала мама, высоко о нем отзываясь. И в этой книге, в рассказе «П. M. Ярцев» – подробный рассказ о Петре Михайловиче и его жене – моей бабушке[1].

Сегодня трудно себе представить, что даже у себя дома нельзя было разговаривать о чем бы то ни было, связанном с заграницей. И тете Жене, и Шуне стоило больших трудов объяснить бабушке, что переписываться с ее старшим братом, живущим в Америке, категорически нельзя!