Охотники за пламенем
Мать Насира неустанно твердила, что человек без надежды – лишь тело без души. Потеря Сестёр почти столетие назад оставила людей без волшебства, от которого зависела вся Аравия. И здесь, где песок обратился золой, а небо никогда не прояснялось, давно уже не было надежды ни на кого, тем более на Насира.
Скрипя сапогами по песку, из темноты явился стражник. Насир с холодным безразличием уставился на обнажённую саблю.
– Стой, – приказал страж, выпячивая грудь, а затем и видный живот.
«Где эти дуралеи находят еду?»
– Поздновато для требований, – без лишней тревоги возразил Насир и тут же щёлкнул механизмом наруча.
– Ты оглох? Стой где стоишь! – рявкнул стражник с гордо поднятой головой.
Насир решил преподать ему урок. Во мраке сверкнуло лезвие клинка.
– Какие жалкие последние слова.
Глаза мужчины заметно округлились.
– Нет! Погоди-погоди… У меня сестра…
Насир, развернувшись на полный оборот, резко уклонился от меча стражника, после чего вонзил клинок прямо ему в шею. Мгновение спустя он оттащил кровоточащий труп в темноту, поправил одеяния и продолжил путь к переулку, скользя пальцами по шершавой каменной стене в поисках зацепов.
«Когда всё закончится, я стану стариком».
Добравшись по стене до крыш с северной стороны рынка, Насир принялся перепрыгивать с одной на другую, пока не достиг самого роскошного и высокого известнякового городского сооружения, квартала Дар-аль-Фавды. Владельцы верблюжьих бегов были одной из известных группировок, на которую покойный халиф из раза в раз закрывал глаза.
На бежевом каменном полу выстроились резные ширмы, за которыми виднелись пышные подушки нежных оттенков. В стороне, окружённый чашками без ручек, стоял традиционный кофейник далла. На посуде остались тёмные кольца. Повсюду валялись простыни и шёлковые платки. Насир знал, что происходило на этих крышах, и был рад, что правильно выбрал время.
Отбросив в сторону груду шёлковых подушек, Насир присел на корточки у края крыши. Серое небо ничем не выдавало истинного времени суток, но внизу, в вади[9], где вот-вот должна была состояться гонка, начинала собираться толпа: сарасинцы с тёмными волосами, смуглой кожей и печальными глазами. Его народ.
Глупые люди, которые пришли сюда, чтобы опустошить ларцы, сделав ставки на верблюдов.
С пренебрежительным вздохом Насир взглянул на шатры.
«Где же он?»
В поисках конфеты, оставшейся с прошлой ночи, Насир запустил руку в карман, да только вместо сладости нащупал прохладную круглую поверхность. Большим пальцем он погладил плоскую мозаику из верблюжьей кости. В одеждах Насира хранились солнечные часы, тусклые от старости, лазурные от окисла; стекло их давно треснуло. Когда-то они блестели на ладони султанши…
«Не время для воспоминаний, болван».
Насир, вздрогнув от эха отцовского голоса, вытащил мятую обёртку с финиковой конфетой.
При помощи маленьких радостей, как, например, отложенная на потом конфета или старые часы из прошлого, Насир напоминал себе о человеческих слабостях.
«Куда пропал треклятый мальчишка?»
К тому времени верблюдов уже вели в сторону арены, а Насиру следовало спуститься до того, как толпа станет непроходимой. Он нетерпеливо барабанил по камню, окутывая пальцы кремовой пылью.
«Я порву на куски этого…»
Неожиданно раздался скрип, и люк открылся. Насир повернулся к источнику шума. Спустя миг на крышу поднялся мальчик с острыми локтями. Барханный котёнок приветственно замяукал и принялся тереться о грязные ноги.
– Гляжу, ты не торопился. – Насир приподнял бровь.
– Я… Не серчайте, прошу. Фавда-эфенди меня не пускал.
Смуглая кожа мальчика-слуги была измазана грязью. Владельца Дар-аль-Фавды не считали уважаемым человеком, но раз мальчику вздумалось удостоить его титула эфенди, значит, так тому и быть.
– Всё готово, господин, – заверил мальчишка, как будто открыть тайну, где найти нужного Насиру человека, было грандиозной задачей.
Насиру понравилось, что мальчик не боялся разговоров. Страшился ли слуга самого Насира? Вероятно. Но разговаривать с ним не трусил.
Насир подыграл ребёнку, чуть кивнув.
– Благодарю тебя.
В ответ на благодарность мальчик выразил непомерное изумление, и, пока гордость раздувала его маленькую грудь, Насир любезно протянул финиковую конфету. Ахнув от удивления, юнец с потрескавшимися губами осторожно потянулся пальцами и с очевидным напряжением развернул восковую обёртку. Когда ребёнок слизнул сахар с грязных пальцев, у Насира сжался живот.
Всё, что ему доводилось видеть раньше, не выходило за рамки крови, слёз и тьмы. Но теперь… Надежда в глазах мальчишки; грязь на его лице; выступающие кости…
– Вы не могли бы… оказать ещё одну милость?
Насир моргнул, не веря ушам. Никогда прежде он не слышал, чтобы кто-то просил его о милости.
– Дети – рабы этих гонок, – осмелился мальчик. – Вы можете дать им свободу?
Насир бросил взгляд на вади, на детей.
– Не погибнут в гонках, так умрут в другом месте, – безразлично ответил он.
– Вы это не всерьёз, – заявил мальчик после долгой паузы.
С удивлением Насир обнаружил вспыхнувший в тёмных глазах гнев.
«И пусть сей огонь никогда не потухнет».
– Спасения ждут лишь герои-глупцы. Угощайся, ребёнок, и не думай ни о чём.
Своему же совету Насиру стоило последовать ещё много лет назад. Он повернулся, не сказав больше ни слова, и спрыгнул с крыши на землю.
Рядом слонялись стражники, одетые в шальвары и чёрные тюрбаны. Старшие из них носили простые таубы[10] до щиколоток и щеголяли густыми усами. Насир никогда не понимал столь ужасной моды на усы без бороды, зато эти вояки решили, что чем длиннее, тем лучше.
Недолго подождав в тени финиковой пальмы, Насир пригнул голову и слился с группой пьяниц, держащих путь на скачки. Они прошли мимо букмекеров, сидящих на низких стульях, и болельщиков, проклинающих заработанные гроши, которые ради азарта недолговечной игры пустили на ветер.
Лёгким шагом верблюды двигались в сторону вади. Дети в пыльных шальварах не отставали. Пальцы Насира дёрнулись, когда мужчина внезапно ударил мальчика кнутом. Пока из обиженных глаз струились слёзы, ребёнок потирал покрасневшее плечо.
Только в Сарасине месть воспитывалась с самого рождения.
Очень немногие возражали против участия детей в скачках, ведь чем легче всадник, тем быстрее верблюд. Поэтому жестокость по отношению к детям неумолимо продолжалась. Кровь в жилах Насира начала закипать, однако он успокоил дрогнувшие пальцы.
Чудовища не несут обязательств перед невинными.
Как только его пьяные спутники наконец-то достигли толпы, Насир, стиснув зубы от зловония, ускользнул прочь. Он протискивался мимо ликующих людей, обходил стороной барханных котят и детей, ищущих объедки.
Наконец Насир добрался до шатров.
Те немногие, куда он заглядывал, оказались пусты. Внутри располагались традиционные места с подушками для частных переговоров или личных мероприятий. Но вдруг Насир заметил оставленный мальчиком красный платок. Он лежал на камне возле седьмого шатра.
Рука потянулась к сабле.
Насир не знал свою жертву. Человек мог быть молодым или же стоять на пороге естественной смерти. У него могли быть дети, которым предстоит смотреть в безжизненные глаза и взывать к душе, что никогда не вернётся.
У жертвы есть имя.
И оно нацарапано на спрятанном в карман клочке папируса.
Насир скользнул в шатёр. Бежевые стены придавали внутреннему убранству мрачный вид затерянной пещеры. В свете, струящемся сквозь прорехи в ткани, вихрилась пыль. На грязном от песка ковре всюду валялись свитки и книги, а над ними, склонившись и что-то выписывая при свете фонаря, сидел седовласый мужчина.
Гам и возгласы толпы усиливались. Скачки начались, перекликаясь с кряхтением верблюдов и криками детей.
Мужчина тёр бороду, бормоча что-то под нос.
Насир нередко задавался вопросом, почему он вдруг перестал сожалеть о людях, на убийство которых его посылали. В какой-то момент сердце прекратило воспринимать всю чудовищность деяний, и даже тьма, омывающая земли Аравии, не имела к тому причастия. Таков был выбор Насира.
Он сам очернял своё сердце.
Наблюдая за спокойным поведением мужчины, Насир решил убить его, не поднимая шума. Однако заметил на свитках тексты, написанные на древнем сафаитском языке. Среди них был даже рассказ об умершем Ночном Льве, человеке смешанных кровей, который в надежде на трон Аравии устроил кровавую резню.
Историк. Мужчина, сидящий перед Насиром, был всего лишь историком. И за это его ждала погибель?
Насир глубже погрузил ногу в хрустящий песок.
– Ах, вот и ты. Долго же ты искал меня. – Историк поднял глаза.
В груди Насира вспыхнуло раздражение. Редко когда жертва вступала в разговоры, даже не пытаясь сопротивляться.
– Я не охотник. Я убиваю по приказу.
Мужчина улыбнулся:
– Правильно, хашашин. Но стоит одной голове упасть с плеч, остальное – вопрос времени. Ты уничтожил халифа, и с тех пор, будучи его советником, я ждал твоего появления.
Глаза мужчины преисполнились теплом, и Насир вдруг осознал, что добрый взгляд предназначается ему. Он был как благодарность слуги на крыше, только в сто раз хуже.
Никто не должен проявлять доброту к своему убийце.
– Овайс Хит, – едва слышно промолвил Насир. Имя, которое покоилось в кармане.
Голос старика будто намекал на принятие финала, отчего горькая ненависть вонзила клыки в сердце Насира.
Овайс был здесь ради детей, которых пытался освободить. К сожалению, он вынашивал и другие планы. Те, которые не имели ничего общего с покойным халифом. Любопытство вспыхнуло в душе Насира, ибо речь шла о предательстве. А в Аравии, если ты неверен султану – смерть неминуема.
Историк кивнул:
– Что ж. Покончи со мной. Но знай, что на мне всё не закончится.
– Вы толкуете об измене. Вся ваша работа – измена.
Насиру не следовало проявлять снисхождение. Ему стоило убить старика прежде, чем тот поднял свои карие глаза, а любопытство взяло верх.
Что за измена в изучении истории?
– А кто вершит правосудие над предателем султаном? – спросил Овайс. – Гамеку не надлежало убивать халифа, каким бы жестоким он ни был. Султан не имел права захватывать землю и прибирать к рукам армию Сарасина. Мы – один из пяти правящих халифатов. Подумай об этом, мальчик. Если в его владении находятся пять халифатов и султанская гвардия, зачем ему армия? Люди хранят молчание, опасаясь, что налоги взлетят. Да, на время мир восторжествовал, но ради чего? Моя работа лишь раскрывала причину перемен. Я рассуждал о том, почему на месте доброго султана вдруг появился тиран. Наша султанша никогда не связала бы жизнь с таким тёмным человеком. Что-то шевелится в тени, мальчик. И совсем скоро смерть станет наименьшим из наших кошмаров. – Овайс приподнял подбородок, обнажив морщинистую шею. – Покончи со мной, но помни, что работа моя продолжится через других. Возможно, однажды она продолжится через тебя, и Аравия вернётся к прежнему великолепию.
Слова его казались невозможными, ибо с рук Насира давно не смывалась кровь. Сердце его оставалось таким же чёрным, как то, которое Овайс надеялся исправить. Чего бы этот старик и его соратники ни пытались достичь, жизни их продлятся недолго. Благодаря Насиру число их сокращалось с каждым днём.
Сабля Насира запела, когда он освободил её из ножен. Овайс, вздохнув, надел на голову тюрбан. Карие глаза, окружённые складками стареющей кожи, ярко сверкнули в блеске лезвия; на губах вновь засияла улыбка. В тот же миг Насир вспомнил султана и сложенный в его руке папирус; вспомнил предупреждение Овайса. Он понимал всю абсурдность убийства. Абсурдность убийства человека за чтение.
Но он никогда не оставлял работу незавершённой.
Холодный металл коснулся кожи старика, и дыхание его тотчас перехватило. То был последний всплеск эмоций, прежде чем рука Насира пришла в движение, и кровь историка хлынула из раны. Где-то дети теряли отца. Внуки теряли самую большую любовь.
Вытащив перо из складок одежды, Насир обмакнул его в алую кровь и положил на грудь мертвеца.
Любой, кто увидит перо, сразу узнает убийцу Овайса. Узнает и поймёт, что месть невозможна.
Хашашин присел на корточки, закрыл мужчине глаза, поправил тюрбан.
– Покойся с миром, Овайс Хит мин Сарасин.
В последний раз наполнив лёгкие привычным запахом крови, Насир направился прочь.
Шатёр он оставил открытым, чтобы люди знали о смерти историка. Это была единственная честь, которую он мог оказать им: он позволил достойно похоронить старика. Пускай люди никогда не сочли бы Насира союзником, но в тот момент хашашин чувствовал, что так оно и есть.
Они были правы, ненавидя Насира, ведь хашашин убил больше, чем мог сосчитать. Когда-то это имело значение, но теперь убийство превратилось в рутину. Ещё один взмах сабли. Ещё одна поверженная душа.
Для народа он не был Насиром Гамеком, наследным принцем Аравии. Нет. Он был чистильщиком.
Принцем Смерти.
Глава 3
Шесть Сестёр Забвения стали причиной, по которой в Деменхуре всегда и во всём винили женщин. Зафира знала истину, и она ранила её подобно незаживающей язве.
Это слово, Охотница… Точно шип оно вонзалось в рану, вызывая желание стиснуть зубы. Зафира всегда была Охотником; всегда называла себя Охотником. Пусть она и убеждала себя, что лишь вообразила женщину в серебряном плаще, иллюзия стала напоминанием: что бы Зафира ни делала, её всегда обвинят.
Точно так же, как обвинили Сестёр Забвения. Сестёр, которые поставили на карту собственные жизни, чтобы привести даамову Аравию к процветанию. Теперь же о них вспоминают лишь тогда, когда слагают притчи о позоре.
Будь Сёстры мужами, Аравия не лишилась бы волшебства. Будь Сёстры мужами, не легло бы на халифаты проклятие, и всё бы осталось по-прежнему. Так, во всяком случае, проповедовал халиф Деменхура.
Зафира же думала иначе.
Стоя вместе с Сахаром на холме между родной деревней и Арзом, больше всего на свете она мечтала стать собой. Она верила, что негоже рассматривать женщин как недееспособных созданий, какими их видели мужчины Деменхура. Зафиру утешало лишь знание, что не все пять халифатов придерживаются столь извращённых взглядов. В Зараме, например, женщины сражались на аренах наравне с мужчинами. В Пелузии и вовсе правила женщина, окружённая Девятью Советницами.
Зафира нащупала капюшон. Покончи она с маскарадом, не слыхать ей больше похвалы. Разом все достижения обратятся в поводы для обвинений.
Дурное предчувствие грядущих трудностей не давало Зафире покоя.
«Что за мрачные мысли в столь светлый день свадьбы?»
В поле зрения появилась одинокая фигура, и Зафира испытала мимолётную тревогу, прежде чем разглядела мягкие черты лица и залитые солнцем локоны. Дин. Одна из четырёх душ, знающих о тайной личности Охотника Арза. Он ждал с клинком в руках, стоя непоколебимо против холодного ветра.
Зафира спешилась, толкнула Дина в плечо.
– Настанет день, и ты вместе со мной отважишься бросить вызов тьме.
Дин улыбнулся, не сводя глаз с Арза, а после произнёс излюбленную фразу:
– Но не сегодня.
Хлопья снега припорошили его кудри. Щёки с ямочками порозовели от холода; зелёный плащ вздыбился в области рук, накачанных за несколько месяцев в армии.
– Что так долго? – Дин сморщил нос. – Ясмин снимет тебе голову с плеч.
Зафира скривила губы.
– Точно не тогда, когда увидит оленя, которого я поймала к свадебному пиру.
Дин и его сестра Ясмин обладали одинаковой нежной красотой. Волосы, сияющие, как полированная бронза; округлые черты лица; тёплые карие глаза. Дин был красив как внутри, так и снаружи. Однако после смерти родителей он старательно изображал ненавистную Зафире улыбку, едва скрывая блуждающее в глазах мучение.
Красоту Дина омрачала лишь морщина на лбу. Зафира знала, что он плохо видит её лицо за капюшоном и шарфом, но, судя по его беспокойству, юноша видел достаточно.
– Ты в порядке? В лесу что-то случилось, я прав?
– Чуть напугалась, – ответила Зафира с улыбкой. Дин слишком хорошо её знал. – Тебе ли не знать, как это бывает.
Что-то промычав, Дин бросил взгляд в сторону тёмного леса.
– Он приближается?
Вопрос не требовал ответа. С каждым днём Арз становился всё ближе, острыми корнями расширяя границы, поглощая землю. Ежели деменхурцы полагали, что причиной погибели их станет бесконечный снег, – они глубоко заблуждались. Наступит день, и Арз поглотит их халифат, как и всё королевство, оставив за собой лишь шёпот кошмаров и чудищ.
– Прошлой ночью мне снился Шарр. Как будто я там очутился.
Зафира застыла. Шарр. Какова была вероятность дважды за утро услышать название этого заброшенного места? Шарр слыл островом зла, краем, от которого предостерегали в ночи при мерцании фонаря. Недосягаемым страхом, живущим по ту сторону Арза.
В прошлом, ещё до исчезновения Сестёр и волшебства, Шарр служил крепостью-тюрьмой. Нынче остров превратился в дикого, необузданного зверя со свирепствующими оазисами. Он тянулся к Аравии при помощи Арза, где каждое дерево воплотилось в стража его армии.
– Былые времена видел? Тюрьму?
Дин покачал головой. Взгляд стал отстранённым.
– Я попал в ловушку внутри громадного дерева. Мне грезилась тьма, похожая на дым. Шепчущие голоса. – Дин, сморщившись, взглянул на неё. – Много голосов, Зафира.
Она смолчала о шёпоте, который сопровождал каждое мгновение её жизни.
– Не имею понятия, что это значит, но зачем было являться ко мне именно сегодня? – Дин вздохнул.
– Сегодня, по крайней мере, у тебя появится отличный шанс отвлечься и не думать об этом. – Зафира коснулась руки Дина, и он обвил мизинцем её мизинец.
– Неужели я слышу оптимизм?
Зафира рассмеялась.
Стоило им свернуть к деревне, хрустя сапогами по льду, как лицо Дина тотчас обрело серьёзность.
– Помнишь Инаю?
– Дочь худого пекаря?
Никто в западных деревнях не пёк хлеб настолько отвратительно, как это делал худой пекарь. Его дочь обладала тихим голосом, настороженными глазами и густыми, как львиная грива, волосами.
Дин кивнул.
– Несколько дней назад пекарь неудачно упал, и, кажется, он больше не сможет ходить. Говорят, что Иная хотела продолжить дело отца.
У Зафиры сжался живот.
– Поутру, когда Иная открывала магазин, к ней нагрянули люди старейшины. – Челюсть Дина заметно напряглась, отчего Зафире захотелось снять напряжение пальцами. – Я был там, продавал шкуры старому Адибу. Один из них вытащил Инаю, другой тем временем швырнул за стойку человека, очевидно никогда не месившего хлеб.
– А через несколько дней Иная выйдет замуж и станет для него послушной женой, – закончила Зафира.
Дин что-то пробормотал, подтвердив предположение.
Старейшина в одиночку правил деревней. Впрочем, главы других деревень ничем от него не отличались. Все они слушали чепуху халифа, которую никчёмный султан Аравии должен был зарубить на корню, но почему-то не думал этого делать. В большинстве случаев Зафира не понимала, какой толк был от султана, если халифам всё равно дозволялось свободно командовать.
Хуже всего, что большинство жителей свято верили в каждое фальшивое слово. Если мужчины скажут, что жители деревни будут умирать от голода, когда женщина станет печь хлеб, они и в это поверят. Виной всему – простой предрассудок.
– П-ф-ф, Дин, ну вот зачем всё это? – Взгляд Зафиры вспыхнул от ярости. Сахар в ответ встревоженно фыркнул. – В прошлом месяце поймали другую девушку. Она рубила дрова в Пустынном лесу, где каждый даамов мужчина и дед рубят их. Как будто её руки покалечат деревья сильнее, чем снег.
Дин глянул на Зафиру.
– Тебя это волнует?
– Волнует ли это меня? – почти огрызнулась Зафира.
Дин улыбнулся:
– Временами я забываю, что ты другая. Просто будь осторожнее, ладно?
– Как всегда, – пообещала Зафира, подходя к дому Дина и Ясмин.
Дин кивнул на дверь.
– Сестра не знает. Сегодня не подходящее время для таких бесед. В особенности из-за барана-старейшины, желающего нагрянуть на её свадьбу.
Дин не ошибался. Ясмин бы собственноручно разорвала старейшину в клочья.
Зафира передала поводья Дину, и он ушёл, чтобы позаботиться об убитом олене. Девушка поднялась по двум маленьким ступенькам, но прежде, чем она успела постучать, покоробленная дверь распахнулась сама. На лице Ясмин читались беспокойство и ярость.
– А я-то надеялась, ты будешь улыбаться, – поддразнила Зафира, заходя в дом.
Ясмин только сильнее нахмурилась.
– О, я улыбаюсь. Kharra[11], я бы улыбалась ещё шире, если бы ты и вовсе пропустила свадьбу.
Зафира в ответ лишь цокнула языком. Тело в одночасье окутало тепло от очага, и она невольно вздрогнула.
– Ругаешься, как сапожник!
– Уже почти полдень. – Ясмин поджала губы. У неё, в отличие от брата, терпения никогда не хватало.
– Sabar, sabar[12]. На то была веская причина.
Она задумалась о дочери пекаря, о свадьбе, которая не будет такой же счастливой, как свадьба Ясмин. Сбросив капюшон, Зафира распустила тёмные волосы и принялась растирать руки, чтобы ослабить укоренившийся в костях холод.
Баба рассказывал, что в былые времена жара стояла изнуряющая. Песок устилал дюны, а халифат был сродни оазису. Снег не представлял угрозы и выпадал от силы раз в год. Но настал день, и метель настигла их земли, решив остаться навечно. В тот день Деменхур, как и другие халифаты, утратил магию, некогда наполнявшую каждый из пяти королевских минаретов.
Зафира не знала той жизни. Когда-то с водоносных горизонтов поступала вода; лекари помогали раненым; кузнецы ковали металл. Теперь же волшебство исчезло, превратилось в мираж, а города лежали в руинах. И по мере того, как Арз разрастался, становилось всё хуже и хуже.
Каждому халифату досталось своё проклятие: снег напал на Деменхур; запустение – на Сарасин; разрушение почвы – на некогда плодородную Пелузию; неукротимые пески – на Зарам. Лишь только Альдерамин жил по-прежнему, эгоистично изолировав себя от остальной части королевства.
Приняв от Ясмин горячую тарелку чечевичного супа, Зафира села у очага и тут же потёрла грудь, чтобы унять растущую боль. Боль, которая появлялась всякий раз, когда она думала о волшебстве и о невозможности его ощутить. О том, что никогда песок не пощекочет её пальцы и не станет хрустеть под ногами, как нынче хрустит снег.
Ясмин тоже села, подоткнув под бёдра длинное платье. Изрядно изношенный наряд не пестрел украшениями, однако Ясмин сияла даже в лохмотьях. Зафира и представить боялась, насколько великолепна будет невеста на свадьбе.
«Святые небеса. Осталось дожить до вечера».
– Я ожидаю веской причины для опоздания, – заявила Ясмин, пока чечевица таяла на языке Зафиры.
– Не знаю, уместны ли рассказы в день твоей свадьбы, – усомнилась Зафира.
Вопреки многонедельной подготовке к торжеству, Зафира по сей день была не готова увидеть Ясмин с прекрасным сарасинцем по имени Миск Халдун. Одиночество в её доме станет невыносимо тяжёлым, лишив всякого сна. Больше нельзя будет свернуться подле Ясмин калачиком, точно потерянный ребёнок.
– Вот зануда. Как жаль тех несчастных, кто из ночи в ночь грезит о таинственном Охотнике.
– И вовсе я не зануда.
Ясмин рассмеялась.
– Бываешь иногда. – Вдруг она понизила голос до шёпота: – Большую часть времени.
Зафира нахмурилась.
– Не люблю, когда ты осторожничаешь, старушка. Но, – поддразнила Ясмин, – ходят слухи, что сам халиф поблизости! Прибыл в Палату Силаха!
– И что же здесь волнительного? – изумилась Зафира.
«Охотница».
Кровь забурлила в венах, когда в голове Зафиры раздалось эхо голоса женщины в серебряном плаще. А вместе с голосом нахлынули воспоминания о дочери пекаря. Неужели Айман, халиф Деменхура, узнал об Охотнике? В халифате не происходило ничего настолько интересного, чтобы затмить её деяния.
Ясмин толкнула подругу в плечо.
– Эй, а что, если он прибыл на свадьбу?
– Конечно же! – Зафира расхохоталась. – Старик проделал весь этот путь, чтобы посмотреть, как ты выходишь замуж! – Она наклонилась к огню, вдыхая тепло.
– А что, если он… Подожди-ка. Что случилось? – Ясмин приковала к Зафире кошачий взгляд; смех её утих.
Зафира, моргнув в изумлении, откинулась назад.
– О чём ты?
Ясмин наклонилась ближе. Лоснящиеся бронзовые волосы залились светом огня.
– У тебя лицо сморщилось, как сушёное мясо. От меня ничего не утаишь. Признавайся, что произошло в лесу?