Вверх и вниз. Хроника смены в альплагере

III

С верховьев ледника Адыр-Су задувал ветер. За ним не было слышно рева наших двух примусов. Теперь я уже чувствовал себя в походе, не на марше, а именно в походе, так как, отойдя от дома, наконец, по‑настоящему понял, что не скоро и только длинным кружным путем смогу вернуться туда. Начавшаяся жизнь больше не увлекала, – снова, как много раз раньше, нужно было закончить маршрут, чтобы она опять начала привлекать. Ребята помалкивали. Переход никого не обнадежил. А он был первым и не самым трудным из всех, которые еще предстояли.

Вода закипела, и девушки смогли заняться стряпней. Они готовили обе на равных правах, и все же командовала Аля. Другую это сразу вывело бы из себя, только не Сашу, в чьем умении было держаться так, словно ей не только не мешали варить, но и ничем, ровным счетом, не задевали.

Суп доварился, когда в примусе Бориса выгорел весь бензин. Я полагал, что его хватит минут на сорок, но примус оказался не таким, как мой, и для Бориса это тоже было сюрпризом. Мы подождали, пока корпус остынет, и лишь потом смогли наполнить резервуар.

Солнце несколько раз проглядывало и скрывалось. К завтраку или обеду, как бы его ни назвать, аппетита не осталось и в помине, несмотря на то, что до этого очень хотелось есть. Недоеденный суп, около половины кастрюли, мы отдали студентам, не имевшим горячей еды. Они до сих пор тщетно бились с обоими примусами. Из-за этого и в других отделениях начали косо поглядывать на свои. В лагере мы проверяли примусы все вместе, и у студентов они горели не хуже, чем у других.

Дьяков предложил девушкам середину палатки. Вопреки ожиданию, Аля решительно отказалась.

– Рядом с Чумаковой я спать не буду, – заявила она.

– Почему? – спросил я.

Привычка называть Сашу по фамилии уже давно начала раздражать.

– Она всю ночь не дает покоя. Брыкается, мечется – вот удовольствие! Нет, я не хочу.

Трудно было понять, откуда брались такие претензии. Не к ней же ложились в постель, в конце‑то концов!

– Ну, – сказал я, – отговаривать никто не будет, если сама хочешь лечь у стенки.

До сих пор Саша молчала. Видно, Алина выходка покоробила даже ее. Однако теперь она не удержалась от улыбки.

– Ничего, и у стенки не буду мерзнуть.

И не стала добавлять ничего.

Когда в палатке все было устроено, Дьяков и Аля вышли. Мы с Сашей остались вдвоем. Солнце просвечивало сквозь тент и окружало ее голову мягким сиянием.

– Ты давно научилась снимать? – спросил я.

– Нет, недавно.

– Видно, – аппарат совсем новый. Я все время путаю Алин и твой. Небось, и покупали вместе?

Саша кивнула. Улыбка у нее всегда получалась дружеская, безотносительно ласковая. Слышалось шуршание пленки.

– Вы в одном институте?

– Да.

– Ты инженер?

– Нет. Это Аля – инженер. Я‑то – техник, правда, теперь уже старший.

Она опять улыбнулась.

– А ты давно снимаешь кино?

– Года полтора.

– Ну, уже много.

– Нет, конечно. Но кое‑что все‑таки поснимал.

– А Лена сейчас снимает на фото?

– Да. Потом поменяемся, и все будет наоборот.

Саша не улыбнулась.

– Хорошо, что вы и в горах бываете вместе. Тебе повезло.

Я решил, что мало шансов ошибиться.

– А ты замужем?

– Замужем.

– Недавно?

– Месяц. Еще и свадьбу не праздновали.

– Смотри, как удачно спросил. Поздравляю.

– Спасибо.

– А он альпинист?

– Нет еще. Может быть, станет.

– Будет зависеть от тебя?

Саша слегка покраснела и пожала плечами. Про себя она, видимо, свыклась уже с новой ролью, но внешне – 
еще не вполне.

– Кто он у тебя?

– Инженер-металлург. Верней, скоро будет. Сейчас он на преддипломной практике.

– Мы с ним почти коллеги.

– Хочешь, покажу тебе его?

Я и кивнуть не успел, как ее рука очутилась рядом с карманом. Саша достала записную книжку. Сначала я увидел обратную сторону фотографии и подумал: «Шесть на девять». Потом увидел лицо. Парень был ничего, но выглядел замкнутым. Я кивнул.

– Он из Средней Азии?

– Да, он таджик.

– Где же вы познакомились? На Памире?

– В Ленинграде.

– Ну и случай.

– Да. – засмеялась она. – В командировке. Мы с подругой впервые очутились в городе, ну, представляешь? Как с вокзала идти – и то не знали. Смотрим – навстречу парень. Подруга и говорит: «Давай спросим», – а я: «Еще чего – он и сам не здешний». Однако спросила.

– И вот результат?

Саша кивнула.

Мы перестали смеяться, но улыбки так и не прошли. Саша вспомнила мужа, а я очень хорошо видел Лену, какой она была, когда я впервые увидел ее.

Мы по очереди выбрались из палатки. На ветру сразу стало заметно, как разгорелось лицо. Борис и студенты пели песни. Их до этого тоже не было слышно. И я вполне пришел в себя, лишь когда посмотрел вниз, на ледник, а потом опять на морену, в ту сторону, откуда мы поднялись. Из лагеря, от Лены.

Этот и весь следующий день были отданы последним снежно-ледовым занятиям. Пообедав, мы рано, дотемна улеглись спать. Снаружи сгустился туман, но у нас было так уютно, что, засыпая, я не подумал о нем.

Мы поднялись около трех и заспанные, в полной темноте, спотыкаясь и задевая ледорубами камни, спустились с морены на ледник. Инструктора подсвечивали себе фонарями. Лед был твердый, и шаги жестко отдавались в мозгу. Связываться пришлось перед взлетом, на котором мы занимались вчера.

– Борис! Ты готов? – крикнул Дьяков.

– Готов, готов! – бодро отозвался Борис, не спросив ни меня, ни Алю.

– Тогда пошли!

Зазмеившаяся по камням веревка показала, что они выходят на взлет. Ругая Бориса, я уже находу подобрал ее в кольца и взял на темляк ледоруб.

Чернота ночи сменилась густыми сумерками. Снег выглядел, как закопченный, хотя копоти неоткуда было взяться. На его фоне смутно выделялись фигуры Дьякова, Бориса и Али. Я ждал, что скоро прояснится, но мы шли и шли, а по сторонам все так же не было видно ничего. Склон становился то круче, то положе, и почти за каждым перегибом направление изменялось, так что я не имел представления, где мы идем.

Наконец Дьяков сказал, что мы на перевале. Место на самом деле было ровное.

– Отсюда еще час, – негромко добавил он.

Мы подождали цепочку и снова пошли вверх. И опять я не знал, много ли пройдено, сколько осталось, а просто шагал и шагал. Это не было слишком трудно, но все же ноги слушались неохотно, и бесил спрятанный под штормовкой киноаппарат.

Крутизна склона заметно упала. Мы поднялись на верх купола. «Вершина,» – подумал я без всякой радости. «Вершина?» – спросили сзади, но мы еще продолжали двигаться, и тут впереди я увидел скалы вершинного гребня. Мы подошли к нему.

Гребень был весь живой и еле держался. Все, за что ни бралась рука, покачивалось или съезжало. Слева сторожила пустота, вправо скалы падали круто, но без отвесов. Впрочем, при падении это ничего бы не смогло изменить. Мы осторожно двигались к туру. Я старался смотреть только под ноги, но пустота все равно лезла в глаза, не давая забывать о себе и возбуждая неприятное желание заглянуть. В пределах видимости на стене не было ни единого выступа. Там, задевая лохмотьями скалы, бесшумно крутились облака.

Я присел рядом с туром, отвернувшись от отвеса. Пустота все равно ощущалась спиной. Дьяков достал и прочел записку. Восхождение к тому и свелось, чтобы снять ее с высоты 4130 метров и на ее место вложить в банку свою.

– Саша, остановись! – неожиданно крикнул Дьяков.

Я оглянулся. Саша, ерзая по камням, потихоньку съезжала к отвесу, чтобы поймать кого‑то в свой кадр. Она даже не оборачивалась, зная, что сзади торчит крупный камень. К нему‑то она и хотела привалиться, как если бы это был стул. На окрик она не обратила внимания.

– Тебе говорят или нет! Прекрати! – вне себя крикнул Дьяков.

Не мешай мы ему на гребне, он бы, возможно, бросился к ней и ударил бы, но остановил. А так эта чертова дура все ползла к камню, не отрываясь от аппарата, и никто и не думал ее остановить.

– Соображаешь, что делаешь? – крикнул я.

– А что? – отозвалась Саша.

Она так ничего и не поняла. Я не слышал, кричал на нее еще кто‑нибудь или нет. Спина уже коснулась камня. Теперь ему полагалось качнуться и начать медленно-медленно опрокидываться. Камень, однако, не шевельнулся. А ведь я хорошо запомнил, как он ходил ходуном, когда пришлось его пробовать. Дьяков дошел до полного исступления, пока Саша, наконец, не спустила затвор. Было просто удивительно, как это он не обрушился матом. Могла бы загреметь не одна, – вместе со связкой, а отвечал бы он и никто другой.

Мы спустились на снежный купол. Гребень и пустота уже не действовали на нервы. Пьянящая радость захватила и понесла вниз, как только мы побежали с вершины, ставя ноги в снег и туман. Похоже было, что все рехнулись. Безликий рассеянный свет не давал теней, и увеличение крутизны угадывалось только ногами по все возрастающей скорости, с какой они печатали след. «Что‑то уж слишком быстро», заподозрил я. Борис спохватился тоже. Мы сбавили темп. Мимо пронеслась связка, опять с Сашей, без тормозов. Кто‑то из них упал. Веревки перепутались. Три серые фигуры покатились по склону и лишь на границе видимости, наконец, задержались. На сей раз Дьяков ругался на чем свет стоит. Нам он сказал, что под склоном бергшрунд.

Мы не делали остановок до самого ледника. Его поверхность еще не начала таять. Около восьми утра мы вернулись к палаткам. Усталость и отупение сказались уже в полной мере. Но на сегодня это был только первый подъем.

Спустя два часа, перекусив и свернув лагерь, мы двинулись дальше по нашей морене и в ее верховье сошли на ледник. В этой части он был заснежен. В лицо зарядами хлестала крупа, но пелена облаков изредка разрывалась, и тогда проглядывал гребень Адырского отрога, через который предстояло перевалить. Он был очень красив – скальная, местами заснеженная стена с высокими башнями. Я не очень представлял, как мы туда залезем, но рассуждать было слишком тяжело. Киноаппарат мучил больше, чем когда‑либо раньше, и особенно – мысль, что я взял его с собой. Лишний килограмм веса.

Ледник позволял подниматься вверх, не заботясь о скрытых трещинах, зато идти в лоб было очень тяжело. Аля несколько раз внезапно замирала на месте, выгадывая секундный отдых. Я замечал это, когда наталкивался головой на кастрюлю, притороченную к ее рюкзаку, и тихо ругался: «А, черт!»

Время опять ускользнуло из сознания. В сгустившейся мгле я не сразу заметил, что ледник перешел в крутой контрфорс. Мы проваливались в снег по колено, ледоруб входил в него весь. Я смотрел в основном перед собой и видел только ступени, да пятки Алиных ботинок на уровне своего лица, но иногда заглядывал и в стороны, куда не обязательно было смотреть. Склоны падали очень круто, – шаг в сторону, самое большее – два, – и можно было начать полет без какой‑либо надежды задержаться.

И все же задержать чужой срыв, бросившись с гребня в другую сторону, было нестрашно – не то, что на Местии, где кромки камней только и ждали случая перерезать капрон.

Вероятно, мы шли часа два или три. Ноги устали. Вдох и выдох приходились на каждый шаг, но пока еще не было нужды непрерывно подхлестывать себя. Я не думал, скоро ли это кончится. Появилась уверенность, что вот так можно спокойно дойти. Я старательно утаптывал ступени для тех, кто поднимался за мной, а для себя глубже загонял в снег ледоруб и был поглощен этим и радовался, что за мной не остается плохих ступеней и все шел, шел, шел, пока не очутился на перевале Грановского.

Мы отдыхали на рюкзаках у подножия рыжих скал и, разгоряченные, несколько минут не чувствовали холодного ветра. Однако потом задрожали. Ветер гнал с перевала облака, и я начал снимать. Должно быть, поэтому нас сразу подняли.

Первым, что бросилось в глаза за перевалом, была трава. Она росла далеко, в глубине долины, куда стекал большой широкий ледник, и от нее на первых порах было особенно трудно оторваться. Видимо, после двух дней, проведенных в окружении льда и скал, можно было успеть заскучать по ней.

IV

Спуск на ледник мы начали последними. Дьяков, видимо, решил понаблюдать сразу за всем отрядом, и не ошибся. Тут было, на что посмотреть. Большинство еле держалось на ногах. Снег вдобавок раскис, и к подошвам липли подушки наподобие пресс-папье. На них было бы здорово кривляться в цирке, но здесь, на протяженном и довольно крутом склоне, это воспринималось иначе. Поминутно кто‑нибудь падал и скользил вниз, вынуждая товарищей бросаться на снег и зарубаться.

Аля падала очень часто, но как бы это ни изнуряло всех нас, винить ее было не в чем. Каждый следующий шаг мог кончиться точно так же у нас самих.

На дне долины не полегчало. В безветрии поверх льда держался издевательски плотный зной. Из-за него здесь шатало не меньше, чем на более крутом склоне. Одежда, промокнув, липла к телу. По лицу непрерывно тек пот.

Вскоре трещины заставили нас подняться. Траверс снежного борта долины оказался труднее, чем спуск. Инструктора вдобавок побаивались камнепада и командовали: «Быстрее! Быстрее! Смотреть вверх!» – но при всем желании отряд не мог двигаться быстро, и снова многие падали, особенно девушки. На них было жалко смотреть.

Я очень старался не падать и не ослаблять наблюдения за склоном, но не выходил из себя, даже если по чьей‑то вине застревал посреди кулуара. Мне тоже хотелось передохнуть.

Мы перебрались на осыпь. С первых шагов стало ясно, что камни нас доконают, если по ним придется долго идти. Неожиданно осыпь прервалась. С площадки, к которой она привела, открылся вид на озеро с бирюзовой водой. Оно лежало внизу между боковыми моренами двух сливающихся ледников и еще одной, более древней. Все три морены были отсыпаны, как по линейке. По воде пробегала легкая рябь. Несколько крупных льдин прибило к берегу. Здесь предстояло заночевать.

И все же инструктора попытались заставить нас сделать больше условленного и снова указали наверх, да еще прочь от озера. Однако никто не пошел. Ругань и уговоры не действовали. Они бы и не заставили нас подняться, если бы не Галина Качалова.

– Ненормальные! – закричала она. – Где вы палатки поставите? Чем расчищать место, лучше подняться! Видали – озеро им понадобилось! А ночевать на чем будете? На камнях?

Голос у нее был звонкий. А кричать она могла так же долго, как и смеяться, то есть без конца, хоть всю дорогу. На то она и была мастер спорта, а уж женщина – буквально с Рубенсовских картин. И сейчас она выставилась перед нами, наверняка рассчитывая на это. Я взял рюкзак и пошел вверх.

Пятьюдесятью метрами выше оказалась благоустроенная площадка, а вид на озеро – лучше прежнего.

– Идиоты проклятые! – выругался я, переполненный всем, что выпало на этих пятидесяти метрах. – Что бы им сразу об этом сказать!

Я снял рюкзак и сел рядом с ним, лицом к озеру, чувствуя, что прожил необыкновенно долгую жизнь и теперь не в силах обладать тем, чего достиг.

Минут через десять я встал и начал разравнивать площадку. Подошел Дьяков. Некоторое время он молча следил за мной, а я нарочно не оборачивался.

– Что, устал, Михаил? – спросил он, наконец.

– Да.

– Я тоже. Как-никак, почти всю дорогу ступени выбивал. Ноги побаливают.

– Ну, еще бы! – на мгновение я снова ощутил себя в глубоком снегу на гребне.

– Завтра будет полегче, пообещал Дьяков, – а пока отдохни, Михаил.

Он почему‑то все время называл меня полным именем. В первый момент из‑за этого постоянно казалось, что зовут кого‑то другого, не меня. Я не ответил, продолжая разравнивать землю. Лучше было отделаться сразу, чем волынить до темноты. Я забыл, что еще рано, до смешного рано. Но все сместилось в сознании благодаря тому, что мы поднялись до зари.

Дьяков смотрел и не отходил, а я думал, сколько это будет продолжаться. Однако он тоже взял ледоруб. Вдвоем у нас пошло веселей.

– А ты куда предпочел бы лететь с гребешка? – неожиданно спросил он.

– С какого гребешка?

– Ну, под перевалом.

Я задумался. По правде говоря, с него никуда не хотелось лететь.

– Налево, по‑моему, чуть менее круто.

– Правильно. Но зато слева такой бергшрунд! По мне лучше в него не заглядывать

– А что, справа трещин нет в леднике?

– Да есть‑то они там есть, только не такие страшные.

Я засмеялся. Он тоже.

– Надо предупреждать заранее. – сказал я. – В тумане никакого бергшрунда не было видно. Вдруг бы не туда полетели, что тогда?

– Да боялся я напугать вас!

– Это бергшрундом‑то? А остальным не пронять?

Мы совсем развеселились. Я понял, к чему он затеял этот разговор. К нам приблизились девушки.

– Что тут у вас? – спросила Аля

– Ничего, ответил Дьяков.

Однако Аля заметила, как он подмигнул мне.

– Так‑таки ничего?

– Ничего. А ты что подумала?

Мы расхохотались.

– Сами смеются, а другим не дают. Ну и не надо.

Она устало махнула рукой.

– Подожди, Аля. Достань палатку.

– Палатка у Саши.

– Тем лучше. Стели́те вдвоем.

До сих пор с моим примусом не бывало хлопот, но сейчас он упорно не разгорался. Каналы оказались забиты грязью. В лагере мы процедили бензин через вату, но, видно, этого было недостаточно. Зато прочищенный примус разгорелся вовсю и мы поставили его вместе с другим во вторую палатку, чтоб на ветру не расходовать лишний бензин. Палатка наполнилась уютным гудением. Борис остался смотреть.

Прежде всего мне надо было сменить носки. Отсыревшие я разложил на прогретых камнях, придавив другими камнями, поменьше. Решить, что надо сделать еще, было не просто. Мысли разбредались – теперь ничто не сдерживало их, – и вещи, которые минуту назад находились в руках, пропадали, и я подолгу искал пропажу, если не забывал по пути, что ищу. Время шло. Голод то и дело напоминал о себе, но обеда все не было. Захватив аппарат, я полез вверх.

Со скалы было видно все разом. Движение в лагере казалось небыстрым, но все же заметным; кое‑кто загорал, спрятавшись за камнями от ветра. В глубине лежало бирюзовое озеро, и ледники, обтекавшие его, сверкали на солнце. Справа от лагеря был маленький снежник, а много дальше, за ледовым потоком, поднимались вершины, к которым я не успел привыкнуть, как в первое время, придя в Адыр-Су, не мог освоиться с Уллу-Тау.

Местия обрывалась стеной, над которой мы утром двигались к туру. Туман тогда скрывал высоту отвеса, а в нем было метров пятьсот. Но стены, на которых не держался снег, и скальные гребни, даже такой огромный, как у Тихтенгена, не подавляли льда, – столько было его в карах и языках. Зато трава выглядела более чем скромно, и теперь я уже не понимал, что меня поразило в ней на перевале Грановского.

Ветер отогнал льдины от берега. В лагере он тоже трепал все, что мог, но особенно сильно – палатки. Тенты дрожали, морщились, хлопали и вдруг, поймав ветер, напрягались, как паруса. Только одну палатку не морщило даже под шквалом. Кто‑то здорово поставил ее, точно специально наперекор стихии, и это тоже было красиво и тоже удачно входило в фильм.

Завод в киноаппарате кончился. Я опустил его, накручивая пружину. Взгляд случайно скользнул вбок вдоль камней. Под одним из них укрылись двое. Девушка лежала на спальном мешке, а парень сидел сбоку, привалившись к ее согнутым в коленях ногам. Я понимал, что они отошли не затем, чтоб на них смотрели, и все‑таки смотрел, пригвожденный к месту мыслью о том, какого мне черта понадобилось два дня назад добровольно уйти без жены.

Обед еще не был готов. Я забрался в палатку, но едва только вытянулся на своем спальном мешке, как явился Борис. Я понял, что зря заглянул в другую палатку.

– Теперь твоя очередь, – сказал он, давая понять, что не отстанет.

Я не мог отбиваться – рядом спали. Борис это тотчас смекнул.

– Слушай, – громко зашипел он, – в конце концов кто‑то должен следить за примусами. А я тоже устал. И так раньше всех на ногах…

Дальше не было смысла слушать. Он действительно встал раньше всех разогревать какао перед Местией, а, главное, он уже не давал мне покоя, будь он проклят, и с ним – все те, кто не может примус разжечь.

– Черт с тобой, отвяжись, – зло сказал я, выбираясь из палатки.

Борис не обиделся. Впрочем, я и не думал, что он огрызнется. Он с наслаждением вытянулся на моем месте – точь‑в‑точь, как я перед тем.

Я открыл вход в другую палатку как раз вовремя. Один из примусов полыхал открытым огнем. Еще немного и палатка, наверное, вспыхнула бы. Я бросился к рукавице, снял кастрюлю и выставил примус вон. Теперь нужен был ключ, чтоб заткнуть самый факел. На вентиле его не оказалось. Я метнулся в палатку и выхватил ключ из другого примуса. Слава богу, он сразу наделся на вентиль. Рыжий факел потух.

– Ну, Борис, – крикнул я, – еще бы немного – и палатка сгорела бы!

Борис еще не заснул.

– Вот видишь, надо было сразу соглашаться.

Он и впрямь так подумал. Не сгорела палатка – и ладно. Не его дело, что могла и взорваться – не то, что сгореть. Будто не ему полагалось следить за этим примусом. Я подошел к палатке, заставил Бориса взглянуть на меня и сказал:

– А ну, вылезай!

Обед доваривали на одном примусе. С испортившимся ничего не удавалось поделать. Впопыхах я так плотно завинтил раскаленный вентиль, что теперь его невозможно было открыть. До конца похода оставалась надежда лишь на один примус – на мой.

Мы рано легли спать. Ущелье Башиль уже было затянуто облаками. Однако в палатке не чувствовалось сырости, и потому не хотелось просто так засыпать. Я подумал о Лене, каково ей одной, но представил не ее, а Сашу и подъем на ледник Адыр-Су, Сашины глаза и рот, судорожно хватавший воздух, и, наконец, самое худшее – что ей уже нечем помочь. Лена была не сильнее Саши. Значит, такое могло случиться и с ней. Я постарался вспомнить, что Лене сказали на медосмотре. Ее приняла доктор, та самая, которая шла с нами до ледника. Я тоже в свое время попал на осмотр к ней, и потому легко мог представить, как она выглядела за работой. Она выслушала Лену, измерила давление до и после двадцати приседаний и, не сказав ни слова, отложила карточку в сторону, как и в тот раз, когда принимала меня. Пожалуй, она была слишком привлекательной женщиной, чтобы могла казаться хорошим врачом, но работала все же серьезно. Лена решила, что ее отводят, и спросила об этом; врач сказала, что допускает ее к восхождениям, и удивилась, почему Лена подумала иное. В это время вошел другой врач – мужчина. Позже выяснилось, что оба врача – муж и жена, но когда Лена рассказывала о них, это не было нам известно. Да если бы и было, это не изменило бы моего к нему отношения. Его лицо с первого взгляда вызвало антипатию, особенно глаза, выцветшие и вкрадчивые.

Лена ответила, что вот, мол, она, тридцатидвухлетняя дура, решила заняться альпинизмом. Врач возразила:

– Ну и что же? Вы здоровы. Пожалуй, плохо тренированы, только и всего.

Она ответила, как считала нужным по сути дела. Зато мужчина сразу повернул наоборот.

– Что вы, неужели вам тридцать два года? Я бы никогда не подумал.

Я знал, что он не мог так подумать, и знал также, что он подумал на самом деле, особенно если у Лены еще была открыта грудь. Безусловно, этот тип, не стесняясь жены, разглядывал Лену, в точности зная, что жена не осадит его сейчас. Не устроит скандал даже после приема, потому что любит его и при этом, вопреки очевидности, боится признать мужа прохвостом и хамом. Ей еще только предстояло узнать, что осаживать его надо пощечиной, поскольку другое не сможет охладить слишком острый «профессиональный» интерес.

Понемногу я начал успокаиваться. Должно быть, на поддержку уже приходил сон. Я подумал, что Лена, скорее всего, спит, – ей всегда хорошо спалось; она ворчала, если я ей мешал, и безропотно поднималась только к Танюшке; я‑то редко слыхал ее плач. Лене было труднее, чем мне, бороться со сном. Я злился, что он крадет жизнь и сознание, а Лена погружалась в него, словно в родную стихию, и позволяла ему овладевать собой так полно, как я еще ни разу не овладевал ей. Но на этот раз я не ревновал ко сну. Выспаться было слишком важно. Чтобы мы оба отдохнули, – она и я.

Я заснул и спал крепко, без видений, пока меня не потрясли за плечо. Снаружи были холод и темнота. Как всегда. Когда‑то, давным-давно, жизнь шла иначе, но трудно было вспомнить, когда.

V

Дьяков, позавтракавший у Качаловой, сварливо торопил нас. Мы молча допивали какао, а он раздражался все больше и больше, видя, что все черпают кружку за кружкой.

Мы еще связывались, когда отделение Качаловой скрылось за гребнем. Дьяков сказал:

– Ребята, сейчас выйдем на по́лки. Будет много живых камней. Увидите сами, как сыпется. Поэтому идти осторожно, следить за веревкой – чтоб не болталась, и держаться возможно ближе друг к другу, ясно? И давайте больше не чикаться, чтоб это было в последний раз.