Сочинения. Том I. Трактат «Личность и проступки». Пьесы. Статьи о театре

Поиску и выработке форм взаимопонимания людей и народов между собой подчинены все высказывания Святого Отца, обращены ли они к политическим деятелям или просто к людям, касаются ли проблем вероучения или социально-общественных явлений. Величайшим завоеванием человечества он считает культуру, призванную сутью своей объединять69.

Культура, которая неотрывна от понятия цивилизации и материального благосостояния, на самом деле способствует более важному и существенному – духовному сплочению людей разных возрастов, национальностей, вероисповеданий. Как раз с этой точки зрения Папа предлагает подойти к решению вопроса о целостности Европы и ее границ: всегда ли и так ли уж необходима разделительная черта? Где кончаются государства и начинаются народы? Понять и ответить на все эти вопросы можно только с позиций культуры, для которой никаких границ не существует70. С начала 1980-х годов, исходя из всеобъемлющего характера культуры, Иоанн Павел II начинает систематически говорить о единстве Европы, обосновывая его возможность и необходимость. И мы становимся очевидцами воплотившейся в жизнь провозглашаемой им идеи.

Важнейшие признаки истинной культуры – отношение к труду и к памяти. Проблемам труда, его эстетике (красота для Папы Римского неотделима и от тяжелого физического труда, ибо в нем – сила солидарности, созидания и вдохновения) посвящены важнейшие выступления Святого Отца, который убежден в том, что истинно справедливый строй может быть основан только на уважении достоинства каждого человека и что проблемы политики, экономики нельзя решать вне морали – всё это и определяет, в итоге, уровень культуры. Как и признание особенностей традиций, питаемых памятью.

Памятью осуществляется связь времен: настоящего, прошедшего и будущего. В верности памяти для человечества заключена гарантия от повторения ошибок и доступ к истине, а это – залог подлинного прогресса, под которым понимается внутренняя эволюция человеческой личности в ее цельности и преемственности.

Человек – существо историческое. Однако историчность его как объективна, так и субъективна, в этом – непреходящий характер историчности человеческой личности.

В своих научных трактатах Папа занимается человеком с точки зрения тех его свойств, которые не подвержены времени. В художественных произведениях легко смешивает даты, переставляет хронологию событий, измеряя историю единственным Событием. Ничего не проходит. Но всё минует.

Историчность, будучи категорией трансцендентности, представляет собой явление жизни и бытия, которое заключает в себе гуманистический смысл. И она свойственна только человеку: лишь он способен творить историчность, поскольку в самом человеке есть нечто такое, что сопротивляется бренности и ее «перерастает».

Принцип историчности – одновременно и то, что лежит в основе существования человека в мире, и критерий понимания развития личности. «Историчность – способ существования того, кто, минуя, сохраняет свое тождество».

«В основе идеи о Боге, в основе «разумного» познавания Бога для человека лежит не только «мир» (или Вселенная), но и в то же время, а может, и прежде всего, сам человек в этом мире. Человек в своей историчности – значит еще и в том, что ее перерастает»71.

Историчность в подобной трактовке невозможно измерить историческим методом. «Человек вообще есть нечто такое, что не позволяет исторически объяснить его исчерпывающим образом. В нем живет внеисторический зародыш, вот он-то именно и находится у самых истоков человеческого в человеке», – этому выводу Кароль Войтыла посвятил пьесу «Брат нашего Бога».

Отсюда один из важнейших постулатов Иоанна Павла II: память об истоках человечества определяет жизнь человека и находит воплощение прежде всего в любви – к стране, давшей культуру и язык; к городу, где человек родился; к родителям, которые воспитали. Родной язык – великий кладезь, он приобщает к прошлому, он носитель национальной традиции, источник вечного обновления и залог пребывания человека в общности, его со-участия. Язык запоминает, «как поколенья уберечь старались сокровищницу края, богатства: прежние и новые» (из цикла «Размышляя: Отчизна»).

Рассуждения Папы о языке его предков и отцов не отделить от размышлений об Отчизне: их патриотичность неизменна, но без пафоса, даже в поэзии, особенно к этому склонной. Язык подобен горящим свечам, что зажигают в память об ушедших близких (как, например, в «Дзядах» Мицкевича, в свою очередь воссоздавших древний обряд поминовения) или потоку, несущему свои воды к океану человеческой речи. Войтыла-поэт сожалеет о том, что польскую речь не знают другие народы, которым она представляется трудной, малопонятной. Складывается парадоксальная ситуация, которую Папа не без горечи констатирует: «Наш собственный язык нас замыкает: закрыв, не раскрывает».

Невозможно смириться с тем, что родной язык может исчезнуть, ведь он запечатлел и зов народа к свободе, воспринятой им как великий дар, и борьбу за эту свободу. Язык научил распознавать глас пророчеств, но и осознавать национальную причастность к общему благу – «добра и зла познанья», приобщил к вере и стал истоком всего – началом материнского присутствия и знаком бытия (цикл «Мать»).

О своеобразном и самобытном языке самого Папы говорят и пишут постоянно, обращая внимание на простоту его стиля, и при этом умение мыслить символически сложно; на системность мышления семиотическими образами, благодаря чему его слово способно отражать многосторонние связи человеческого бытия72.

В риторике Святого Отца заключена загадка: прежде всего это касается его своеобразного «чувства слова», что испокон века было свойственно поэтам, пророкам и проповедникам и что (еще одна загадка) этим словом он совершенно по-особому владеет: как образом, возникшим из глубин всех языков сразу – и праязыка, и языка будущего, и языка всего человечества в целом. В этом смысле для него порог в Третье тысячелетие давно перейден.

А слово как особое и целостное понятие, как категория человеческого (существования человека, мышления, правового сознания, художественного таланта, веры – всего того, что человеку дается изначально, что было выработано на протяжении его истории, что свойственно отдельно конкретной личности и всем людям вместе, что их объединяет и возвышает) впервые, наверное, со всей силой заявило о себе в годы учебы Кароля Войтылы в Ягеллонском университете Кракова. «Мой выбор полонистики, – пишет он в книге «Дар и Тайна», – был мотивирован ярко выраженной ориентацией на изучение литературы. Однако первый же год занятий повернул мое внимание в сторону языка. Мы изучали описательную грамматику современного польского языка, следом – историческую грамматику с особым упором на старославянский язык. Это ввело меня в совершенно иное измерение, или же, можно сказать, в таинство слова.

Слово, пока оно не произнесено со сцены, вначале живет в человеке, является неким основным мерилом его духовной жизни. Оно направлено, наконец, на беспредельную тайну Самого Бога. Открывая слово посредством занятий по литературе и языку, я не мог не приблизиться к тайне Слова – того Слова, о котором мы ежедневно говорим в молитве «Ангел Господень»: «И Слово стало плотию и обитало с нами» (Ин 1, 14). Позже я понял, что эти занятия по полонистике подготавливали во мне почву для другой направленности интересов и учебы: я имею в виду философию и богословие»73.

В языке Иоанна Павла II слово – «живой организм», со своей историей (и предысторией), смысловой многозначностью и «статусом» (отсюда обязательная характеристика происхождения слова, выявления его однокоренных связей, лексики). Оно всегда метафора и зерно (сердцевина) мысли. Иоанн Павел II, употребляя слово, является одновременно и отправителем, и получателем, будто соединяет в слове два начала сразу – адресата и адресанта, что придает слову «трансценденция» свойство: при всей внутренней замкнутости оно открыто другому человеку и Богу (как церковь, «закрытое» помещение которой обладает «открытостью», что находит отражение в самой архитектуре).

Святой Отец часто употребляет в разных по жанру сочинениях одни и те же слова, через это обретающие лексическую многозначность, благодаря чему в контексте выявляется неисчерпаемость семантики каждого слова, его смысловая бесконечность. Слово может быть художественным образом и категорией этоса, его пророческий смысл заключает в себе и конкретный жизненный факт. Так устраняются перегородки между повседневным звучанием слова и сферой сакрального, органично соседствуют между собой разные стилевые потоки, естественно соединяются «ученость» и эстетика, что, в свою очередь, делает особенным язык Папы Римского, который каждому сочинению придает свою литературную форму, в связи с чем собственно жанровые определения весьма относительны.

Слово в своей предельной наполненности и смысловой содержательности, а вместе с тем открытости и обращенности ко всем мирам, доступным человеку, близко понятию света с его лучеобразной структурой, что естественно делает слово Иоанна Павла II светящимся, подобно звезде или фонарю, освещающему пространство (мысли).

Характеризуя систему связей «слово – мысль – действие» применительно к театру и драматургии, К. Войтыла замечает: «Мысль отнюдь не является застывшей, а обладает собственным движением. Именно эта динамика мысли берет живое человеческое слово и делает его зачатком действия».

И то, что вроде бы имеет отношение к сугубо театральной эстетике, приложимо ко всему человеку как бытию, если рассматривать само бытие как представление, а человека как персонаж, и тогда взгляд художника обретает способность проникнуть в ви́дение Творца.

Стоит отметить здесь особую содержательность вербальной образности языка Папы Римского, в которой художественное начало, определяющее суть каждого образа, словно сливается (или уступает место) качественно иному началу: сверхъестественному. Образная структура его поэтики свидетельствует о том, что сам язык – это не просто символика слиянности земного и неземного, скорее, здесь можно говорить о сверхъестественном языке как таковом – о языке сверхъестественного мышления.

Словесная ткань не терпит разрывов, ее узлы не спрячешь. Отсюда ее прочность, покоящаяся на самом, пожалуй, мощном источнике – языке родства.

Язык живет памятью и соединяет людей в единую семью.

Представление о семье в творчестве Папы многоаспектно и, как всё в его творчестве, образно, но и конкретно – по-земному.

Семья подразумевает прежде всего семью всех народов, общность людей Божьих, каждый из которых другому брат. Семья – это братство цивилизации любви (по определению Павла VI).

Но семья – это еще и Церковь, единство верующих, у которых свой Дом. Понятие о семье неотрывно от понятия о доме и о взаимоотношениях самых близких между собой людей: мужа и жены, отца и матери. В соответствии с тринитарным характером своей деятельности, Святой Отец видит в семье – «земной» троице – прообраз Великой Троицы – «Небесной».

Как ни сложилась бы последующая жизнь человека, судьба его всегда каким-то образом – прямо или косвенно – несет на себе печать семейных отношений. Раннее детство Кароля Войтылы было запечатлено чередой потерь, которые стали для него невосполнимыми, но и одновременно обогатившими его внутренне.

«Мои детские и юношеские годы рано означились утратой самых близких. Сначала матери, которая не дождалась дня моего первого Причастия. Она хотела, чтобы у нее во что бы то ни стало было два сына: врач и священник; мой брат стал врачом, а я – священником. Сестры, которая родилась за несколько лет до моего появления на свет, я не знал, она умерла вскоре после моего рождения»74. В двенадцать лет Кароль Войтыла потерял старшего брата, которого очень любил, с которым дружил и который оставил по себе память как человек, героически выполнивший свой профессиональный долг: выхаживая больную, смертельно заразился от нее скарлатиной. Сын и отец остались вдвоем. «Я вблизи наблюдал за его жизнью и видел, как он умел себя превозмогать, видел, как он коленопреклоненно молился. Это было самым важным в те годы, которые столь много значат в период становления подростка. Отец, который умел быть требовательным к себе, в некотором смысле мог уже ничего не требовать от сына. Глядя на него, я учился быть требовательным в отношении себя и выполнять собственные обязательства». Говоря о том примере, какой подавал ему его отец, Папа Римский впоследствии назвал этот пример «первой домашней семинарией».

Здесь, наверное, и коренится свечение отцовства, которому надо учиться сызмальства: постичь его можно только через Любовь Сына к Отцу и Бога к Сыну. «Парадигма «отец—сын» неподвластна времени. Она старше человеческой истории»75. Думая об этом, Адам (в мистерии «Свечение отцовства» и в поэтическом эссе «Размышления об отцовстве») – человек с обыкновенным именем, – как у всех, – восклицает: «Не сумел я взвалить на свои плечи отцовства, не смог оказаться на его высоте, чувствую свою абсолютную беспомощность, и то, что дано мне было как дар, обернулось бременем».

К проблеме отцовства К. Войтыла подходит с разных сторон, ибо сама проблема двухполюсна: на одной стороне – отец и муж, на другой – мать и женщина. Различие характеров в этих взаимоотношениях ярче всего проявляется в восприятии ими ребенка. И то, что, казалось, существовало когда-то, на заре человечества и вроде бы должно было со временем уступить место более развитому и осознанному типу взаимоотношений (когда есть такой Образец!), по-прежнему требует стараний и обоюдного понимания, ибо в наслоениях случайного теряется правда.

Две пьесы – мистерия «Свечение отцовства» и медитация «У лавки ювелира» – повествуют словно совсем о разных жизненных ситуациях: в мистерии воссоздается едва ли не с праисторических времен в аллегорическом стиле цепь «перевоплощений» «адамовых мук одиночества», тогда как в основе пьесы «У лавки ювелира» лежит история взаимоотношений двух любовных пар и их детей. Но не случайно обе пьесы связаны общим сюжетом (разнятся они жанрами) и общим именем Адама (излюбленное имя К. Войтылы, которое о многом говорит): поэт, который так любит во всем находить корень, и здесь стремится дойти до истока сложности в понимании любви, изначально данной человеку. На любви, настаивает он, держится семья, которая формирует духовный климат внутреннего мира детей на всю жизнь.

Из попытки проанализировать с позиций сегодняшнего дня семейные отношения возникла книга «Любовь и ответственность», в которой автор суммировал свои собственные наблюдения священника. Он как никто понимал эту проблему изнутри еще и потому, что, будучи исповедником, невольно стал свидетелем разнообразных (и часто весьма трагических) семейных случаев.

Семье, считает он, по ее сути более чем какой-либо другой человеческой общности, присуща личностная структура. При этом Папа неоднократно подчеркивает роль, которую сыграла в его жизни семья как некая среда самых близких духовно ему людей. Их участие было для него во время войны помощью, поддержкой, мощным импульсом.

В культурологической концепции Папы семье отведена едва ли не основополагающая роль, которую она призвана играть в жизни человека на протяжении всей его жизни: счастливая семейная жизнь передается по наследству, молодые всегда должны это осознавать. Иоанн Павел II специальное внимание уделяет «священному союзу» супружества – любви, отмеченной присущими только браку правами и особенностями. И что любопытно, его сочинения на эту тему вовсе не обращены только к верующим или только к христианам.

Кстати, книга «Любовь и ответственность» вышла одновременно с пьесой «У лавки ювелира» – в том же 1960 году, что характерно для Папы, в творчестве которого невольно соединилось сугубо философское, точнее, этическое исследование с художественным. Не случайно оба эти сочинения, написанные в совершенно разной манере, друг друга дополняют и проясняют содержательно, – все его сочинения так или иначе строятся по принципу соотнесенности. Более того, оба сочинения вкупе с выступлениями Святого Отца по средам (с 1979 по 1984) на тему Искупления тела в свете таинства брака по-своему объединяются с катехетическим учением «Мужчину и женщину сотворил их»76. И если в книге «Любовь и ответственность» акцент сделан на физиологии брака в ее нравственно-этическом аспекте, то здесь взаимоотношения мужчины и женщины возносятся на духовную высоту, данную людям изначально и подразумевающую их последующую судьбу – после смерти. Отсюда и само название книги, взятое из Библии, и конечная цель рассуждений, сконцентрированных в части «Христос взывает к воскресшим».

Как бы предваряя энциклику Папы Павла VI «Humanae vitae» (в разработке которой принимал участие тогда кардинал Кароль Войтыла, посвятивший ей специальный труд77), книга «Любовь и ответственность», наряду с последующими сочинениями Иоанна Павла II на эту же тему (широкий резонанс вызвали энциклики «Сияние истины» и «Евангелие жизни»), можно сказать, разорвали завесу, которая много лет драпировала просвещенную Европу, привыкшую считать проблемы деторождения сугубо личным делом женщины.

Локально существовавшая до этого проблема – как явление вроде бы частного порядка, причем отдельно – в рамках религиозной этики и отдельно – с точки зрения жизни как таковой, вдруг встала во весь рост, и оказалось, что она давно назрела, насущно необходима, решать ее уже нельзя ни порознь, в одиночку, ни в каком-то одном измерении.

В семье, как правило, пробуждается призвание. Зачастую, замечает Святой Отец, оно открывается с неожиданной стороны: «Интерес к человеку как к личности у меня очень давний. Может быть, причина в том, что я никогда не питал особой любви к естественным наукам. Человек интересовал меня всегда: сначала, когда я изучал польскую филологию, – как творец языка, как предмет литературы, а потом, когда я открыл в себе священническое призвание, он стал интересовать меня как главный предмет духовного пастырства. Это было уже в послевоенное время… и самым важным делом стали для меня молодые люди, которые приходили ко мне не только спросить, есть ли Бог, но и с вопросами о том, как жить. Как жить, то есть как решить проблемы любви и супружества, проблемы профессиональной деятельности. Именно эти молодые люди послеоккупационных лет особенно глубоко запечатлелись в моей памяти и своими вопросами, в определенном смысле, указали мне путь»78.

«Призвание всегда означает, что мы должны увидеть новый замысел нашей собственной жизни – иной по сравнению с тем, в котором мы пребывали до этого. Удивительная вещь, как Господь Бог помогает нам изнутри, как «на разных волнах долготы» нашей жизни подготавливает человека к тому, чтобы в соответствующий час тот сумел войти в этот новый замысел, сумел с ним отождествиться – сумел просто узреть Волю Отца и принять ее. И это несмотря на свою слабость и укорененность во всяких собственных «замыслах».

Призвание имеет внутриличностный смысл. «Призвание как «замысел» дает начало призванию как «исполнению» (выполнение замысла!). Я верю, что из этого самого источника мне даны будут силы на пути выполнения Божьего замысла – или воззвания, услышанного в день избрания. «Virtus in infirmitate perficitur» – «Сила моя совершается в немощи» (2 Кор 12, 9)»79.

Само слово «призвание» указывает на то, что «существует свойственное каждой личности направление ее развития и в соответствии с ним она всей своей жизнью вовлекается в служение определенным ценностям»80. «Воплощенным призванием» называет Святой Отец жизнь и писания святого Иоанна Креста; как пример «сверхъестественного величия» рассматривает жизненный путь брата Альберта – Адама Хмелёвского.

Однажды на вопрос журналистов, какое у него хобби, Иоанн Павел II, не задумываясь, ответил: «Быть Папой Римским», – и тем дал исчерпывающее пояснение тому, что такое призвание, в параллель с которым не могут существовать еще и увлечения.

Трудно сказать, когда впервые Папа услышал свое призвание, может, когда узнал о смерти брата, а может, когда после работы, придя домой, не застал в живых отца. Приятель тех его лет Юлиуш Кыдрыньский – непосредственный очевидец этого драматичного события – полагает, что оно сыграло в жизни Кароля Войтылы решающую роль – именно в выборе священнического служения81. Многое тогда сошлось, а положение в стране, оккупированной фашистами, только ускорило желание и усилило его. «Призвание, которое дозревает в подобных обстоятельствах, обретает новую ценность и значение. […] Однажды мне предстало это совершенно отчетливо: нечто вроде внутреннего озарения. Это озарение несло с собой радость и убежденность в ином призвании. И сознание это наполнило меня каким-то огромным внутренним покоем», – пишет Иоанн Павел II82.

К осознанию своего призвания Войтыла пришел не сразу. За плечами были годы учебы в университете, а еще раньше – Вадовицы, где он закончил гимназию, познал вкус к театральным выступлениям83, – он всегда обращал на себя внимание манерой декламации, еще в гимназические годы. Однажды его заметил тогдашний митрополит Кракова Адам Стефан Сапега, первым, кажется, распознавший в нем дар проповедника. Что значит – судьба? «В том большом и страшном theatrum Второй мировой войны мне многое было сохранено. Меня ежедневно могли взять на улице, в каменоломне или на фабрике, и увезти в лагерь. Неоднократно я даже спрашивал себя самого: столько погибло моих сверстников, а почему не я? Сегодня я знаю, что это не было случайностью. На фоне того огромного зла, каким была война, в моей жизни всё делалось в направлении блага, каким было призвание»84.

В пастырском призвании молитвенное общение с Богом органично соединялось со служением ближнему, с наукой, а увлечение театром подготавливало к пониманию слова: любовь к Слову обретала своё единственное измерение. Каждое из этих направлений, развиваясь своим путем, сливалось в естественное целое. Поэтический дебют – анонимная публикация поэтического цикла «Песнь о Боге сокрытом» (1946), исполненной созерцательности в духе св. Иоанна Креста, и в эти же годы написанные первые научные публикации, как и диссертация об этом Учителе веры. Всё написанное между собой гармонировало и взаимно дополнялось, ибо объединялось общей целью. Но следовать ей было очень непросто.

«Жизнь современного человека разрывает его на части, в ней избыток целей, которые его затягивают, изнашивая и истощая. Волна занятий его увлекает, а увлеченный человек не испытывает к ней подлинного доверия. Избыток целей разбивает единство и цельность жизни. Человек нуждается в цельности, он чувствовал бы себя намного лучше, будь у него лишь одна цель»85.

Осознанность действия, утверждает Папа Римский, делает человека личностью, постижение личности человеком возможно путем осмысления себя, однако сам процесс осмысления нуждается в изучении – всем своим творчеством Святой Отец доказывает неразрывность двух начал: знаний о человеке и изучения человека. Это непременное требование он ставил и в своих лекциях.

«Он проводил занятия, расхаживая по возвышению, и не столько даже читал лекции, сколько возвещал сложную Божеско-человеческую науку. Он любил возвращаться к некоторым проблемам, чтобы взглянуть на них с разных точек зрения, потом всё резюмировал и останавливался, глядя на нас, желая убедиться, что мы поняли то, что он нам сказал. Благодаря этому мне удалось записать в толстой тетради почти все его лекции по нравственному богословию и социальной этике, которыми я пользуюсь и поныне… Вскоре мы узнали о назначении нашего профессора епископом. Многие радовались этому повышению. Некоторые из нас расстроились: жаль, что такой хороший педагог и преподаватель уходит в епископы. Спустя некоторое время оказалось, что наши страхи были напрасными: священник и профессор, став епископом, продолжал оставаться таким, каким был прежде: преподавателем и пастырем»86.

Об умении соединять и сочетать разнообразные интересы в рамках единой цели, избирать эту цель и ставить ее во главу угла он много размышляет в художественном творчестве, в интервью и беседах, исследует в статьях и научных трудах по антропологии, говорит в энцикликах, словно обращенных к человеку завтрашнего дня – такому, каким он может стать и каким Святой Отец его видит уже сегодня. О нем и для него всё его учение, исполненное гуманистического смысла, главная ценность которого в том, что оно подразумевает веру, а не конфессию. И это учение доступно любому здравомыслящему человеку, какой бы религии, социального происхождения, возраста и национальности он ни был. Оно повернуто к личности – конкретной, единственной, уникальной.

Есть великая мудрость в том, что учение Иоанна Павла II о сверхъестественном бытии, возникшее в недрах католического богословия, сегодня может быть воспринято человеком любой религиозной культуры. «Евангелие читают как верующие, так и неверующие. Первые открывают в заповеди любви главное связующее звено всего сверхъестественного порядка, но и первые, и вторые способны открыть в ней утверждение некоего великого человеческого добра, которое может и должно быть уделом людей»87, – так говорит Папа Римский.