Операция «Шмерц»

ГОВОРЯТ, У ВАС ЕСТЬ ЛЮБОВНИЦА

У него была одна страсть и несколько пристрастий. По-настоящему, точно знаю, он любил только двух женщин – работу и меня. Третья со звучным именем Мерседес (обязательно женского рода и обязательно с ударением на второе «е») считалась тогда абсолютно недосягаемой. Задолго до того, как Горбачев выпустил нас из клетки, он придумал для себя игру business first с самим собой, постоянно что-то высчитывая, моделируя процессы, пытаясь прогнозировать. Поэтому, подойдя к концу восьмидесятых с написанной диссертацией и ясными перспективами, он бросил всё и, как застоявшийся зверь, ринулся в международный бизнес. Естественно, через пару лет у него появилось лакированное чудо немецкой техники, правда, подержанное, зато с невиданными автоматической коробкой, пневматической подвеской и центральным замком с пультиком.

Его никогда не интересовало налаженное дело. Он брался за бизнес с чистого листа, кокетливо называя себя человеком оргмомента. Когда спрашивали, кем работает, отвечал – пожарным, а где живет – в самолете. Его бросало по стране от Львова до Находки. Поспеть за ним было невозможно, но это давало нам шанс встретиться и провести время спокойно, не торопясь и не боясь попасть под всевидящие очи доброжелателей. Утаить шило в мешке маленького городка было невозможно. О нашем романе судачили все кому не лень, и, как водится, последней об этом узнала его жена. Бурное объяснение закончилось заявлением, что из семьи он не уйдет, пока не поставит сына на ноги, но и меня не оставит. Это было отчаянно смело и в высшей степени безрассудно. В этом он был весь: неуемная энергия, изобретательность, бравада и уверенность в себе.

Однажды, в канун Нового года, его вызвал к себе ну очень большой начальник и с порога заявил:

– Говорят, у тебя есть любовница.

– Говорят, у вас тоже, – отстрелил, не задумываясь.

– Кто говорит? – уже не так уверенно.

– Да все говорят!

– Ну я ж с тобой не как с подчиненным, а как мужчина с мужчиной.

– А я ни с мужчинами, ни с женщинами подобных тем не обсуждаю.

– Ладно. Иди, но смотри: партбилетом рискуешь.

– Так у меня его нет, партбилета-то.

После этого чудного диалога меня задвинули в хвост очереди на получение жилья. Но остановить водопад невозможно. Чем больше на него давили, тем жестче он закусывал удила. Страх был ему неведом. Чем сложнее была задача, тем с большим рвением он за нее брался. Стимулом был вызов, а на вызов надо было отвечать.

Он лез напролом, а потом выяснялось, что все вопросы решены абсолютно дипломатическим путем. Поговаривали, что во время переговоров он применял какие-то неизвестные методы охмурения визави. Очень смешно. Я-то знала его главный секрет: отвлечь конкурента «шариком». Это когда пальцы обеих рук складываются большой к большому, указательный к указательному и так далее, образуя такую дырявую сферу, которую он постоянно пристально разглядывал, как будто именно в этом пространстве пряталось взаимоприемлемое решение. Глаза его хитро, но доброжелательно поблескивали из-под пушистых ресниц, пытаясь влюбить в себя противника. Плавающая улыбка расслабляла практически любого, как он называл, жесткача. Потом откинутая за спинку стула рука расслабляла внимание соперника, как бы призывая стрелять не целясь, а это очень опасное заблуждение. Одного он категорически не допускал – людоедства, относя к этому виду спорта также и стукачество. Многие слышали от него насмешливое:

– Чтобы стать миллиардером, надо быть хоть немного людоедом. Давайте останемся чуть победнее, но не допустим каннибализма.

Он последним пьянел за любым столом, но сохранял лицо и никогда не страдал с похмелья. Презирал сон, отключаясь не более чем на пять часов, а если требовалось, мог не спать по двое суток. Был способен гнать шестнадцать часов за рулем, покрывая по тысяче триста километров. Всему – работе, любви, дружбе, застолью – он отдавался с таким энтузиазмом, что не оставлял мне ни малейшей возможности найти ему хоть какое-либо сравнение.

Хотя иногда наедине он вдруг расслаблялся, грозясь бросить всё к чертовой матери, ругал всех и вся, горько рыдал совершенно детскими слезами, а потом затихал у меня на груди, всхрапывая несколько минут, чтобы, проснувшись, снова рвануть в бой.

Несколько дней назад ему удалили злокачественную опухоль. Моему отцу тоже удалили на губе, а вылезло в легких. Прожил четыре месяца. А этот сумасшедший смеется, поет, рассказывает анекдоты, заглядывает медсестрам за пазуху и уже пытается с кем-то говорить по бизнесу. Компьютер на прикроватном столике практически не выключается: драгоценный пациент записывает свои ощущения до и после операции.

МЕРТВЫЕ СТРАХА НЕ ИМУТ

У него была своя теория страха. Заменив «срам» в известном библейском постулате, он демонстрировал полное пренебрежение к смерти и уверенно проповедовал, что бояться ее глупо: за ней ничего нет. Однажды, в начале девяностых, мы приземлились на «секретном аэродроме» – в номере одной из московских гостиниц. Вдруг среди ночи раздался сильнейший удар. Дверь с треском распахнулась, чудом оставшись висеть на петлях. Включились лампы, и в комнату ввалилось человек восемь-десять молодцев, из-под кожаных плащей которых торчали стволы автоматов. Я взвизгнула от ужаса и с головой ушла под одеяло, а он сначала чуть прикрыл глаза от яркого света, а потом хрипло, тихо, но жестко и уверенно произнес:

– Привет! Че стряслось? Немцы наступают?

Я ожидала чего угодно: криков, ударов, стрельбы, но ничего этого не произошло. Прозвучало извинение за то, что ошиблись номером, а потом старший этой банды узнал его, подошел поздороваться за руку. Быстро одевшись, он предложил выйти покурить. Минут через десять вернулся, и тут у меня началась истерика. От страха трясло, лились слезы, клацали зубы. Он гладил меня по голове и всё удивлялся: чего это я перепугалась? Когда я спросила, какого черта его не было так долго (мне показалось – минимум час), он просто и буднично ответил, что уговаривал ребят не убивать человека из соседнего номера. Аргументация простая: ну, во-первых, он здесь с девушкой. Понаедут опера, телевидение. Попадем в кадр, будет огласка. Некрасиво. А во-вторых, тот человек – его коллега. Будут искать связь, причины, мотивы. В общем – неприятности. Общаться было совсем легко: их командир оказался соседом по дому из прошлой жизни. Нам только что чуть было не отстрелили головы. По ошибке, без ошибки – какая разница?! А он сидит и буднично бубнит о почти что светской беседе!

Он не понимал, почему ограничивают скорость на дорогах. Наоборот, надо учить людей водить как можно быстрее. Кто хочет медленно – пешком.

Он не понимал, почему люди боятся летать, и, когда я цепенела от всякой воздушной ямки, смеялся и просил не выламывать подлокотники. Как-то раз более полутора часов крутились над Москвой на борту АЗЗО. Дети орут, женщины плачут, справа сзади мужик задыхается, и при этом турбулентность такая, ого-го! Зашли на посадку, как полагается: закрылки, газ сбросили, шасси, опять закрылки, и вдруг как заревет – экстренный подъем. То ли ветром снесло, то ли полоса оказалась занятой. Нам же сбоку не видно. А ему всё равно. Ему срочно в туалет надо. Стюардесса протестующе машет руками. Успокаивает ее неожиданным сообщением, что ситуация штатная, если понадобится помощь, то можно на него расчитывать, но если не пустит в туалет, то ситуация сменится на аварийную. Звучит убедительно, дверь разблокировали. Вернулся в кресло, пристегнулся, взял блокнот и начал мне рисовать восходящие потоки, расположение грозового фронта, уровни турбулентности и прочие прелести текущей ситуации. Я пытаюсь мучительно вспомнить обрывки известных молитв, а он как ни в чем не бывало: бубубу-бубубу. Юноша, сидящий через проход, спрашивает:

– Простите, вы что, физик?

– Нет, – отвечает с ухмылкой, – ботаник, летчик-налетчик. Просто бояться ничего не надо.

– Понял, – соглашается юноша и смотрит с восхищением.

Тут он поворачивается ко мне и говорит, что ситуация всё равно вне нашего контроля. Что если разобьемся, то вместе – не скучно. Что лежать будем рядом долго и счастливо. И неожиданно:

– Вот поэтому я и не хожу в казино. Там тоже ситуация вне какого-либо контроля, но, говорят, кормят вкусно.

С таким же сарказмом он подначивал своего приятеля в берлинском кардиоцентре вечером перед операцией стентирования, которую им обоим должны были делать на следующий день. Тот ужасно трусил, хныкал и требовал к себе кучу внимания, а мы уже через тридцать часов летели с отремонтированным сердцем обратно в Москву. Только две угрозы могли поколебать его упрямое бесстрашие: боязнь за близких и нетерпимость к боли.

– Делайте со мной что угодно, – говорил он, садясь в кресло дантиста, – хоть обе челюсти меняйте. Только чтобы я ничего не чувствовал.

Когда ближе к середине девяностых начал процветать киднеппинг и всё чаще бандиты расправлялись с семьями бизнесменов, он приказал сыну вести себя в университете скромнее скромного, распродал все свои дела, нанялся на работу в зарубежную компанию и уехал из России.

Еще, было время, он боялся собак. В детстве покусали, и при виде собачьей морды он цепенел, бледнел, терял волю. Однажды он приехал в один из своих офисов в Закавказье, открыл дверь, и тут же ему на плечи легли две мощные лапы. Замер и тихо попросил убрать пса, а затем устроил дикий разнос местной руководительнице, явившейся на службу с собакой. Животное закрыли в чулане, а он прошел за стол и углубился в работу. Минут через десять-пятнадцать он почувствовал, что странно теплеют ступни. Заглянул под стол и обнаружил там огромную лохматую голову, лежащую на его ботинках. Как пес незаметно прокрался к нему, осталось загадкой, но с тех пор наглая собачья морда всякий раз тихо пристраивалась на его башмаках, а он перестал бояться собак.

А я боюсь! Боюсь за него, за его здоровье, за его сумасшедший характер, за его успех, за каждое новое женское имя в его записной книжке, за всё, что может его у меня отнять. Я – баба, и я боюсь! А он разгонялся на Киевском шоссе еще в «дофотокамерный» период до двухсот сорока километров в час и, хохоча, кричал, что быстрее нельзя – точка отрыва, а потом мягко тормозил на взмах жезла, резко сдавал назад, подходил к опешившему гаишнику и тарахтел с одесским акцентом:

– Ой! Шо з вами стряслось? Шо ви так распэрэживались, уважаеми? Зараз ми будем подлечить ваши нарви.

Совал в потную ладонь очередную ассигнацию, обязательно желал удачи на дороге и прибыльной смены, а потом плюхался в кресло и срывался с места. С ним редко спорили.

ОН УМИРАЕТ

Ему было плохо. Ночами лихорадило, утром ломало кости. Побаливал бок. Он стонал во сне, но, проснувшись, улыбался и говорил, что прорвемся. С иронией ссылался на две дежурные фразы советских врачей: «а что вы хотите?» и «потерпите немного». После первой могло следовать «вам уже не двадцать», либо «операция длилась семь часов», либо «это непростой случай» и т. д., и т. п. После второй – к этому набору добавлялось «скоро полегчает». И опять смеялся. Через несколько дней он едва доковылял до меня на кухне и, тяжело шевеля губами, приказал немедленно везти его в клинику. Сильно болел правый бок, и жестоко мутило. Похоже на аппендицит.

Быстро осмотревший его хирург вызвал уролога с нефрологом, а те потребовали срочно готовить пациента к операции. Лицо его стало зеленовато-желтым. Периодически теряя сознание, он всё-таки уловил смысл последних фраз и попросил срочной эвакуации в Германию, где его вскрывали две недели назад и знали, что с чем сшили. Несмотря ни на что, он оставался на ногах и вполне сносно общался. Он даже умудрился пожать руку турку-таксисту и четко поблагодарил по-турецки «tesekkur ederem», перед тем как выйти из машины у госпиталя в Эссене.

Сутки врачи боролись с его недугом. Состояние ухудшалось с каждым часом, и его ввели в искусственную кому. Мы сидели с его сыном в предбаннике реанимации и вздрагивали при появлении каждого врача. К вечеру к нам подошли три профессора и объявили, что сделано всё возможное, но он умирает. Я начала кричать, требуя, чтобы сделали что-нибудь вплоть до удаления почки, но мне пояснили, что уже поздно. Потеряв чувство реальности, я трясла его сына за плечи и повторяла:

– Ты же родился в рубашке! Ты знаешь об этом? Твой отец не должен умереть!!!

И тут медбрат Саша – русскоговорящий немец из Бишкека – вдруг сказал:

– Ну чего вы так волнуетесь? Они его довели до такого состояния, они его и вытащат. Здесь и не такое видали. А предупреждают вас так, на всякий случай.

Ночью в палату то и дело заходили специалисты, носили мешки с кровью, подключали гирлянды капельниц и аппараты диализа, вводили катетеры, что-то подкачивали, что-то откачивали. Утром нам выдали табличку динамики показателей: ряд из них улучшился вдвое. Кризис миновал, но предстояла еще долгая борьба, самой уязвимой точкой в которой был его мозг. Его вводили в кому так интенсивно, что не было никакой гарантии сохранения памяти и других функций.

Нам рекомендовали разговаривать с ним, убеждая в том, что он слышит. Я рассказывала ему о наших путешествиях, о полюбившихся местах, спектаклях, фильмах, вечеринках. Пыталась вспоминать какие-то смешные или, наоборот, – драматичные случаи. Сообщала о куче звонков от друзей, коллег и просто знакомых, интересовавшихся его состоянием. Всё время вглядывалась в его лицо и держала за руку, ожидая хоть малейшей реакции. Тщетно. Оставалось только ждать и надеяться. Страшно было даже подумать, что такой умный и энергичный человек останется овощем. Я даже предположить не могла, какие муки при этом испытывает он сам. Через какие адские состояния проходит и что ему еще предстоит.

Глава третья

The Dark Side of the Life

I’m afraid of day and nightI’m breaking into thousand piecesHands are touching me, again and againAnd I can’t defeat myselfIs this only a dream?Please tell me why!Pink Floyd    Я боюсь и дня, и ночи.    Я разорван на тысячу кусков.    Руки касаются меня снова и снова.    И я не могу обрушить себя.    Это всего лишь сон?    Пожалуйста, скажите мне, почему!Пинк ФлойдПОГРУЖЕНИЕ

…Богота, Колумбия, перекресток центральных улиц. На всех четырех углах – парные патрули автоматчиков военной полиции. Из громадного лимузина остановившегося кортежа выходит вице-президент страны и энергично направляется ко мне. Дружеский хлопок по плечу, ослепительная улыбка.

– Надо перевезти груз.

– Вы же знаете: я не занимаюсь оружием и наркотиками.

– Ерунда. Никто ничего не заметит. Это наше новое изобретение. Называется Вагина. Берешь за две фаллопиевы трубы, надеваешь на голову и смело идешь через любую таможню.

Он нахлобучивает мне на голову что-то липкое и зеленое. Слегка подталкивает в бок. Справа и слева загораются нестерпимо яркие светильники в красную и синюю клетку. Я погружаюсь в нескончаемый параллелепипед, образованный этими ослепительными огнями. Грохочет музыка. Басы бьют по голове так, что она вот-вот взорвется. Это мой любимый Pink Floyd. Успокаиваюсь и полностью отключаюсь.

…Врач стоит ко мне вполоборота так, что я не вижу его лица. Он говорит, что мне предстоят еще три операции. У Профессора нет достаточной квалификации, поэтому оперировать будет мой собеседник, конечно, если я хорошо заплачу.

– Три операции. Вам предстоят три операции по сто тысяч евро каждая.

Пытаюсь дотянуться до бейджа на его груди. Он сам поворачивает табличку и представляется:

– Джейл, я доктор Джейл[6].

Тут я замечаю, что это же имя выбито на серьге в его левом ухе.

– Если откажетесь платить, то я вас инфицирую так, что нынешнее заражение покажется легким испугом. А если мне хотя бы что-то не удастся, то всё доведут до конца мои специально обученные помощницы. Они знают свое дело: никогда не восстановитесь.

Слышу отвратительный визгливый женский смех. Какая-то девица, видимо, медсестра, рассказывает, что уезжает в отпуск в Москву, где для нее приготовил новый набор косметики Борис Буряце[7]. С ужасом понимаю, что попал в какую-то криминальную клинику.

МОЛЕБЕНThey are whispering to meI have to win the fight Against myselfTo write the names of the victimsWith bloody hands into the skyI can see the flamesSky’s BurningPink FloydОни нашептывают мне.Я должен выиграть борьбуПротив самого себя.Записать имена жертвОкровавленными руками на небе.Я могу видеть огни.Небесное пламяПинк Флойд

…Вдали звенят колокола. Холодно. Очень холодно. Рождество или Новый год. Кто-то дубасит в дверь. Пытаюсь выкрикнуть, чтобы никого не пускали, они могут меня инфицировать, но голоса нет. Входят два священника. Один начинает читать молитву по-грузински, другой по-армянски. Наконец-то у меня появляется голос, требую вызвать полицию. Попов уводят, но они продолжают ломиться в дверь. Несмотря на животный страх, я снова отключаюсь. Сквозь дрему слышу уговоры полицейского принять священников:

– Они только помолятся и побреют вас.

Не хочу бриться! Попы нестерильны!! Кругом инфекция!!! Конвульсивно закапываюсь в простыни и одеяла. Страх безмерный…

АГЛИН ВАС АГЛИН

…Ближний Восток. На огромной скорости веду по пустыне небольшой армейский грузовик. Тучи песка и никаких ориентиров. Швыряет так, что вот-вот оторвется голова. Внезапно меня догоняют серые мотоциклы с номерами WH на передних крыльях и пулеметами на турелях колясок. Седоки в развевающихся пропыленных кожаных плащах и касках с очками не выказывают никаких добрых намерений. Резко торможу, погружая всех в облако песчаной пудры.

– Вы, ребята, из дивизии Роммеля? – кричу им сквозь бурю.

– Аглин вас Аглин![8] Мы сейчас покажем тебе Роммеля, проклятый ягуд[9]. Двигай в строю.

Еду дальше внутри эскорта мотоциклистов. Понимаю: попал в руки арабских террористов. На память приходит повесть с необычной фамилией автора – Прага, Сергей Прага. Книга называется «Да, был». Там, спасая от неминуемой гибели в концлагере, одного еврейского персонажа называют аджарцем – грузином-мусульманином. Это мне легко: во-первых, родился и вырос в Аджарии и, во-вторых, прилично владею грузинским языком.

Тормозят, ведут в палатку. За столом вооруженные бородатые люди в пустынном камуфляже. На столе – огромное количество комиксов, изображающих хохочущих парней, насилующих женщин в хиджабах; машины, давящие арабских детей; бульдозеры, разрушающие каналы и уничтожающие урожай. И на всех этих источниках агрессии холодно сияют голубые шестиконечные звезды. Абсолютно точно: добра такая встреча мне не сулит. Выстреливаю весь имеющийся у меня запас арабских слов:

– Вахд, арба, хамса, ашра, сундук эль-берид, шамес, каср, баср, мехид! Зен?! Я аджарец – грузин-муслим. Зен? Слыхали про таких? Зен? Эль-Кагира, эль-Джазир, ас-сайяра, аль-тайара! Зен?[10]

По крайней мере, есть шанс проканать под полного кретина. Авось отпустят – чокнутых не судят.

– Ребята! Он свой, он – грузин! – непонятно почему кричит один из бородатых.

– Обрезанный? – грозно спрашивает другой.

– Не успел, – лепечу в ответ. – В Союзе не было принято.

– Раз не обрезанный, значит – не еврей: они все обрезанные, – заключает грозный. – Поможешь нам резать евреев?

– Нет, не могу. Я – журналист. Ничего, кроме авторучки, держать в руках не умею. Вот написать о том, какие вы крутые парни, могу. Только поделитесь своими планами.

– Ну, пойдем, покажем на карте.

Лавры героя всех антитеррористических разведок мира уже кружат голову. После детального посвящения в планы террористы меня отпускают. Первое приятное ощущение с момента погружения в другую сторону жизни. Жизни?..

ЕврейГлаза, наполненные грустью поколений,И вечные сомнения,И Книга,И ожиданье новой Катастрофы…ЯВЛЕНИЕ ПЕРВОЕ

…Снова появляется туннель из красных и синих клетчатых светильников. Всплываю на поверхность. Помещение густого темно-синего цвета. Рядом со мной сидят два самых дорогих мне человека. У них хрустальные, прозрачные головы, осыпанные золотом. Оба похожи на греческих богов с Олимпа. У сына никогда не виданная мною каштановая курчавая борода, у жены – роскошная рыжая грива. Мне кажется, что я с ними разговариваю. На самом деле они мне задают вопросы, а я только киваю утвердительно или отрицательно. Первый восторг обоих от того, что я их узнал, серьезно озадачил: не понимаю, что в этом необычного. Бурное одобрение вызывает и исполнение странной просьбы сына потянуть его за палец.

– Я кто? – спрашивает сын. В полной уверенности, что называю его идиотом, беспомощно мотаю головой.

Опять дурацкий вопрос:

– Ты уже говоришь по-немецки?

Наконец-то до меня доходит, что голос потерян, поэтому вместо ответа с трудом складываю фигуру из трех пальцев.

– Смотри! Он кукиш сложил! Он смог!!! – орет сын. – Ты сможешь, ты всё сможешь. И немецкий скоро выучишь. Ведь ты боец, папа! Ты – настоящий боец. Выкарабкался из такой ямы.

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.

Примечания

1

PSA – Prostate Specific Antigen – специфический антиген простаты (англ.).

2

Что, вашу мать, не так? У меня гипертензия, но прием лекарств был запрещен за несколько дней! Помогите мне с этой гребаной болью и оставьте на хрен в покое! (англ.).

3

Шмерц (нем. Schmerz) – боль, страдание.

4

Вот дерьмо! (англ.).

5

Ты почувствуешь себя как в Рождество, на Пасху и во все другие праздники, если это появится. (англ.).

6

Тюрьма (англ.).

7

Борис Буряце – актер и певец театра «Ромэн» и ГАБТ, скандально известный в связи с так называемым бриллиантовым делом Галины Брежневой, по слухам, ее любовник.

8

Приветствие (араб.).

9

Еврей (араб.).

10

Один, четыре, пять, десять, почтовый ящик, солнце, река, море, океан! Хорошо? Каир, Алжир, самолет, автомобиль! Хорошо? (араб.)