Долгая дорога к дому
И странное дело! За восемь-десять лет этой передряги из жизни совсем не исчезли очереди. Очередь являлась еще более существенной чертой бытия, чем в советские времена. Теперь не было очередей за колбасой, мебелью, билетом на самолет, за каким-нибудь другим дефицитом, но совершенно дикие очереди были за субсидиями, на бирже труда, в земельные отделы и комитеты, к нотариусам, в какие-нибудь конторы за какими-нибудь справками, в отдел юстиции на оформление собственности. Устройство жизни в России неизбежно сводится к бутылочному горлышку.
И невеселые мысли все одолевали его. И он думал о том, как же так вышло, что из благополучной семьи со скромным, но достойным достатком его семья в пять лет скатилась сначала к бедности, а теперь вот к самой отчаянной нищете? Дальше уже оставалось только идти на паперть с протянутой рукой. Они с женой уже пятый год не могли купить себе обновы, их покупали только детям. Как так вышло? Где он упустил? Может, нужно было уйти с завода раньше? Ведь видно было, что завод заваливается, гибнет, но он, Никитин, держался и верил в свой завод до конца. И не он один был такой, кто верил и надеялся на лучшее. Он любил свою работу, свой цех, свой коллектив. Да и куда он мог пойти, когда кругом одни сокращения и увольнения? Может, нужно было податься в коммерцию, стать «челноком», как десятки его бывших сослуживцев? Но это было чуждо и противно его духу – торговать ему, рабочему человеку, инженеру. И вот он никуда не ринулся, не открыл свое торговое дело, не ушёл вовремя с завода и дождался, в конце концов, увольнения. Что ж, упустил он это время, когда можно было что-то изменить в своей жизни и в жизни семьи, а теперь нищета так придавила, что хоть караул кричи. Сейчас, кажется, вплавь бы бросился в бурлящий поток, пополз бы, лишь бы не сдаться, не упасть окончательно. «Цепляться, цепляться, зубами держаться, царапаться, но не падать! – повторял он себе. – Не сдаваться, ни за что не сдаваться!» А сколькие уже упали, сдались, спились и доживают свой век чуть ли не под забором! Ещё не старые, но выкошенные, как косой, новым строем жизни, не сумевшие приспособиться к этому порядку. А скольких сверстников или чуть постарше он уже похоронил!
И вот так оно вышло, что он не попал в струю, там опоздал, здесь не успел, не перестроился и выброшен теперь на обочину. А с обочины – да прямо в кювет. Даже машину – последнюю кормилицу – и ту не успел поменять или капитально отремонтировать. «Жигуленок» года три выручал его крепко. Но вырученных денег хватало только на еду да на мелкий ремонт. А вот на крупный ремонт уже надо было изловчиться. А тут ещё таксомоторов, главным образом японских иномарок, развелось больше, чем нищих пассажиров. Наиболее наглые и нахрапистые, горластые мужики, как вот этот толстопуз, застолбили со своими бригадами все хлебные стоянки и не впускали туда чужих. И приходилось отстаивать свое право на выживание отнюдь не мирными средствами.
Удачи в таксовке ему в тот день не было. Выездил он всего-то сорок рублей, сущие копейки, а надо было добыть для Поли мяса. На эти деньги нельзя было купить даже килограмма куриных окорочков.
Рядом с машиной на тротуар сели голуби, как обычно выпрашивая у прохожих еды, и Никитин понял, как и где надо добыть мяса.
Он завел машину и поехал домой.
Оставив машину у ворот, не заходя в дом, Никитин взял в сарае пустой мешок, фонарик, ящик с инструментом, сложил все в багажник. И снова выехал.
Прошлой весной он нанимал двух бомжей, чтобы вскопать огород. Взял две бутылки поддельной дешевой водки, жена сварила прошлогодней картошки, поставила на стол соленые огурцы. Один из бомжей был молодой казах Ахмат. Он рассказывал, как они когда-то в общаге в безденежье добывали на чердаке голубей.
– Заходишь на чердак, а они сидят на балках – видимо-невидимо…Подходишь, резко включаешь фонарик и ослепляешь их по очереди. И все – берешь их руками, голову сворачиваешь и в мешок кладешь…Тощая, правда, птица, но на супец хватает…
Никитин выбрал дом довоенной, сталинской постройки, где по его расчетам был чердак. Поставил во дворе машину, стал обходить подъезды.
Все двери, ведущие на чердак, были с висячими замками. Ему повезло, что в этом доме двери на чердак вела не лестница, упиравшаяся в потолок с люком. А когда окончился пятый, последний этаж, ещё две лестницы в шесть ступенек уводили выше, – и вот он оказался на предчердачной площадке с низким потолком. Пришлось пригибать голову. Он включил фонарь – огромный навесной замок на дверях. Исследовав дверь, он убедился в том, что железные двери у двери болтаются.
Спустившись вниз, он взял в багажнике машины монтировку, снова поднялся наверх, дождался тишины в подъезде, просунул монтировку в щель между петлей и косяком. Усилие – и он отодрал петлю от косяка. Сильно билось сердце, как будто пришел воровать что-то.
Он включил фонарик и двинулся вглубь чердака. Вблизи птиц не было видно. Он продвигался вперед, пригибаясь так, чтобы не удариться о нависающие переплеты балок, хрустел шлак под ногами.
В дальнем конце чердака скопилась птица. Здесь было оконце без стекла, к которому было пристроено некое подобие трапа, вероятно, для работников ЖЭКа или других служб, чтобы выходить на крышу. Было слышно, как, шурша, со звуком «пфрр» вспархивает и садится с одного места на другое место птица. Они сидели на балках, как куры на насесте. Здесь проходили трубы отопления, и ему стало ясно, отчего птица скопилась именно в этом месте – от труб шло тепло.
Никитин навел фонарик на нижнюю балку и приблизился к птицам вплотную. Голуби не шевелились, словно бы парализованные светом.
Он сунул фонарик под мышку, развернул мешок и, одной рукой держа мешок и фонарик, другой рукой стал по очереди брать птицу и складывать ее в мешок. Вспомнил о том, что прежде, как говорил казах, им надо шею свернуть, но и в мешке птица вела себя смирно.
Дома он доставал голубей по одному, сворачивал им шею и бросал в таз. Набралось их больше двадцати штук. Ощипывал он их до поздней ночи, а потом варил суп с рисом и остатками мелкой, прошлогодней картошки.
Ощипанные тушки были такими маленькими, что легко умещались на ладони. «Добытчик, – подумал он про себя с усмешкой. – Только и остается теперь, что голубей или ворон жрать».
Только сварив похлебку, он лег спать. А оставшиеся тушки положил в морозилку.
Ночью, как обычно все эти дни, Никитина опять одолел простудный кашель. Он начинался почему-то ночью, когда он ложился спать. Наверное, в положении лежа что-то происходило с легкими или с бронхами, приступы кашля так и рвались из его груди, – его буквально рвало от кашля. Этот его кашель будил всех, не давал домашним спать, за стенкой скрипела диваном Алена и недовольно, сердито вздыхала – вероятно, проснувшись, не могла уснуть. Не могла спать и жена.
Никитин и сегодня после того, как справился с голубями и сварил похлебку, достал из кладовки старенький тюфяк, бросил его в кухню и лег. Но уснуть не мог.
Вскоре вошла жена, как обычно в эти дни, в ночной рубашке, с распущенными волосами, с поджатыми губами и скорбным лицом. Положила на столик таблетки, обходя его взглядом, проговорила:
– На, выпей… А бронхолитин почему не пьешь?
– Он мне не помогает.
– Он сразу не помогает, его надо долго пить.
«Башмаки бы мне надо поменять, вот и вся проблема», – думал Никитин.
Но таблетки проглотил, а потом пил бронхолитин – приторно-сладкий сироп. А затем по жениному рецепту пил ещё противную жидкость из смешанных трав, нагретую на плите, растворяя в ней половину чайной ложки свиного сала.
Уснул он уже под утро.
– Папочка, – удивлялась Полина, когда он проснулся. – А почему окорочка такие маленькие?
– Это, Поля, не окорочка, это цыплятки. Маленькие такие цыплятки.
– Цыплятки? – озадачилась дочь. – А какие цыплятки?
– Цыплятки – это детки курочек. У курочек есть детки, которые из яичек вылупливаются, их цыплятками зовут, пока они маленькие. Ты же видела их в своих книжках.
– А где ты их взял?
– Купил на базаре.
– А почему ты не купил окорочков?
– На окорочка денежек не хватило. А цыплятки тоже вкусные. Ешь супчик с цыплятками.
И ещё два вечера подряд Никитин с фонариком, монтировкой и мешком забирался на тот же чердак, заготавливая «цыпляток» впрок, чтобы хотя бы этого «мяса» хватило на несколько недель. А может, и на месяц. Уж не до жиру.
IV
Познакомились они с Катей немногим более трех месяцев назад на заводской вечеринке перед Новым годом, куда Никитина затащил приятель, Алексей Волохов, с которым Никитин пел когда-то в русском народном хоре при дворце культуры авиазавода. Случилось это после товарищеской выпивки в гараже, в компании бывших сослуживцев, куда Никитина пригласил Алексей прослушать двигатель его «Жигулей». В этом Никитин слыл в своем кругу специалистом. Никитин запомнил этот день на всю жизнь – двадцать седьмое декабря.
– Давай заглянем, а? – говорил приятель, когда они шли мимо дворца, возвращаясь по домам. – Сегодня там, по-моему, праздничный вечер.
– Да ты что? Мы же не одеты, – отговаривался Никитин. – И с деньжатами негусто.
– Ерунда, у меня есть деньги. Я твой должник.
– А что там делать? – недоумевал Никитин, пожимая плечами. – Я уже давно в таких местах не бывал.
– Идем, хоть развеемся немного, – уговаривал приятель, забирая его под руку. – Может, еще кого-нибудь из наших ребят там встретим. Вспомним старые добрые времена.
– Да сколько уж можно вспоминать? Сегодня и так весь вечер вспоминали.
– Ну, тогда идем, вспомним молодость, как дурака мы тут валяли! – настаивал Волохов.
Заводской дворец культуры светился праздничными новогодними огнями, весело бежавшими по его периметру. Над парадным входом, где мигавшие огоньки изображали новогоднюю елку, горели ещё другие огоньки: «С Новым, 1998 годом!» На дворцовой площади светилась разноцветными огнями большая нарядная, живая елка, возле которой был залит каток, и на нем кружилась на коньках детвора, и играла музыка. В больших окнах второго этажа дворца перемигивались разноцветные огни, и оттуда доносилась громкая музыка. И все это так и манило, так и звало к себе на праздник, отдаться во власть предпраздничного, бесшабашного веселья!
И Никитин сдался. Они купили входные билеты и вошли во дворец, сдали верхнюю одежду в гардероб и поднялись на второй этаж. Здесь веселье было уже в разгаре, зал был битком забит. Столики, стоявшие вдоль стен танцевального зала, располагались очень тесно друг к дружке. Свободных мест за ними не было.
– Теснота-то какая! – проговорил Никитин. – Не протолкнешься!
– Пойдем все же и поищем свободные места за столиком. Может, повезет, – предложил приятель.
В поиске свободных мест они продвинулись вперед, в середку зала, пока не увидели за одним из столов два свободных места. Спросив, свободно ли? – и получив утвердительный ответ от одной из женщин, они устроились за столиком на шесть персон, где уже сидели четыре женщины, все немолодые, некрасивые и дурно одетые: либо крикливо, либо в старенькие платьица и блузки, купленные ещё в давние, советские времена. Приятель тотчас же направился к барной стойке, чтобы побеспокоиться о выпивке, и вскоре принес две бутылки вина, фужеры, салаты, шоколад, пластиковую бутылку лимонада.
Никитин давно уже не бывал на вечеринках, вообще на торжествах, отвык от многолюдства и шума. Он и сам был дурно одет для таких вечеринок – в свитер и старый пиджачишко, купленные ещё в давнее время, и среди празднично одетых людей он чувствовал себя не в своей тарелке. Под ногтями у него была грязь от сегодняшней возни с двигателем, и он не смог её вычистить до конца, когда мыл руки в гараже приятеля в тазике с мыльной водой.
Мимо их столика, стоявшего с краю, сновали люди туда-сюда, нечаянно задевали столик или сидевших за ним в проходе женщин. Места у них были очень неудобные, беспокойные, поэтому эти стулья и пустовали. «Пардон, я, кажется, вас задела!» – извинилась перед Никитиным одна крупная особа, очень уж шедшая не по прямой, а шатавшаяся из стороны в сторону.
Заиграла музыка, и Алексей, толкнув Никитина под локоть с намеком: мол, и ты за столом не засиживайся, отправился приглашать какую-то понравившуюся ему женщину. Никитин тоже хотел развеселиться, как все вокруг, но не мог расслабиться, веселье не шло к нему, он пил, но не пьянел, глядел в толпу и не видел никого, думал о чем-то своем, от чего ещё не могла освободиться голова.
За столиком рядом с ними по левую сторону, он вдруг увидел симпатичную женщину с белокурыми волосами, убранными за спину и заколотыми большим гребнем. Заметив ее, Никитин затем не сводил с нее своего взгляда. Ему казалось, что за столиком сидело самое солнце – такое сияние исходило из ее глаз. А когда Никитин отводил от неё взгляд, его снова, как магнитом, так и тянуло глядеть в ее сторону, на это милое лицо и сияющие глаза, и он невольно поворачивал голову, не сводил до неприличия своего взгляда с этой женщины.
Рядом с нею за столиком, тоже на шесть персон, соседствовали одни женщины, и по тому, что она с ними не общалась, Никитин сделал вывод, что эти женщины – её случайное окружение и что она здесь совершенно одна. Она, казалось, видела, что за нею пристально наблюдает мужчина, но ни одним движением, ни одним жестом не выказала того, что она вызывает такой сильный интерес к себе своего соседа. Ему хотелось подойти к ней, заговорить, пригласить танцевать, но он не решался. «Зачем? – думалось ему. – Пустое все. Через час-другой я и она разойдемся в разные стороны – и все».
Но он, сам не зная почему, не переставая, глядел в ее сторону, и сердце у него сильно колотилось, и даже вспотели ладони от волнения. Он ерзал на стуле, отворачивался от нее, но ненадолго, все равно его неизбежно тянуло глянуть в ту сторону, где сидела белокурая соседка. Он даже удивился своему волнению – в его-то годы да чтобы сердце так билось? Что это с ним? Оно уже давно… очень давно не билось при взгляде на женщину или при мысли о женщине. А тут оно колотилось, как у мальчишки в ожидании первого свидания. И не припомнить, когда это было с ним в последний раз. И это биение сердца как будто бы заглушало все внешние, посторонние, громкие звуки – ничего он не слышал, а ощущал только биение собственного сердца, отдававшееся, казалось, даже в ушах. Его дергали, окликали, тащили за рукав танцевать знакомые и незнакомые женщины и мужчины, подвыпившие и трезвые, которые сидели за их столиком и прочие; тащил за рукав танцевать приятель; что-то ему насмешливо говорили и даже упрекали его женщины, сидевшие с ним за одним столиком, какой он-де нехороший мужчина, потому что ни на кого не обращает внимания в то время, когда вокруг столько женщин, готовых отозваться на мужской к ним интерес. Будь для любой из нас повелителем, казалось, говорили все они, выбери хоть одну из нас, любую, хоть на вечер, хоть на время, хоть на всю жизнь – звали их взгляды, их жесты, их насмешливые или призывные выражения глаз, их колкие или ироничные слова. Одна из них, сидевшая за их столиком всех ближе к нему, была особенно навязчива, ревниво перехватывая его взгляды на белокурую соседку.
– Вы ни о чем не пожалеете, если пойдете со мной, – бормотала она. – Ни о чем… – точно сквозь сон слышал Никитин звук ее голоса.
Спохватившись, Никитин увидел, что она гладит ему руку. Это было уж слишком.
Но Никитин был недвижен, хотя руку свою вытянул из руки соседки. Словно бы бегун на старте, напряженно ожидающий команды «марш», чтобы рвануться вперед, к финишу, так и он весь напрягся, выжидая тот момент, когда заиграет медленная музыка, чтобы встать наконец-то и пригласить белокурую соседку танцевать и, быть может, познакомиться с нею.
– Ты почему не танцуешь? – приставал приятель.
– Да отстань ты! – отмахивался Никитин. – Не мешай мне. Мне и так хорошо.
Невидимыми ниточками, казалось Никитину, он был связан с понравившейся ему женщиной, которую тоже наперебой приглашали танцевать, но она всем возможным кавалерам отказывала, но необидно, а с какой-то ласковой улыбкой и продолжала сидеть неподвижно. Быть может, она ждала его? – казалось Никитину. И он лелеял эту мысль, эту надежду и тоже сидел, не обращая ни на кого внимания, как бы для солидарности с нею, как бы говоря ей, что он с ней заодно и что если он будет сегодня танцевать, то только с нею, надо только дождаться подходящей музыки.
И вот наконец-то заиграла медленная музыка. Никитин, точно ему наконец-то скомандовали «марш», вскочил из-за столика и стремительно, страшась, что его опередит кто-то, обошел свой столик и направился к столику своей соседки.
– Разрешите вас пригласить? – склонился он перед белокурой незнакомкой, чувствую сумасшедшее, оглушительное биение сердца.
Она поднялась, протянула ему руку, и они вошли в круг танцующих людей, держась за руки.
Незнакомка оказалась невысокого роста и едва доставала Никитину до подбородка, хотя на ней были длинные, выше колен, модные, по-видимому, дорогие сапоги на высоких шпильках. Одета она была в черно-бордовое, в полоску вязаное платье с люриксом, которое красиво облегало ее стройную фигуру. Шею и грудь украшало дешевое, но красивое разноцветное ожерелье. Танцевали они под новую, набравшую популярность песню группы «Белый орел»:
Как упоительны в России вечера!
Любовь, шампанское, закаты, переулки,
Ах, лето красное, забавы и прогулки!
Как упоительны в России вечера!
– Как вас зовут? – спросил незнакомку Никитин, немного справившись с волнением.
– Катя, – тотчас же просто и охотно отозвалась она.
И, подняв голову, посмотрела на Никитина взглядом своих чистых, ясных глаз, наполненных внутренним светом и какими-то пляшущими смешинками, так показалось Никитину.
– А я Александр. Просто Саша, – ответил он. – Какие у вас ясные, чистые глаза, – совсем преодолев волнение, сразу высказал он ей комплимент, от которого просто не мог удержаться. – Никогда таких глаз не видел. Такие глаза могут быть только у детей или у людей без грехов.
– Вот как? – так же охотно и весело вовлекаясь в разговор, проговорила она. – Может быть. И снова снизу взглянула на него своими чистыми, ясными, сияющими глазами, ещё более поразившими Никитина, когда он увидел их совсем близко продолжительное время.
– Я понимаю, что пошло говорить женщине комплименты про её глаза, если видишь ее впервые.
– Комплименты говорить не пошло, хоть с первой минуты, если только они искренние.
– Но вот не могу удержаться и скажу: я никогда не видел ни у одной женщины таких сияющих глаз, смотрю я в них, а у вас в глазах как будто смешинки прыгают. Честно-честно! Смотреть-смотреть бы и не отрываться!
Комплимент был не из лучших, но ей понравился, потому что сказан был от всего сердца.
– Что ж, смотрите-смотрите и не отрывайтесь! – весело, с улыбкой ответила она.
– Разрешаете?
– Разрешаю!
И тотчас же оба рассмеялись, и Никитин почувствовал себя в её обществе легко, непринужденно, и они стали весело болтать о том, о сём. Танцуя, Никитин старался держать ее за талию или за плечи, чтобы она нечаянно не увидела невычищенную грязь под его ногтями. Но его не праздничный наряд всё же выдал его, потому что она вдруг проговорила с какой-то озорной веселостью:
– А от вас бензином попахивает!
Он пожал плечами.
– Ничего удивительно. Мы с приятелем не собирались никуда, из его гаража шли мимо дворца, и он уговорил меня сюда заглянуть, я вообще-то не ходок по таким вечеринкам, – как бы оправдываясь говорил Никитин.
– А я иногда прихожу сюда на танцевальные вечера, – призналась Катя.
– А почему вы одна?
– Я пришла сюда не знакомиться, просто давно нигде не была, захотелось повеселиться, среди людей потолкаться, а то засиделась со своими домашними проблемами.
– Одной повеселиться? Женщины редко куда ходят одни, особенно в увеселительные заведения.
– Это правда, мы договорились с приятельницей, а она почему-то не пришла.
– Наверное, муж не отпустил.
– Может быть.
И затем, когда окончился танец, он уже не отпускал ее от себя, в перерывах между танцами держал ее за руку, и все время танцевал только с ней одной и, танцуя, все внимательнее разглядывал ее. И она нравилась ему всё больше и больше. Никитин не постеснялся приставить стул к ее столу, спросив разрешения, чтобы раз и навсегда отвадить от нее возможных новых претендентов.
У Кати были тонкие руки, узкие плечи, хрупкая фигура, высокая грудь, тело легкое и пластичное, отзывчивое на его танцевальные движения и вождение по залу. Лицо у нее было очень подвижное, с разнообразной мимикой, с милыми гримасками. Улыбалась она часто, открыто, – при этом морщинки под глазами расходились лучиками к вискам. Наверное, от частой мимики и улыбки вокруг ее рта сложились две складочки, а на лбу – две продольные морщинки вдоль бровей. И ее тонкие руки, и узкие плечи, и хрупкая фигура, и легкое, пластичное тело, и, как вскоре оказалось, ещё и заразительный смех, – всё в ней казалось Никитину необычайно женственным, волнующим его до трепета. И ещё в ней было легкое, естественное, не наигранное кокетство и что-то ещё очень-очень знакомое, даже как бы театральное. Но что именно знакомое и что как бы театральное – он так и не мог пока понять. Но главный секрет и привлекательность этой женщины для Никитина была в ее в ласковой улыбке и в сияющих глазах, чем она с первых же минут его обворожила, так что у него весь вечер сладко и в то же время тревожно и мучительно сжималось сердце.
Они ушли вместе, не дождавшись конца вечеринки, и он пошёл провожать её. Спустились на первый этаж, оделись в гардеробе.
На дворе падал легкий снежок, был небольшой морозец, без ветра. И легко было идти по улицам под этот снежок, когда не сбивает с ног ветер и не давит предновогодний мороз. Никитину неудержимо хотелось говорить о ней.
– Пятьдесят лет почти прожил и могу сказать только одно сейчас: мне никогда не попадались в жизни такие женщины, как вы, – признался он.
– Какие это такие? – кокетливо спросила она.
– Ну, вот такие, как вы, озорные, веселые и милые…С такими вот глазищами!
– А вы много знали в жизни женщин? – продолжала слегка и не назойливо кокетничать она.
– Ну, были, конечно, женщины, я ведь не молоденький, и в отличие от вас с большими грехами и с маленькими грешками.
Оба весело рассмеялись.
– Притом я из самодеятельности, пел в русском народном хоре во дворце, а там много было женщин всяких и разных, грешных и безгрешных. Даже в Москву ездили, по ЦТ нас показывали.
– Вы пели в хоре? А в каком дворце? – с удивлением спросила она и даже остановилась на тротуаре.
– Да вот в этом самом, где мы с вами только что были, – ответил он.
– Так и я в этом дворце много лет в народном драмтеатре занималась. Молодость моя здесь прошла.
– Вот тебе раз! – Теперь уже настал черед Никитина удивиться. – Ходили годами в один дворец, а так и не встретились?
– Наверное, не судьба, – ответила она.
Почему ты мне встретиласьМилая, нежная?В те года мои далекие,В те года вешние?Начал петь он шутливо строчки известной песни, но, пропев первые четыре строчки, затем запел с волнением, с чувством, охваченный уже этим чувством к «милой и нежной женщине», да так его захватило пение, что сам почувствовал, как слезы выступили на глазах. Только вот возрастом они с «милой женщиной» не были так уж далеки друг от друга, не так, как в известной песне. Катя глядела на него ласково, и глаза ее смеялись, и казалось, что они давно-давно знают друг друга. На Никитина, когда он пел, оглядывались прохожие, потому как он шел спиной вперед, чтобы глядеть на нее. Но он не замечал ничего.
– У вас хороший баритон, – похвалила она его.
– Да, было дело, и сейчас бы ещё пел, но во дворце уже никто не поет. А как ваш театр, живет?
– Нет, все заглохло. Не знаю, почему… Люди другие стали, заботы, нужда одолели всех… Я бы сейчас вернулась в театр, скучно жить без большого увлечения, такая радость была в жизни.
«Вот откуда в ней это не наигранное кокетство, эти повадки актрисы – из ее увлечения театром осталось», – подумалось Никитину.
Затем, шагая рядом, они некоторое время молчали, как бы соединенные и сближенные друг с другом общим участием в прошлой заводской самодеятельности. Словно у них было общее прошлое, милое, счастливое прошлое, которое связывало и сближало их теперь. И, наверное, оттого, что они играли и пели под крышей родного и любимого заводского дворца культуры, ходили рядом, хотя и неузнанные, не знакомые друг другом, они как бы стали ещё ближе друг другу за это короткое время, словно бы потерявшие друг друга хорошие родственники, которые после долгих лет нашли, наконец-то, друг друга.
И сближало их ещё и то, что у них, как выяснилось, оказалось немало общих знакомых из мира искусства, из дворцовой самодеятельности, о которых они по ходу разговора вспоминали.…