И умереть мы обещали
– Мне с вами нужно серьезно поговорить, – произнесла она чуть слышно. От ее слов веяло зимним холодом, как из раскрытого февральского окна.
– Я готов вас выслушать.
– Вы понимаете, что поставили меня в ужасное положение? Получается, что причиной вашей ссоры стала моя персона.
– Возможно, – ляпнул я.
– Вы издеваетесь! – в ее глазах блеснули слезы. – Если бы тогда вас не остановили, и произошла бы трагедия… Ладно бы – рана, а если бы убили вас или вы убили поляка… Как думаете, кого бы обвинили во всем? Кто бы оказался корень зла?
– Простите, но вы здесь ни при чем. И никто бы вас не винил, – пожал я плечами.
– Это с вашей точки зрения…
– Что вы хотите от меня? – меня начал раздражать этот нелепый разговор. Она же ничего не знает о наших предыдущих встречах с Яном.
– Хочу, чтобы вы завтра же пошли к Понятовскому и извинились, – твердо сказала она.
Ну, это уже – слишком!
– Ни-ког-да! – отчеканил я.
– Я вас прошу. Нет, я – требую! – она вдруг раскисла. Слезы брызнули из глаз. Губы скривились. Хоть она и была очень красива в эту минуту, но я почувствовал капельку отвращения. Что она от меня требует? Сама хоть понимает? Чтобы я, русский дворянин унижался перед этим наглецом в уланском мундире? В своем ли она уме?
– Это невозможно, как невозможно после выстрела схватить пулю и засунуть обратно в ружье, – ответил я, гордо вздернув подбородок. – А выстрел уже сделан.
– Если вы не внемлете моей просьбе, то я больше никогда с вами не заговорю. Никогда не пожелаю вашего общества. Вы для меня потеряете всякий смысл, – сердито пыхтела она. А слезы все катились по ее раскрасневшимся щекам.
Да что она из себя возомнила? – удивился я, глядя на эту холодную, но очень красивую девушку. Сердце мое сжалось, как часовая пружина, угнетаемая ключом. Мелькнула предательская мысль: может, и вправду поддаться на ее уговоры и извиниться? Но тут я вспомнил моего героя – генерала Кульнева. Пожалуй, у него была похожая ситуация. Его хотели женить, и невеста поставила невыполнимое условие: чтобы он оставил службу. Что же он тогда ответил? «Долг пред службою отечеству я ценю выше долга супружеского» … Вот это – достойный поступок!
– Простите, Анна, – холодно ответил я, мысленно подражая отважному генералу. – Но честь превыше дружбы.
И мне стало легче. Пружина в сердце резко развернулась и сломала все преграды, заставляющие ее все время находиться в напряжении. Не хочет моего общества – не надо. Переживем!
Она не гневалась. Лицо ее не перекосило от злости. Она даже прекратила рыдать. Как-то странно взглянула на меня, не то с испугом, не то с грустью и очень тихо сказала: «Прощайте». В следующий миг ничего не осталось от Анны, ни тени, ни холода, ни тепла.
А что я так расстроился? И из-за кого? Из-за этой холодной девчонки? Нашлась тут, Галатея! – Пытался я подбодрить себя. Но внутри у меня было пусто и гадко. Вновь я напоминал себе старый бездонный колодец с черной водой. Вновь в меня вгрызлась предательская мысль: а может, действительно найти этого наглеца Янека и попросить прощения? Но тут же генерал Кульнев рубил эту мысль саблей: Нет! Никогда! Лучше умереть, чем так унижаться. Лучше навсегда потерять Анну… Сабля его бессильно опустилась… Потерять Анну?
Нет, не лучше… но придется…
***
Отец прощался с рижскими родственниками долго, с полковником – особенно, и даже оба слезу пустили. Маменька обнималась с сестрой и тоже плакала. Анна попрощалась с сестрами приветливо и ласково, но на меня даже не взглянула. Машенька скривилась и заплакала тоненько, словно котенок, за ней следом Оленька. Никаких эмоций не проявлял только я. Стоял мрачный, никого не замечая.
Дядька приобнял меня за плечи, отвел в сторону и тихо сказал с картавым немецким акцентом:
– Друг мой, вы в последнее время не похожи на себя. Стоит ли так убиваться? И из-за чего?
– Вы же все прекрасно знаете, – вздохнул я.
Он украдкой оглянулся. Убедившись, что все заняты, и на нас не обращают внимания произнес:
– Позвольте пожать вашу честную руку.
– Что? – не понял я.
– Вы поступили благородно, поверьте мне! Было бы у нас побольше времени, я бы показал вам шрам на груди. Из-за вашей тетушки Ильзы мне чуть не проткнули сердце. Но я отстоял свою честь и свое счастье. Ах, плюньте на бурчание папеньки. Конечно, отец страшно переживает за вас, но и он поступил так же. Будьте уверены.
– Возможно, вы правы. Но у меня другая ситуация. Анна сказала, что ненавидит меня.
– Анна? – он хохотнул, но тут же сконфузился. – Ах, вы пока ни черта не понимаете в женщинах. Представляете, я расскажу друзьям, что из-за моей дочери, из-за моей малютки Анны в Петербурге чуть не произошла дуэль.
– Прошу вас, не делайте этого, – испугался я.
Доктор задумался, покрутил напомаженный ус.
– Прощайте, – сказал он. – Жду вас непременно в гости. Непременно! Этим же летом!
Карета тронулась. Поскрипывая колесами, проплыла мимо. Я на миг, а может мне это показалось, встретился взглядом с Анной. Она сидела в глубине кареты и плакала. Почему она плачет? Нет, показалось. Мы часто хотим видеть того, чего не может быть. С чего ей плакать? Папаша распишет в ярких красках, как за право потанцевать с малюткой Анной чуть не сошлись насмерть двое золотых юнцов. После такого романтического анекдота у Анны наберется множество поклонников.
Я почувствовал, как теряю безвозвратно часть своей души. Анна, милая Анна! Неправильно! Как-то все неправильно! Карета скрылась за углом. Смолк цокот подков о брусчатку… Все!
Нет, не все! Завтра же вызову Янека на поединок. Пусть он меня убьет, порубит в куски – но чести своей я не потеряю. Но с Анной я был так счастлив. Неужели больше сказки не повториться? Никогда-никогда…
Да и бог с ним!
***
– Куда так спешите? – Степан затворял каретный сарай.
– Мне надо закончить спор с этим польским уланом. Я хотел бы завтра же все решить.
– Это, конечно – можно, – философски согласился Степан. – Да только торопиться не стоит. Как он палаш держал, сразу видно – бою обучен. Покалечит ведь.
– Ну и пусть, – обиженно надулся я. – А ты что можешь предложить?
– Ну, хотя бы недельку помахать саблей, чтоб рука привыкла, да голову научиться защищать. Голова в рубке – это главное.
– Ты прав! – очередной раз удивился я смекалке Степана. Недельку можно потянуть, да поупражняться. – Я знаю отличного учителя фехтования. Возьму у него пару уроков. Пойдем. Прямо сейчас.
– Так, барин, кони не кормленные, – попытался увильнуть Степан.
– Пойдем! Прохор задаст овса, – настаивал я.
Месье Пеполли, выходец из итальянских нищих дворян, слыл неплохим учителем, и брал за уроки недорого. Он когда-то служил в королевской гвардии. Но после захвата Италии Наполеоном, не принял нового императора и покинул теплую родину. Теперь обосновался на окраине Петербурга и в гимнастическом зале на Крестовском острове обучал дворянских недорослей искусству владения холодным оружием. Холодный полутемный зал бывшей конюшни вяло освещали дешевые свечи в массивных канделябрах. Запах конской мочи не выветрился до сих пор. Несколько юношей в фехтовальных масках и стеганых холщовых доспехах упражнялись в выпадах. Маленький человек с огромной кудрявой шевелюрой и тонкими усиками зычным голосом, на французском давал команды ученикам. Увидев нас, он широкими быстрыми шагами подошел и представился:
– Мастер Пеполли к вашим услугам.
Я объяснил ему, что хочу взять несколько уроков, и что мне нужно в кротчайший срок научиться хорошо фехтовать.
– Понимаю, – сокрушенно кивнул он. – Приходят иногда неумехи, у которых завтра дуэль, а они шпагу держат, как десертную вилку. Фехтование, месье – это искусство. Боевое искусство. И к каждому занятию надо готовиться духовно, учиться размеренно, вдумчиво, а не спешить на собственные похороны. Что ж, скиньте пальто, возьмите шпагу. Посмотрим, что с вами можно сделать.
Я снял пальто и отдал Степану. Остался в одной суконной куртке. Четырехгранная рапира с большой круглой гардой оказалась тяжелой и неудобной.
– Ногу вперед, колено чуть согнуть. Вот так, – командовал учитель, сам встав против меня с такой же рапирой. – Коли. – Я колол, он легко уходил. – Руку крепче. Почему вторая болтается?
– Послушай, мил человек, – вдруг вмешался Степан, долго наблюдая за нашими экзерсисами. – Барину нужно не шпажонкой колоть, а палашом махать научиться.
– Это кто? – недовольно спросил учитель.
– Это мой… ординарец, – сказал я.
– Ординарец? Дубина неотесанная.
– Эй, полегче! – предупредил Степан, нахмурив косматые брови.
– Здесь я – мастер, а тебе тулуп стеречь. Ясно? Ну, что уставился?
– Я дело свое знаю, – зло пробасил Степан, – а, вот, из тебя мастер – хреновый.
– Ох, ох, ох! Чучело огородное заговорило, – шутливо закатил глаза мастер Пеполли. – Может, покажешь, как надо фехтовать?
– А, давай! Только не этой тыколкой, а на палашах.
Степан передал мое пальто слуге какого-то ученика, свой полушубок просто скинул на пол. Помощник Пеполли принес две учебные сабли с большими гардами-щитками.
– Если я его сейчас отлуплю – с вас двойная плата, – предупредил меня мастер. – Эй, мужик, давай, нападай. Только помни, что у тебя в руках не дубина, а благородное оружие.
– Ух, ты! А я и не знал, – притворился удивленным Степан, да так ловко рубанул саблей, что знаменитый фехтовальщик еле успел закрыться.
– Эй, что ты машешь, как метлой? – возмутился француз.
– А как надо? Покажите, сударь, – усмехнулся Степан.
Пеполли ринулся в атаку, но наткнулся на хорошую защиту и чуть не получил удар по уху. Минут пять противники сыпали удары, отбивались, делали выпады. Итальянец сражался изящно, резко, а Степан – просто, но умело. И надо признать – бились они на-равных.
– Ну, все! Все! – отскочил запыхавшийся сеньор Пеполли и опустил оружие. – Ты мне клинки сломаешь. Кто учил тебя так рубить, как янычар какой-нибудь?
– Как умею, – пожал плечами Степан.
– Молодой человек, – подошел он ко мне и гордо вздернул крючковатый нос. – Я не желаю вас учить. У меня школа искусств, а не училище гладиаторов. Прощайте!
И широкими шагами, слегка подскакивая, направился к ученикам.
– Прости, барин, что испортил все. Но этот коротышка ничему тебя не научит, – сказал Степан, накидывая пальто мне на плечи. – Зря деньги потратите.
– Постой, а где ты так навострился саблей владеть? – спросил я.
– Дак, под Измаилом. Казаки показали немного… Да, когда янычары на тебя бросаются, оскалив зубы, хош – не хош – научишься.
–Так научи теперь ты меня, Степан! – вдруг сообразил я.
– Ну, что ты, барин. Я же не знаю этих, всяких батманов да рипостов. Я же от плеча, да со всей дури.
– Неправда! Я видел, как ты здорово уходил от ударов. А как бил его! У итальяшки, наверное, рука отсохла.
– Ну, не знаю… Одобрит ли ваш папенька, ежели я экзерсисы вам давать начну.
– О чем ты? – возмутился я. – Мне через несколько дней стоять перед смертью.
– Так, сегодня вечером и начнем, – тут же согласился Степан.
Под предлогом вечерней прогулки, мы со Степаном вышли на опустевшую темную набережную. У Заречного в руках оказались две палки.
– Это что, сабли? – разочаровался я.
– Да, – ответил он. – Крепкие выбрал.
Мы спустились к Неве на пустой каток.
– Мы будем заниматься здесь? – удивился я.
– Да.
– Но на льду невозможно устоять.
– Возможно. Еще как.
– И темно. Как же видеть саблю?
– А ее не надо видеть, достаточно чувствовать врага.
Как-то все было странно. Я встал на лед, еле балансируя, вытянул в направлении Степана палку-саблю. Он стукнул по ней своей саблей-палкой, и я, потеряв равновесие, грохнулся на лед.
– Вставай, барин. Вот такое это сложное искусство – с саблей воевать, да чтоб башку не проломили.
После часа экзерсисов у меня болели отбитые колени и локти. Правой руки я вообще не чувствовал. Пару раз Степан хорошенько огрел меня по голове. Но все же к концу экзерсиса я заметил, что могу стоять уверенно на льду. И палкой уже не махал абы как, а уверенно рубил с плеча.
– Довольно, барин. Завтра продолжим, – пожалел меня Степан.
– Еще немного, – требовал я.
– Ох, завтра рук-ног не поднимите. Предупредил!
И мы продолжили.
На следующий день все тело ныло. Мышцы казались каменными. Но вновь вечером, слегка размявшись, мы опять со Степаном занимались. Он показывал мне простые приемы казачьей рубки, да как кистью работать, да локоть не проваливать, да как удары отводить… А я пытался изо всех сил запомнить, повторить, отработать до совершенства.
Через неделю я отправил Жана к Янеку, условиться о поединке. В нетерпеливом ожидании, я ходил из угла в угол по кабинету, не зная, к чему приложиться. Во мне все бурлило: то накатывала волна гнева и мужества, то отступала, обнажая зыбкое дно сомнений, а иногда – страха. Старая, но на вид грозная сабля, выбранная Степаном в оружейной лавке, лежала у меня на кровати в спальне. Она спала, но готова была в любой момент проснуться и превратиться в грозного мстителя. Рукоять кожаная, потертая. Медное навершье отполировано до блеска. Сколько же ты, родимая, голов сняла с плеч? Послужишь теперь мне. Сколько нам с тобой воевать? А может день мой последний настал? Паду на снег с раскроенным лбом или с проткнутым сердцем…
Я подошел к рабочему столу, взял перо, бумагу. Возникла мысль написать что-нибудь. Только что? Прощальное письмо матери? Нет! Что за глупости? Почему прощальное? Может, Анне? Да, ей! Но о чем? Чтобы не забывала меня? С чего? Наверное, уже забыла. Зачем напоминать? Ну, получит она письмо. У нее спросят: – От кого? Ах, не стоит, – ответит. – От одного вздорного мальчишки. Я и читать не намерена его глупую эпистоляцию.
Я отбросил перо, задумался. Бессмысленно глядел в окно на скованную льдом Неву, на шпиль Петропавловского собора. В это время по лестнице раздались шаги. Шаги вестника судьбы. Что ж, я готов! Вот и все! Сейчас участь моя должна решиться… Вошел Жан.
– Ну, что? – нетерпеливо бросился я к нему. – Где? Когда?
– Польские уланы еще два дня назад покинули Петербург, – сказал он, растеряно глядя на меня.
Я не понял, к чему это он? Ну, покинули, и что с того. Ах, да, Янек из польских уланов.
– Постой? И он с ними? – начал соображать я.
– Конечно.
– Он мне ничего не сообщил?
– Значит, можно сказать – сбежал, – решил Жан, неопределенно пожимая плечами.
– Не может такого быть! – уверенно воскликнул я. – Он – дворянин, и обязан был мне сообщить, что наш поединок откладывается…
Я ничего не понимал. Как теперь поступить? Что думать? Где его искать? Броситься за ним в погоню? Да что за глупость?
Я подошел к столу, решительно взял перо. Сейчас я ему напишу, все, что думаю. И писать буду не по-французски, а на чистом русском. Пусть побесится. Сейчас я ему все выскажу…
Уважаемый сударь, – вылетело из-под пера. А почему, собственно, уважаемый? Кто его уважает, я что ли? Смял лист, взялся за новый.
Сударь.., – хотелось столько всего написать, но вышло только: – Наш спор не окончен. Надеюсь на встречу.
Глава шестая
В начале лета отец взял небольшой отпуск, и мы отправились в Крещенки. Никак не мог привыкнуть, что у нас теперь собственное имение. Собирались долго. Машенька все приставала к маме: – давай возьмем чайный сервиз, из чего мы будем чай пить? давай возьмем теплый плед, вдруг похолодает; надо взять книги и набор для письма, мне надо будет подругам писать. Маменька разводила руками: – Машенька, в Крещенках все это есть. Я тоже напихал всевозможными «нужными» вещами свой дорожный кофр, да так, что он еле закрылся. После поразмыслил, вновь его открыл, перебрал вещи и половину оставил.
Конечно же, добрались быстро и без приключений, не то, что зимой. Да и дорога казалась совсем другой. Солнышко светило. Колея сухая. Птицы щебетали на все голоса… Я опять на козелках со Степаном. Пели песни, пыхтели трубками. И имение выглядело по-другому, когда к нему подъезжали: Старый величественный дом утопал в зелени. Он мне на миг показался загадочным замком где-нибудь в Трансильвании, где обитают бесстрашные рыцари и прекрасные принцессы, а подвалы его полны сокровищ, и вход охраняет уродливый горбун с алебардой.
– Эх, фасад надо править, и ограда покосилась местами, – деловито сказал Федор, разрушив все мои фантазии.
Огромные клумбы перед подъездом цвели и благоухали. Зигфрид Карлович встречал нас в новом зеленом сюртуке, румяный, любезный. Старый седой лакей в отглаженной ливрее помог маменьке выйти из кареты. Тут же буфетчик выскочил с подносом. А на подносе дымилась горка пирогов. В нос ударил хлебный аромат, от которого забурлил живот, требуя угощения.
– А где борзая? Кажется, Матильдой ее звали? – спросил я у старого лакея.
– Издохла. От тоски издохла, – сказал он грустно.
– А Маркиз, тот толстый рыжий кот?
– И Маркиз сдох. Нашли его по весне в склепе графа. А там, рядом и схоронили.
Как-то печально стало. Это значит, мне одному придётся ночевать в той жуткой спальне. Но на этот раз комната мне показалась светлой и уютной. Я приказал поставить книжный шкаф, а из библиотеки подобрал себе с десяток томов, которые решил прочитать за лето.
Раздвинул тяжелые шторы, впуская в комнату солнце, устроился с книгой за столом, как вдруг за окном раздались крики и знакомый лай Саги.
– Куда прешь по газону, лапоть ты эдакий! – ругался садовник.
– А я не к тебе. Понял? Я к барину молодому. – Это Федор.
– Так сойди на дорожку, не топчи траву.
– Тфу, ты, господи! Травы ему жалко. Я тебе из поля в следующий раз целую копну сена свежего принесу.
– Ох, ну и дурак ты, Федор.
– Да сам такой! Иди кустики стриги.
Я высунулся из окна.
– Федор, чего шумишь?
– Здрасте, барин, – поклонился он. – Так, я же до вас дело имею.
На нем был серый зипун без воротника, подпоясанный синим кушаком. Сапоги хромовые. На голове старый потертый цилиндр с муаровой выцветшей ленточкой. Парень – хоть куда! Если б не ружье за плечом, да борода нечёсаная.
– Как ружье? – спросил я.
– Ого-го! Столько дичи настрелял. Бьет, что молния разит, – довольно ответил он. – Я вот, что, барин, пришел. Для вас охоту приготовил. Где лоси, где медведи, все отметил, – он постучал указательным пальцем себе по лбу. – Если надумаете…
– Конечно! – обрадовался я. – Завтра и сходим.
– Так я приду с рассветом. Вы уж будьте навостре.
– Хорошо!
Ужин выдался на славу! Мы сидели на открытой веранде и пили чай с пирогами. В начале июня вечера стояли еще прохладные, но темнело поздно. На розовом горизонте слабо блистали редкие звезды. Птицы умолкали, но зато кузнечики продолжали концерт. Пахло разнотравьем и хвоей. Здоровенный медный самовар дымил. В брюхе у него сердито булькало. Степан подкидывал еловых шишек в топку, отчего бульканье становилось еще сердитее. Отец читал газету и с блаженством попивал из старинной фарфоровой чашки. Маленькая Оленька не капризничала и вся перемазалась в варенье. Маменька наслаждалась любимыми пирожками с клюквой. Даже вечно неугомонная Машенька притихла и о чем-то размышляла, молча глядя в лиловые небеса.
Спал я спокойно, как младенец. Никакие страхи меня не беспокоили. Чуть свет, услышал лай Саги и сердитый голос старого лакея:
–Чего приперся, дурень? Уйми собаку.
– Сам – дурень, – отвечал ему Федор. – Я за барином молодым, за Александром пришел. Мы охотиться идем.
– Еще рано. Барин спит. Уходи. Разбудишь весь дом.
– Федор, сейчас спущусь, – крикнул я в окно и стал быстро одеваться. Все с вечера припас: кожаную куртку, штаны из плотного сукна, высокие сапоги, ружье – конечно. Взял легкий кавалерийский карабин с коротким нарезным стволом. Лядунку медную с картушами.
– А табачку-то прихватили? – осведомился Федор.
– Взял, – успокоил я его.
– Ну, как, на лося али на медведя?
– Давай, на лося, – решил я, и мы зашагали по росистой высокой траве к лесу.
Шли темным сосновым бором. Глянешь кругом – одни коричневые стволы. Под ногами мох да пожухшая хвоя. И как только Федор дорогу здесь находил? Вдруг сосновый лес резко оборвался, и мы попали в заросли кустарников.
– Теперь – тихо! – предупредил Федор. Указал вперед. – Там река. Лоси на водопой ходят. Сейчас появятся.
Мы осторожно пробрались сквозь кустарник. Впереди еле текла небольшая речка, наполовину затянутая ряской.
– Вон они. Идут! – чуть слышно произнёс Федор.
К противоположному берегу приближался крупный горбатый лось.
– А что он без рогов? – удивился я.
– Так, лосиха же, – объяснил мне охотник. – О, гляди, и несмышлёныш за ней.
Из леса, смешно подпрыгивая, выбежал теленок. Неуклюжий, ноги длинные.
– Давай, барин, лосиху завалим, а Сага теленка придушит.
Я вскинул ружье, прицелился… Но вдруг представил, как это большое беззащитное животное свалится, обливаясь кровью, а собака накинется на бедного теленка и перегрызет ему горло… По телу пробежал озноб. Стало противно.
– Ну, чего, барин? Пали!
– Не буду, – я опустил ствол. – Не по-христиански мать с дитём убивать.
– Так это же – лоси. Упустим, – не понимал Федор.
– Пусть уходят. Не могу стрелять.
– Во – те – на, – развел руками Березкин. – И что теперь?
– Пошли, медведя завалим, – предложил я.
– Как прикажете, – пожал плечами охотник.
Федор повел меня через какие-то болота. Под сапогами хлюпала вонючая жижа. Кругом густой черничник, огромные метелки папоротника.
– По кочкам, барин, по кочкам ступайте, – учил охотник, а сам чуть свой сапог не утопил, провалившись по колено в трясину.
Наконец выбрались на сушу. Сага припала к земле, заметив что-то. Федор, шедший впереди, подал знак остановиться.
– Вон. Отличная добыча. Звереныши.
Я осторожно выглянул из-за бугра. Шагах в двадцати от нас резвились два забавных лисенка, рыженькие, пушистые комочки. Тут же виднелась нора, из которой выглядывал третий, пугливый.
– А, барин, на женские муфточки?
– Они же совсем крошечные, – удивился я. – Как можно их убивать.
– Да как, как, по голове тюк прикладом – и все.
– Не буду. – Я повернулся и зашагал прочь. – Где там твой медведь?
Медведя нашли в малиннике, вернее – медведицу. А с ней годовалого увальня-медвежонка, и еще совсем маленького глупого звереныша.
– Во, гляди, как здорово! – обрадовался Федор. – Медведиху сейчас завалим. Годовалого тоже можно. А маленького изловим и цыганам продадим.
– Так, как же он без мамы? – Я представил бедного маленького медвежонка с намордником, на цепи.
– Нормально, – махнул рукой Федор. – Они когти ему повыдерут, да плясать научат под балалайку.
Я весь вскипел от возмущения.
– Не буду! Ну тебя, с твоей охотой. Почему обязательно убивать надо?
– Так на то она и охота, – робко ответил Федор, сдвинув цилиндр набок.
– Веди меня домой, – расстроенно сказал я.
– Ой, барин, жалостливый ты какой. Это ж зверье. Оно для того и предназначено.
Я шагал молча.
– Ну, хоть, давай завтра на рыбалку, – предложил охотник. – Рыбу-то не жалко?
– Рыбу – нет, – согласился я.
– Во, на рыбалку сведу. Хоть и не графское это дело: скукотища…
К усадьбе подошли, когда летнее солнце падало к верхушкам елей. Я увидел, как Степан подводит к крыльцу оседланную лошадь.
– Отец решил вечерком прокатиться? – удивился я.
– Посыльный прибыл из Петербурга. Андрей Петрович письмо прочел и сразу приказал седлать, – мрачно ответил Степан. – Видно что-то срочное, коли верхом собрался на ночь глядя.
Действительно, что-то странное.
Я поднялся в дом. Отец давал Зигфриду Карловичу какие-то распоряжения, застегивая на ходу дорожный плащ.
– Что случилось? – спросил я.
– Неотложные дела, – коротко бросил он, не желая объяснять столь неожиданный отъезд.
– Такие неотложные, что ты решил ночь провести в седле? – не отставал я.
Отец вздохнул, задумался. Очень тихо, чтобы никто, кроме меня не слышал, произнес:
– Похоже, ждут нас тяжелые годины. Не спокойно на границе с Польшей.
– Поеду с тобой, – тут же решил я.
– Нет. Оставайся с маменькой и сестрами, – приказал он.
– Не останусь. Ты один поскачешь через лес. А вдруг случиться что? Конь споткнется, хотя бы. У тебя есть оружие?
– Стилет, – показал он морской кортик на поясе.
– И все? У меня карабин. – Крикнул Степану: – Седлай еще одну лошадь.
– Но как же маменька и сестры твои? Возможно, им вскоре предстоит вернуться в Петербург.
– Степан довезет. Одного тебя, без оружия я не пущу.
– Что ж. Поехали, – нехотя согласился отец.
***
Всю ночь проскакали без остановки. Хорошо, хоть небо было ясное, да луна освещала дорогу. Передохнув пару часов на почтовой станции где-то под Лугой, вновь двинулись в путь. К концу дня погода испортилась. Петербург встретил нас вечерним дождем. На заставе, рядом со сторожевой будкой мокла армейская палатка. Из нее вышел унтер-офицер и двое егерей в полном вооружении; ружья с примкнутыми штыками.