Женщина и война. От любви до насилия
…Когда, уставшая и замёрзшая, она попала на передний край, наступила глубокая ночь. Боец, находившийся в охранении, проводил её в землянку, к командиру роты, молоденькому симпатичному лейтенанту, её ровеснику. Он напоил Аннушку чаем, а когда она обогрелась и немного обмякла – сказались усталость и нервное напряжение, – попытался её раздеть.
Она стала сопротивляться. У лейтенанта, успевшего «заправиться» алкоголем, похоть затмила разум, и он заорал: «Раз так – уходи! В моей роте тебе делать нечего!»
– Но сейчас ночь, я уйду утром, – взмолилась Аннушка.
– Нет, сейчас! Раз ты мне отказываешь, уходи!
– Как вам не стыдно? Вы же советский офицер… А если на моём месте оказалась бы ваша мать? У вас есть сестра? – спросила она, почувствовав, что лейтенант сник и начал прислушиваться к её словам. – Хорошо, я уйду, но если попаду в плен, то хоть буду знать, что надо мной надругался фашист, а не советский офицер.
Это подействовало. Лейтенант упал на колени и зарыдал.
– Сестра, прости! Прости меня, ради бога! Я тебя не обижу, сам уйду, а ты отдыхай.
…На следующий день в стрессовом состоянии Аннушка вернулась в госпиталь. Раненому политруку, оказывавшему ей знаки внимания, она пожаловалась на сексуальные домогательства начальника госпиталя, рассказала, как на передовой чудом избежала изнасилования, и политрук предложил выйти за него замуж. О любви она даже не думала – шок, полученный предыдущей ночью, заставил принять предложение. Замужество избавило от принуждения к сексу – жена политработника обрела надёжную «крышу».
Мне казалось, что тётушкина история – единичный случай, не опровергающий романтические легенды советского кино и литературы, на которых, восхищаясь милосердием победителей, выросло послевоенное поколение, пока на закате брежневской эпохи на Каролино-Бугазе я не познакомился с Галей Москаленко, одноклассницей тёщи, выпускницей сорок первого года одесской 117 школы.
* * *Галя Москаленко жила в Москве, к морю приехала с внучкой. Её судьба типична для девушек её поколения.
В 1942 году, оказавшись в эвакуации в Астрахани, восемнадцатилетняя Галя оставила маме прощальную записку и добровольцем ушла на фронт. После окончания артиллерийских курсов её направили в женскую зенитную батарею войск противовоздушной обороны, защищавшую небо Северного Кавказа. Вчерашние школьницы таскали снаряды, за считаные секунды учились ловить цель, управлять зенитным орудием, рыли окопы и блиндажи. Девушки срезали косы, надели не по размеру сшитое мужское обмундирование – только в кино оно ладное и пригнанное по фигуре – и, забыв о женской природе (у многих на войне прекратились месячные), наравне с мужчинами несли тяготы окопной жизни.
Начальником батареи был сорокалетний мужчина (как и в повести Бориса Васильева «А зори здесь тихие» о девочках-зенитчицах, которым, как и Гале, не было двадцати). На этом совпадения заканчиваются.
Начальник батареи не был похож на старшину Васкова из повести Бориса Васильева. И не только потому, что званием был повыше. Понравившуюся ему солдатку, не пожелавшую разделить с ним постель, он заставлял в дни, свободные от боёв, с утра до вечера копать и закапывать окоп. А другой солдатке приказывал вечером постелить ему постель, приготовить чай, постирать бельё. Отказаться выполнить приказ девочки не могли – они помнили о присяге и знали: приказ командира – закон для подчинённого. Неподчинение – трибунал.
Намаявшаяся на рытье окопов думала о той, которая стелет постель, имеет послабления и недоступные ей привилегии, потому как согласилась согревать её собственным телом, и рассуждала, что если она не последует примеру подруги, то на следующий день вновь с утра до вечера будет копать и закапывать окоп. Не лучше ли, вкрадывалась в душу мысль-искуситель, раз уж взвалила на себя тяготы воинской службы, оказать командиру десятиминутную секс-услугу, о которой после войны никто никогда не узнает и которая избавит её от изнурительного труда?
Психологически расчёт командира-садиста, возомнившего себя турецким султаном, а девушек – рабынями из гарема, был прост: физическими нагрузками сломить сопротивление гордячек и принудить к сексу.
…После одного из вражеских налётов Галя получила осколочное ранение и попала в прифронтовой госпиталь. За ранение ей полагалась медаль. После выписки для вручения награды её вызвали в штаб дивизии. Вручая медаль, комдив спросил, есть ли у неё какие-либо пожелания, и, осмелев, она попросила перевести её в другую часть.
– Почему? – удивился генерал.
– Могу ли я пожаловаться на командира батареи? – спросила Галя.
– Разумеется.
Генерал молча выслушал рассказ, а затем спросил: «Почему вы сразу об этом не доложили? Почему раньше никто не жаловался?»
– По уставу не положено жаловаться через голову командира, – ответила Галя.
– Идите, – ответил генерал. – Я разберусь.
Он сдержал слово – командир-садист был переведен в штрафбат. Дошёл ли он до Германии, ей неизвестно.
* * *Почти аналогичная история приведена Ароном Шнеером в еженедельнике «Киевский ТелеграфЪ», 4–10 сентября 2009 года, № 36. Рассказывает Зина Сердюкова, бывший старшина разведывательной роты 6-го гвардейского кавалерийского корпуса:
«Была зима, взвод квартировал в сельском доме, там у меня был закуток. К вечеру меня вызвал командир полка. Иногда он сам ставил задачу по засылке в тыл противника. На этот раз он был нетрезв, стол с остатками еды не убран. Ничего не говоря, он бросился ко мне, пытаясь раздеть. Я умела драться, я же разведчик, в конце концов. И тогда он позвал ординарца, приказав держать меня. Они вдвоем рвали с меня одежду. На мои крики влетела хозяйка, у которой квартировали, и только это спасло меня. Я бежала по селу, полураздетая, безумная. Почему-то считала, что защиту найду у командира корпуса генерала Шарабурко, он меня по-отцовски называл «дочкой». Адъютант не пускал меня, но я ворвалась к генералу, избитая, растрёпанная. Бессвязно рассказала, как полковник М. пытался изнасиловать меня. Генерал успокоил, сказав, что я больше полковника М. не увижу. Через месяц мой командир роты сообщил, что полковник погиб в бою, он был в составе штрафного батальона».
В той же статье санинструктор Волков рассказывает, как поступали с девушками, отказывавшимися ублажать офицерский корпус.
«Когда в армию прибывала группа девушек, то за ними сразу “купцы” приезжали: “Сначала самых молодых и красивых забирал штаб армии, потом штабы рангом пониже”. Осенью 1943 года в его роту ночью прибыла девушка-санинструктор. А на роту положен всего один санинструктор. Оказывается, к девушке везде приставали, а поскольку она никому не уступала, её все ниже пересылали. Из штаба армии в штаб дивизии, потом в штаб полка, потом в роту, а ротный послал недотрогу в окопы».
Не напоминает ли это историю лейтенанта медицинской службы Анны Ривилис, отказавшейся уступить домогательствам начальника госпиталя и на ночь глядя отправленной в окопы? Несговорчивых девушек ждала передовая, сговорчивые оставались в штабах; несговорчивые – недоедали, грызли сухари и давили вшей, сговорчивые – ели американскую тушёнку, носили чистое бельё и мылись в бане. Неженское дело – война. Ни в чём не смею упрекать женщин-военнослужащих вынужденно ставшими фронтовыми жёнами. Одни, как Зоя Космодемьянская или как Галя Москаленко, на фронт пошли добровольцами. Другие надели форму после мартовского 1942 года постановления Государственного комитета обороны о массовой мобилизации женщин во все роды войск; другие ещё раньше – с 30 июня 1941-го, когда началась мобилизация женщин в войска ПВО, связи, внутренней охраны, на рытьё окопов и на строительство военно-автомобильных дорог. Как могли, так и выживали, сломленные фронтовым бытом. Ничего подобного в других армиях не было. Только в СССР женщины массово призывались в армию, служили в боевых частях и наравне с мужчинами участвовали в боевых действиях.
* * *В конце 80-х, когда столичные журналы ошеломили читателей книгами, прежде запрещёнными политической цензурой, мой сослуживец, Яков Призант, ветеран Великой Отечественной, пехотинец, сержант разведывательной роты, поделился воспоминаниями:
– Лето 1942-го, хаотичное отступление. Мы заночевали в окопе. Шесть человек. Среди нас девушка-санинструктор. Окоп узкий, спали на одном боку и по команде переворачивались. После одного из переворотов, тот, кто оказался за спиной девушки, её изнасиловал.
– Она не сопротивлялась?
– Нет. До смерти была напугана. Отступление, все вооружены, никто друг друга не знает. Боялась, наверное, что её убьют, если станет сопротивляться.
– Что было с ней дальше?
– Не знаю. На второй день разрывом снаряда у того, кто её изнасиловал, оторвало руку и ногу. Думаю, он не выжил. А её я больше не видел. Отступление беспорядочное, каждый в нём за себя.
* * *Похожее воспоминание записала Алексиевич:
«Выходили из окружения… Куда ни кинемся – везде немцы. Решаем: утром будем прорываться с боем. Всё равно погибнем, так лучше погибнем достойно. В бою. У нас было три девушки. Они приходили ночью к каждому, кто мог… Не все, конечно, были способны. Нервы, сами понимаете. Такое дело… Каждый готовился умереть… Вырвались утром единицы… Мало… Ну, человек семь, а было пятьдесят. Посекли немцы пулемётами… Я вспоминаю тех девчонок с благодарностью. Ни одной утром не нашёл среди живых… Никогда не встретил»[5].
В обеих историях солдаты выходили из окружения. В первой – медсестра изнасилована случайным попутчиком. Вторая – о психологическом состоянии и вспышке сексуальности, ставшей защитной реакцией людей, уходящих в небытие. Они прекрасно понимали: единицы прорвутся утром сквозь пулемёты, а может, и никто. Такой была их прощальная ночь. Рука не поднимется никого осудить…
Последнее желание? Оно разное: у одних – сигарета, у других – секс. Кто-то хочет побыть наедине со своими мыслями и помолиться о близких, кто-то – забыться в алкогольном дурмане. На войне, где каждый день мог быть последним, родилась поговорка: «живём один день». Такой была психология солдата и офицера. «До смерти четыре шага», а если выживем и вернёмся домой – «война спишет всё». Эта фраза стала моральным утешением и жертв, и насильников. Но эта же утешительная мораль, оправдывающая сексуальные прегрешения, позволила многим, войдя в Германию, сорваться с цепи и продолжить жить одним днём, насиловать, грабить.
* * *Развал Советского Союза нанёс психологический удар по ветеранам войны: некоторые, как, например, Юлия Друнина, не выдержали[6], другие, психологически оказавшиеся более устойчивыми, когда исчезла цензура, разговорились.
7 мая 2004 года газета «Московский комсомолец» опубликовала записанные Екатериной Сажневой воспоминания Анны Соколовой, в 17 лет ставшей курсантом снайперской школы[7].
«Никакой любви на войне не было. Только простые солдаты к нам, девчонкам, хорошо относились, делились последним, а старшие офицеры заставляли с ними сожительствовать – вроде как мы их фронтовые жены.
<…> большинство девчат-снайперш на передовую попадали невинными. Но в первые же ночи их «прописывали» – приглашали выпивать с командирами и лишали девственности.
Хочешь жить в тепле и довольствии – согласишься.
Если же нет – за твою жизнь никто не поручится.
А война спишет всё…
– Мы в разведке были всего две девчонки – остальные-то мужики. Понятно, у них природа своё берёт. В первый же день пребывания нас вызвали в штаб: “Будут приставать офицеры – сразу же сообщайте!” Куда там! После этих слов испугались мы с Клавкой сильно. Старались друг от друга не отходить. Через какое-то время подъезжает к нам адъютант командира дивизии: “Вас двоих к себе вызывает генерал!” Собрались, поехали, хоть и ночь – а как откажешься? Это же приказ…
В командирской землянке сидели двое. Генерал и полковник. Оба довольные, раскрасневшиеся – за несколько часов до этого наши войска перешли в очередное наступление.
Стол накрыт богато. Здесь и американская тушенка, и русская картошка, и дефицитный медицинский спирт.
Тут же нехитрая лежанка. Одна на четверых.
– Я схитрила, притворилась, что мне нельзя сегодня – у меня месячные начались. Бог миловал, и меня отправили обратно, а Клавочка осталась пировать…
<…> С генеральских посиделок Клава Орлова вернулась под утро. “Не вини меня, Анюта, я с тем генералом пожила!” У самой слёзы, как горошины, по щекам катятся».
Екатерина Сажнева приводит она ещё одну историю, рассказанную Анной Соколовой. После боя за ней увязался некий офицер, распаленный фронтовыми «ста граммами». Она бежать, он – за ней.
«Я побежала и зацепилась широкими снайперскими штанами за ветку. Ну, думаю, конец мой пришёл – сейчас он меня настигнет, и никто не поможет. А потом и не докажешь, кто снасильничал. И тут меня снял с куста проходивший мимо солдат <…>
По словам снайперши Соколовой, больше всего в освобождённых деревнях бесчинствовали и мародерствовали командиры»[8].
Забытые девчонки
Одинокие женщины, вернувшиеся с фронта, героями себя не чувствовали. Они подвергались психологическим и моральным унижениям, незаслуженным упрёкам и оскорблениям, мол, были офицерскими подстилками, уехавшими в армию, чтобы найти себе там мужей. А ведь никто их не спрашивал, хотят они в армию или нет, многие попали в окопы не по своей воле – по мобилизации, от которой нельзя уклониться.
…Анна Соколова, вернувшись в деревню и месяц промучившись с ночными кошмарами – ей постоянно снилась война, – не выдержала и уехала в Москву. Всю жизнь она проработала на ситцевой фабрике. «Вот только счастья не было. Это мужики вернулись с фронта героями. А для женщин находили другие слова… Многие парни обзывали нас по-всякому… Чего нам давать-то не хочешь? Небось, на фронте с генералами сладко спалось!»[9]
Аналогичные воспоминания фронтовички записаны Алексиевич:
«Я до Берлина с армией дошла… Вернулась в свою деревню с двумя орденами Славы и медалями. Пожила три дня, а на четвёртый мама поднимает меня с постели и говорит: “Доченька, я тебе собрала узелок. Уходи! Уходи… У тебя ещё две младших сестры растут. Кто их замуж возьмёт? Все знают, что ты четыре года была на фронте, с мужчинами”»[10].
Дикой была мораль, если мать вынуждена выпроводить из дому дочь, вернувшуюся с фронта с боевыми наградами. Дикой была страна, не сумевшая защитить и обогреть женщин, её защищавших.
Алексиевич приводит рассказ командира сапёрного батальона:
«Кончилась война, они оказались страшно незащищенными. Вот моя жена. И она к военным девушкам плохо относится. Считает, что они ехали на войну за женихами, что все крутили там романы. Хотя на самом деле, у нас же искренний разговор, это честные были девчонки. Чистые. Но после войны… После грязи, после вшей, после смертей… Хотелось чего-то красивого. Яркого. Красивых женщин… У меня был друг, его на фронте любила одна прекрасная, как я сейчас понимаю, девушка. Медсестра. Но он на ней не женился, демобилизовался и нашёл себе другую, посмазливее. <…> А после фронта он жениться на ней не захотел, потому что четыре года видел её только в стоптанных сапогах и мужском ватнике. Мы старались забыть войну. И девчонок своих тоже забыли» (выделено мною. – Р.Г.)
Спасибо ППЖ за «тепло неласкового тела»
На фронте родился термин «фронтовые жёны», или циничный и неуважительный – «походно-полевые жёны», сокращённо ППЖ. Они были почти у всех офицеров высшего и среднего звена – солдаты позволить такую роскошь себе не могли и с завистью поглядывали на господ-офицеров, у которых фронтовая любовь означала «служебный роман». Младшие офицеры, особенно на передовой, разгуляться не имели возможности (не то что в штабах и во втором эшелоне, где женского персонала побольше, – в госпиталях и банно-прачечных ротах). На передовой шанс заполучить фронтовую жену увеличивался с каждой новой звёздочкой на погонах.
Пример офицерскому корпусу, как обычно, показывал генералитет, которому Сталин без опубликования соответствующего указа Верховного главнокомандующего позволил иметь походно-полевых жён. Сожительниц генералитет и старшие офицеры выбирали из молодых девушек, служивших в штабах машинистками, связистками, врачами и медсёстрами; офицерам среднего звена, привыкшим к окопной жизни, доставались снайперши и санинструкторы. Таков был порядок, заведённый с первых дней Великой Отечественной.
22 сентября 1941 года командующий Ленинградским фронтом генерал армии Жуков потребовал в недельный срок удалить из штабов и командных пунктов командиров дивизий и полков всех женщин, находящихся там под видом обслуживающего персонала, с которыми «ряд командиров, потеряв лицо коммунистов, просто сожительствуют»[11]. Через два дня Жуков направил руководству 8-й армии приказ: «В штабе армии среди командиров частей и соединений развито пьянство и разврат». Но как ни грозен был заместитель Верховного главнокомандующего, это был тот случай, когда приказы его игнорировались и выполнение саботировалось…
На исходе войны, 1 февраля 1945 года, маршал Жуков написал записку командующему 1-й гвардейской танковой армией генерал-лейтенанту Катукову, Герою Советского Союза (второго Героя Катуков получил 6 апреля 1945 года), и члену Военного совета Попелю, приказав вручить её адресатам лично в руки:
«Я имею доклады особо ответственных людей (намёк на особый отдел. – Прим. Р.Г.) о том, что т. Катуков проявляет полнейшую бездеятельность, армией не руководит, отсиживается дома с бабой и что сожительствующая с ним девка мешает ему в работе <…>
Требую:
1) От каждого из вас дать мне правдивое личное объяснение по существу.
2) Немедля отправить от Катукова женщину, если это не будет сделано, я прикажу её изъять органам СМЕРШ.
3) Катукову заняться делом <…>»[12]
Девка, о которой уничижительно писал Жуков, – гвардии старшина медицинской службы Екатерина Красавцева (по первому мужу, расстрелянному в 1938-м, – Лебедева), служила с Катуковым с 1941 года и после войны официально стала женой командующего. Но был ли безупречен и морально чистоплотен заместитель Верховного главнокомандующего, написавший оскорбительную записку командующему танковой армией? Если бы… Как говорится, чья бы корова мычала. Там, где у кого-то морально-бытовое разложение, у маршалов Жукова, Василевского, Рокоссовского… – «чистая» любовь, позволявшая обзавестись ППЖ. У Рокоссовского помимо тыловой жены за войну набралось пять сердечных подруг (одно- и двухразовые фронтовые жены не в счёт).
Жуков, оставив в тылу двух невенчанных жён, родивших ему трёх дочерей, так увлёкся новой «супругой», младшим лейтенантом медицинской службы Захаровой, что во время визита в СССР генерала Эйзенхауэра, командующего американской армией, сопровождая союзника, в персональный самолет Эйзенхауэра потянул за собой «военно-полевую жену». Будущий президент США во время перелёта в Ленинград изрядно повеселил окружение маршала, когда, не зная реального статуса Лидочки Захаровой, пригласил «супругов» Жуковых посетить после войны Соединённые Штаты Америки.
Александр Бучин, шофер Жукова, вспоминал о фронтовой любви маршала: «Георгий Константинович к ней крепко привязался. Несмотря на свой крутой нрав, к Лидочке относился очень душевно, берёг. <…> Застенчивая, стыдливая, Лидочка не терпела грубостей, а Жуков иногда до слёз её доводил своими солдатскими выражениями, хотя и, не скрывая этого, любил её и старался беречь».
Но только ли Лидочка веселила сердце маршала Жукова? Из показаний адъютанта Жукова, подполковника Сёмочкина, арестованного по «трофейному делу», Жуков неоднократно во время войны уединялся «с разными женщинами в служебных кабинетах, после чего награждал их боевыми орденами».
Из покаянной объяснительной записки Жукова секретарю ЦК ВКП(б) Жданову 12 января 1948 года: «Я подтверждаю только один факт – это мои близкие отношения с Лидией Захаровой. Но она получала ордена и медали не от меня лично, а от командования фронта, наравне с членами команды, которая меня обслуживала в годы войны <…> Я вполне осознаю, что я виноват в том, что был с нею связан и она жила со мной».
Всего же за годы войны Лидочка Захарова получила «от командования фронта» (командующий Жуков) орден боевого (!) Красного Знамени, Красной Звезды, пять медалей и три иностранных награды – не каждый боевой офицер мог похвастаться таким иконостасом.
Несомненно, эта информация была в распоряжении Сталина. Любопытно, какой была бы реакция Жукова, если бы в ответ на его «шалости», включая приглашение Лидочки в самолёт Эйзенхауэра, он получил бы радиограмму из Ставки, в которой Верховный главнокомандующий в том же духе, в каком Жуков писал Катукову, пригрозил бы силами СМЕРШ отобрать у него девку?
Записка «поборника нравственности» маршала Жукова генерал-лейтенанту Катукову наилучшим образом характеризует моральный облик 1-го заместителя Верховного главнокомандующего – он то хорошо знал, что ожидает попавшего в руки СМЕРШ (аббревиатура «смерть шпионам»).
За маршалами бок о бок с фронтовыми жёнами шествовали командармы и начальники политотделов, члены Военных советов, комдивы и политруки… генералы Власов, Черняховский, Еременко…
Сталин сквозь пальцы смотрел на амурные подвиги своих генералов. Они это знали и этим даже гордились. Генерал-майор Сульянов привёл рассказ маршала Рокоссовского, поведанный на совместной рыбалке. Маршалу эту историю рассказал генерал армии Черняховский. Якобы Мехлис, член военного совета 3-го Белорусского фронта, доложил Сталину о любовных похождениях Черняховского. Сталин поинтересовался: «А как воюет Черняховский?» – «Хорошо воюет, – ответил Мехлис и спросил, предвкушая взбучку, ожидающую командующего фронтом. – Так что же делать будем с товарищем Черняховским?» – «Что будем делать? – передразнивая Мехлиса, переспросил Сталин. – Завидовать»[13].
Свидетелей этого разговора нет, и если Черняховский был о нём информирован и поделился с Рокоссовским, бахвалясь и чуть приукрасив детали, то это означало одно лишь: ему о нём рассказал Сталин. С какой целью? Он любил сталкивать людей. Спокойнее, когда подчинённые друг на друга стучат.
Маршал Брежнев – в годы войны полковник – тоже не на шутку влюбился; привёз боевую подругу домой, зашёл в квартиру объясниться с семьёй, попросив фронтовую жену подождать в припаркованной к дому машине, но, будучи слабохарактерным, уступил скандалу, закатанному дочерью, и остался с официальной женой. А Галина Брежнева, увлёкшись впоследствии артистами цирка, в ответ на упрёки отца напоминала ему о фронтовых прегрешениях.
Генерал-лейтенант Власов, командующий 2-й ударной армии и по совместительству заместитель командующего Волховским фронтом, перед тем как в июле 1942-го оказался в немецком плену, забрасывал нежными письмами двух женщин: жену, Анну Власову, и ППЖ, военврача Алечку Подмазенко. ППЖ уехала в феврале 1942-го в тыл, к матери, рожать сына от командующего армией. С отъездом Алечки продолжились любовные подвиги Героя обороны Москвы, обласканного Сталиным за оборонительно-наступательные бои за столицу (Власова вслед за вождём называли «спасителем Москвы»). Следующей фронтовой женой сексуально-неудержимого генерал-лейтенанта стала повариха Мария Воронова. С ней он и попал в плен («влюблённых» сдал староста деревни Туховежи, у которого Власов, переодевшись в штатское, попросил ночлег и еду, неосмотрительно одарив старосту серебряными часами, чем и навлёк на себя подозрение).
Не повезло генеральским жёнам. Обе жены, родившие от него детей, официальная и походно-полевая, после перехода Власова на сторону немцев были арестованы НКВД и отбыли в лагерях соответственно восемь и пять лет, затем в ссылке, на поселении. Алевтину Подмазенко реабилитировали в 1987 году, а Анну Власову (официальную жену) – лишь в 1992-м, когда СССР перестал существовать. А ведь всё могло случиться иначе, не угоди командующий в окружение и не попади в плен, где начал сотрудничать с немцами. Окажись Власов удачливее, выйдя из окружения, пусть даже как маршал Кулик, в крестьянской одежде и без документов, в конце войны он, как и Рокоссовский, мог бы стать маршалом, дважды Героем Советского Союза и кавалером ордена «Победа». И его многочисленные жёны были бы счастливы. Их дачи ломились бы от немецких трофеев, примиривших их с действительностью и друг с другом…
К слову сказать, похотливый Власов не обидел и немок: на исходе войны в марте 1945-го справил в Карлсбаде свадьбу с Адель Биленберг, вдовой офицера СС. А что? «Своих» баб, советских, дозволено брюхатить, а «чужих» нельзя, стало быть? Это не только не по-джентельменски, но и не по-генеральски.
…Любвеобильные маршалы по большей части оказались людьми порядочными. Рокоссовский признал отцовство дочери Надежды, родившейся 7 января 1945 года, дал ей свою фамилию и материально поддерживал, но с матерью, миниатюрной блондинкой, военврачом Галиной Талановой, больше не стал встречаться. Галина Таланова маршалу Рокоссовскому свой «талант» уже отдала. Зато другие суровые мужчины, маршалы Конев и Малиновский, с довоенными законными жёнами расстались и с фронтовыми подругами, Тонечкой и Раечкой (глядя на голубков, от умиления хочется прослезиться), после окончания войны официально зарегистрировали походный союз, в котором также произвели на свет ребятишек.