Книга Капкан для Александра Сергеевича Пушкина - читать онлайн бесплатно, автор Иван Игнатьевич Никитчук. Cтраница 2
bannerbanner
Вы не авторизовались
Войти
Зарегистрироваться
Капкан для Александра Сергеевича Пушкина
Капкан для Александра Сергеевича Пушкина
Добавить В библиотекуАвторизуйтесь, чтобы добавить
Оценить:

Рейтинг: 0

Добавить отзывДобавить цитату

Капкан для Александра Сергеевича Пушкина

Днем он почти не бывал дома. А если оставался, то не выходил из комнаты, посвящая время чтению. По ночам он очень часто просыпался, садился за стол и писал. В такое время писалось особенно вдохновенно.

Вечерами он часто засиживался с Ариной Родионовной. Пушкин был очень привязан к своей няне, ухаживал за ней, когда ей нездоровилось. Она рассказывала ему сказки, напевала старинные мелодии и песни. Он тонул в красоте ее настоящего русского народного языка, впитывая в себе его прелесть и музыку. С ее слов он записал несколько десятков народных песен: «Береза белая», «Между гор по каменью», «Мимо дворика батюшкиного», «Уже вечер на дворе»… Записывал он и сказки няни: «Некоторый царь задумал жениться», «Некоторый царь ехал на войну», «Поп поехал искать работника», «Царь Кащей бессмертный»… И вообще, он ладил со своими дворовыми, особенно близки были ему кучер Петр и садовник Архип.

На свои прогулки брал с собой тяжелую железную палку, бросал ее кверху и ловил потом ее на лету или бросал вперед. Дойдя до нее, он ее поднимал и снова бросал вперед…

Пушкин был неприхотлив к одежде. Обычный его костюм состоял из красной рубашки, подпоясанной кушаком, широких штанов и белой шляпы…

Жил отшельником, никого не посещал и никого из соседей не принимал. Однако вскоре сделал исключение для обитателей соседнего имения Тригорское, которое располагалась в трех верстах от Михайловского. Вскоре он стал частым, почти ежедневным гостем тригорских соседей.

Его влекло сюда настоящее женское царство, к которому он всегда был неравнодушен. Молодая энергия страстного сердца поэта требовала выхода в новых чувствах и увлечениях. Мужчин представлял только сын хозяйки – дерптский студент Алексей Вульф, который появлялся в Тригорском лишь во время каникул. Пушкина же привлекали барышни, которых здесь было сколько угодно.

Во-первых, владелица поместья, дважды овдовевшая Прасковья Осипова, по первому мужу Вульф, две ее дочери – Анна и Евпраксия Вульф, падчерица ее Александра Ивановна Осипова и ее племянницы – Анна Вульф и Анна Керн.

Веселый характер Пушкина, его заразительный смех, остроты и каламбуры стали повседневной частью жизни соседей. Им льстило близкое знакомство со знаменитым поэтом. Вскоре с живописного холма, на котором расположено Тригорское, ежедневно глаза его обитателей жадно смотрели на дорогу в Михайловское, а сердца бились трепетно, когда по этой дороге вдоль извивистых берегов Сороти показывался их михайловский сосед с толстой палкой в руке и в шляпе с большими полями. Трудно ли представить атмосферу веселья деревянного барского дома хозяйки Тригорского, наполненного всей этой молодежью? Поднимался невероятный шум, смех, шутки, зарождались интриги, кипели страсти молодости…

Пушкин перенесся в привычную помещичью жизнь, в дворянский сельский быт, которого так не хватало ему в грязном Кишиневе и пыльной Одессе. Здесь, в Тригорском, он чувствовал себя центром притяжения. Вся жизнь вращалась вокруг него. Он наслаждался и потешался ею. Тригорские девицы кокетничали с ним и даже серьезно влюблялись. Да и он сам со своим любвеобильным сердцем влюблялся в каждую из них, включая и хозяйку имения Прасковью Александровну. Хотя она была старше Пушкина лет на 13–15, но выглядела довольно молодо и привлекательно. Пушкин сумел буквально околдовать ее. Разве могла она устоять против его очарования и отказать в близости? Для молодежи это не стало секретом, и они ревновали Пушкина к ней.

Из молодежи первой выделил Пушкин Евпраксию Вульф. Веселая и красивая, она в жизни ничего не искала, кроме удовольствий. К комплиментам Пушкина и его ухаживанию относилась с равнодушием. Казалось, она ждала чего-то большего от судьбы. Многие, наблюдая ее, называли это кокетством. Вместе с тем она всегда была в центре общества, собиравшегося в Тригорском, веселила его музыкой. Кроме того, она мастерски варила жженку, часто выступала заводилой всяких удовольствий… Соседи начали даже поговаривать о скорой женитьбе Пушкина на Зизи (так все домашние называли Евпраксию). Но Пушкин еще и не помышлял о браке. Его внимание к младшей из барышень Вульф было совершенно невинным, безобидной шалостью… Все это было всего лишь игрой и закончилось ничем, кроме дружеских отношений на долгие годы.

Зизи, кристалл души моей,Предмет стихов моих невинных,Любви приманчивый фиалТы, от кого я пьян бывал…

Анне Николаевне, старшей дочери Осиповой, шел двадцать пятый год, когда она впервые встретилась с Пушкиным. По тому времени она была уже почти старая дева. Назвать красивой ее нельзя было: слезлива, сентиментальна, но обладала недюжинным умом. В душе ее хранился неистощимый запас нежности, преданности и желания любить. Само собой разумеется, что она со временем серьезно увлеклась Пушкиным. Если принять во внимание характер Пушкина, способного легко вскружить и более спокойную голову, то можно лишь удивляться, что это случилось не сразу. Состоявшееся объяснение не зажгло в душе поэта ответного чувства, и проявление влюбленности Аннет часто его тяготило. Результат этого объяснения отразился в не совсем скромном стихотворении:

Увы! напрасно деве гордойЯ предлагал свою любовь!Ни наша жизнь, ни наша кровьЕе души не тронет твердой.Слезами только буду сыт,Хоть сердце мне печаль расколет.Она на щепочку нассыт,Но и понюхать не позволит.

Вообще говоря, Пушкин был не особенно высокого мнения о псковских барышнях и дамах:

Но ты, губерния Псковская, —Теплица юных дней моих,Что может быть, страна пустая,Несносней барышень твоих?Меж ними нет, замечу кстати,Ни тонкой вежливости знати,Ни милой ветрености шлюх,Но, уважая русский дух,Простил бы им их сплетни, чванство,Фамильных шуток остроту,Пороки зуб, нечистоту,И неопрятность, и жеманство —Но как простить им модный бредИ неуклюжий этикет.

Тем не менее, в конце концов, он все простил и со всем примирился. Впрочем, в действительности владелицы Три-горского были очень милы. Вряд ли бы он стал проводить с ними много времени, несмотря на всю скуку заточения, если бы это было не так.

Настоящей страстью влюбленности Пушкин загорелся к падчерице Прасковьи Александровны – Александре Осиповой, или Алине, как все ее называли в семье. Это была обаятельная, но строгая девушка.

– Алина – это женщина! – говорил он с восторгом. – Не говори Алина, а говори малина…

Но строгая девушка, видя, что Пушкин готов увязаться за всякой юбкой, умело держала его в некотором отдалении. Да и слухи о его связи с дворовой девкой Ольгой донеслись до нее… Он так и не осмелился признаться ей в любви, и даже до конца жизни не сумел отдать посвященное ей стихотворение:

Я вас люблю, – хоть я бешусь,Хоть это труд и стыд напрасный,И в этой глупости несчастнойУ ваших ног я признаюсь!Мне не к лицу и не по летам…Пора, пора мне быть умней!Но узнаю по всем приметамБолезнь любви в душе моей:Без вас мне скучно, – я зеваю;При вас мне грустно, – я терплю;И, мочи нет, сказать желаю,Мой ангел, как я вас люблю!..Алина! сжальтесь надо мною.Не смею требовать любви.Быть может, за грехи мои,Мой ангел, я любви не стою!Но притворитесь! Этот взглядВсе может выразить так чудно!Ах, обмануть меня не трудно!..Я сам обманываться рад!

Но не только соседки занимали Пушкина. Он ведет интенсивную переписку с друзьями, младшим братом Львом и сестрой, жадно поглощая новости двух столиц, по-прежнему много работает, появляются новые стихи, продолжает роман в стихах «Евгений Онегин». Начал работу над балладой «Жених». Внимательно знакомится с трудом И. И. Голикова «Деяния Петра Великого». В Москве и Петербурге издаются «Руслан и Людмила», «Кавказский пленник», стихи, что поддерживает его, лишенного жалованья, материально. Творчество порой полностью захватывает, отвлекая от грустных мыслей, скуки и хандры, замысла тайно бежать за границу.

В трудах и развлечениях минула осень, наступила зима с ее вьюгами, заносами и морозами. В зимние дни Пушкин чаще оставался дома, много читал, с удовольствием беседовал с няней, которая продолжала радовать его волшебными сказками. По ночам, прислушиваясь к разбушевавшейся за окном природе, из-под пера рождались стихи:

Буря мглою небо кроет,Вихри снежные крутя;То, как зверь, она завоет,То заплачет, как дитя,То по кровле обветшалойВдруг соломой зашумит,То, как путник запоздалый,К нам в окошко застучит.Наша ветхая лачужкаИ печальна и темна.Что же ты, моя старушка,Приумолкла у окна?..

Легкая метелица метет, порошит по широкому двору, насыпая у крыльца снежный гребень пушистой волны. Ничто не нарушает тишину в комнате. От печи тянет теплом. Ее мерцающий огонь освещает всю комнату. Тикают со спокойной уверенностью часы. Серый кот на лежанке, повернувшись усами к огню, жмурится и мурлычет от тепла.

Со своим вязанием, склонившись, сидит Родионовна. Про себя она поет жалобную свадебную песню. За окном плачет метелица, бросая временами в него горсти снега, поддерживая невеселую песню няни. Пушкин сидит в кресле рядом с печкой, курит трубку, пуская кольцами дым, и думает он о чем-то своем, далеком. Он сейчас мыслями далеко, там, на море…

Почему-то вспомнилось ему крымское путешествие с семьей Раевских, как стоял он на скале, и гигантские волны с грохотом сражались с каменным берегом, желая отодвинуть его и дать простор вольному морю… Потом вдруг горы… Пятигорск, прогулки с юной Раевской, купание в горячих серных водах, кавказское солнце, вино…

– Черт возьми! – с порывом досады вскочил Пушкин и зашагал по комнате. – Вот бы сейчас снова туда, в Крым!.. Но не пустят, нет…

– Успеешь, родимый, не торопись, – утешает его няня, подкидывая дрова в печку. – Будет золотое времечко, ногу вденешь в стремечко, и поминай как звали.

Родионовна взяла кочергу, помешала в печке, села и задремала.

Пушкин зажег свечу, сел к столу, взял перо и положил его на чистый лист. В голове зародился вихрь мыслей, которые просились излиться на бумагу. Он, наполненный впечатлениями своей короткой, но бурной жизни, уже много переживший, передумавший, перечитавший, перелюбивший, взялся за работу напористо, едва успевая записывать бушующие мысли. Иногда он останавливал перо, задумывался, и рука начинала чертить на листе женские головки…

Далеко за полночь… Пора спасть…

Глава 2. 1825 год

Пушкин, проснувшись, любил подолгу оставаться в кровати, предаваясь любимому творчеству. Вот и сегодня, хотя на улице еще было темно, но Пушкин уже проснулся. Только потянулась рука к колокольчику, чтобы попросить своего лакея Якима подать чай, как ему послышался вдруг отдаленный звон колокольчика. Сердце почему-то вдруг тревожно забилось. «Фельдъегерь? – подумал он. – Может быть, до царя дошло мое прошение, и царь решил удовлетворить просьбу опального поэта?..»

Он быстро собрал бумаги в потертый портфель.

– Няня! – громко позвал он Арину Родионовну.

В ту же минуту няня показалась на пороге комнаты.

– Няня, возьми портфель и спрячь его подальше… Побыстрее! – попросил он.

Арина Родионовна, захватив портфель, скрылась в глубине дома.

Пушкин подбежал к окну. Сквозь заплетенные морозными узорами стекла ничего не видать. Дыханием и ногтями он проделал пятнышко чистого стекла и со страхом приник к нему глазом. За окном была знакомая картина: снег, далекий лес и едва заметные берега Сороти…

Звон колокольчика нарастал вместе с тревогой в груди. Поднимая снежный вихрь, во двор влетела тройка. Кто там в ней? Кажись, слава богу, не фельдъегерь. На сердце стало легче. Но кто это за человек, укутанный весь в тяжелую медвежью шубу? Он пригляделся и ахнул, полураздетым, в одной рубашке, выбежал на крыльцо. Кони, еще разгоряченные недавним бегом, пронеслись мимо крыльца.

Из покрытых инеем и снегом саней к нему поднимался… Ваня Пущин – лицейский закадычный друг, Жанно, как звали его в те годы все лицеисты.

Друзья тут же, на крыльце бросились обнимать друг друга. – Да ты совсем голый, Француз (так Пушкина прозвали лицеисты за его прекрасный французский), – говорил радостным голосом Пущин. – Давай в дом, скорее!

Пушкин от радости встречи заразительно смеялся своей белозубой улыбкой:

– Не беспокойся, не замерзну… Жанно, друг мой, как я рад тебя видеть! Если бы ты только знал, как я тебе благодарен. Все трусят навещать меня…

– Ты прав! Даже дядя твой, Василий Львович, отговаривал меня от этой поездки.

– Дядя мой всегда был осторожным. Так и проживет жизнь в страхе и послушании…

Они вошли в дом и здесь, уже в передней, еще раз крепко обнялись. Слуга Пущина, Алексей, тоже бросился обнимать Пушкина. Он любил поэта и знал много его стихов наизусть. Из девичьей показалось несколько головок, но, увидев барина полуодетым, рассмеялись и спрятались.

В дверях передней появилась Арина Родионовна, старушка с приятным, добродушным лицом. Пущин тут же бросился ее обнимать, сразу догадавшись, что это и есть та самая няня, о которой он так много слышал от Пушкина.

Посмотрев на Пушкина с укоризной, она с теплотой и лаской проговорила:

– Что же это ты, бесстыдник, в таком виде гостей встречаешь? Одень что-нибудь, как бы не заболел…

Няня никогда не переставала смотреть на Пушкина, как на того курчавого мальчугана, которого она с пеленок носила на руках, этакого увальня неподвижного. Но потом произошла удивительная метаморфоза, в нем проснулась какая-то внутренняя энергия, которая не давала ему усидеть на одном месте. «Как будто его кто подменил, – говорила няня. – Настоящий непоседа, шалунишка…»

С Пущина стащили его шубу, и Пушкин со смехом увел его в свой кабинет. Как же давно они не виделись! Глядя друг на друга влюбленными глазами, они торопились задать как можно больше вопросов…

В дверях появилась няня:

– Александр Сергеевич, приглашай гостя кофию испить. Я пирожков горячих уже наготовила. Милости просим, гостек дорогой…

– Мамочка, уже идем, – отозвался Пушкин.

В столовой было еще холодно, но уже вовсю урчала растопленная печка, выдыхая из себя приятное тепло. Пахли кофе и румяные пирожки, горкой сгрудившиеся на большом блюде.

Друзья уселись за столом друг против друга, угощаясь кофе и пирожками, жадно обмениваясь новостями…

Пушкин и Пущин были совершенно разными. Если Пущина отличало спокойствие и солидность, то Пушкин – это огонь и буря, постоянно проявляющиеся в общении. Наружности их тоже были не похожи. Пущин был коренаст, не очень высок, глаза его излучали добро… вообще, он имел солидный, степенный вид. Пушкин тоже был коренаст и не велик ростом, но его глаза были полны огня, а смуглое, горбоносое лицо озарялось белозубой улыбкой, а то и звонким хохотом. Очень часто люди, глядя на него, тоже заражались его смехом, не понимая причины…

– Вижу, тебя заинтересовали мои ногти, – вдруг рассмеялся Пушкин.

– И в самом деле… – улыбнулся добродушно Пущин. – Мне было бы лень.

– А разве тебе не кажется, что

Быть можно дельным человекомИ думать о красе ногтей?

– Честно признаюсь тебе, брат, нет времени у меня для подобных забав… – ответил Пущин, пуская ароматный дым из трубки. – Меня больше интересует, за что тебя здесь законопатили? В столицах столько об этом разговоров… Даже слух пустили, что ты застрелился…

– Как видишь, болтают, – блеснул своей улыбкой Пушкин. – Не дождутся! А официальная причина – мои письма к Вяземскому об атеизме. Но это лишь предлог. На самом деле царь меня ненавидит за эпиграммы, за близость кое с какими опальными офицерами, как, например, с Владимиром Раевским, которого мучат в Тираспольской тюрьме, пытаясь выбить у него признание о тайных обществах… Я слышу об этих обществах постоянно, но никто толком ничего сказать не может.

Несколько поколебавшись, Пущин сказал, смутившись:

– Не удивляйся… Я состою в таком обществе ради, надеюсь, служения отечеству, но…

– Можешь не продолжать, – отозвался Пушкин. – Я все понимаю… Вы совершенно правы, отказывая мне в доверии… Я не заслуживаю вашего доверия из-за своих чудачеств…

Пущину было неловко…

– А давай посмотрим твой дом, – меняя тему разговора, предложил Пущин. – Люблю вдохнуть воздух старого помещичьего гнезда.

– Пойдем, посмотрим, – согласился Пушкин. – Хотя, честно говоря, хвастаться нечем, все в запустении, валится…

И действительно, в доме чувствовался какой-то дух мертвечины. Они зашли в комнату няни, где работало несколько дворовых девушек. Пущин сразу заметил хорошенькую девушку с голубыми глазами – настоящая русская красавица, которая вся зарделась и еще ниже наклонила свою русую головку. Пущин мельком взглянул на Пушкина и заметил на его лице слегка смущенную улыбку. Ознакомившись с работами девушек, побалагурив, похвалив их прилежание, друзья вернулись в согретую гостиную.

– Француз, где это ты нашел такую прелесть, что вспыхнула маковым цветом? – спросил Пущин.

– Ты заметил? – смущенно улыбаясь, ответил Пушкин.

– Ну, как не заметить такую красавицу!!!

– Ах, брат, это моя настоящая сельская муза, Оленька. Люблю я ее, и она меня любит. В другое время женился бы на ней и зажил барином… Но чувствую, не созрел еще для семьи… Душа просит чего-то другого, сам не знаю чего… Постой, я слышал, что и ты нашел красавицу…

– А ты как об этом узнал, – улыбнулся Пущин… – Я не налюбуюсь на твою нянюшку… Какая она у тебя славная!..

– Не просто славная, а золотая, – отозвался Пушкин. – Но захотят – и продадут ее, как какую-нибудь вещь или корову… Это наш позор!..

И они стали говорить о том, что было на уме у всякого честного русского человека, – крепостном праве, о том, что все задавлено в стране царем и Аракчеевым. Потом перешли на воспоминания о лицее.

– Да… – с грустью проговорил Пушкин. – Как говорится: иных уж нет, а те – далече. Мне искренне жаль нашего товарища, бедного Корсакова, умер на чужбине. Не завидую его смерти: мне ближе родительские гробы. А что слышно о Кюхле – нелеп и кюхельбекерн? Давно не было от него весточки…

– Вильгельм, как всегда все забывает, путает… Но товарищ он замечательный, золотое сердце, – отвечал с раздумьем Пущин. – Ты ведь знаешь, наверное, что они с Одоевским решили издавать альманах «Мнемозина», но сборник идет с рук плохо… Мне недавно встретился Корнилов.

Пушкин расхохотался.

– Я до сих пор помню, как он с императрицей разговаривал!.. Марья Федоровна неожиданно подошла к нему за обедом, взяла его за плечо и на своем коверканном русском языке сказала: «Ну, что, карош суп?» А Корнилов баском ответил: «Да, мсье!..»

Оба приятеля рассмеялись.

– Золотое было время!.. – ударился в воспоминания Пушкин. – А помнишь, сколько было шума, когда я в темном коридоре, обманувшись, стал тискать фрейлину Волконскую, эту бабушку? Крепко тогда всем нам досталось… Потом, как-то несколько лет спустя, директор лицея Энгельгардт признался мне, что Александр Павлович, пожурив его, рассмеялся и сказал: «Старуха, между нами говоря, вероятно, восхищена ошибкой молодого человека…»

Время летело незаметно. Снова появилась няня.

– Время обедать, господа… – проговорила она своим ласковым голосом. – Александр Сергеевич, совсем своими разговорами гостя уморил…

– А не рано ли, матушка? – удивился Пущин.

– Мы в деревне рано обедаем, – пояснила Арина Родионовна гостю.

– Я с удовольствием подчиняюсь вашему обычаю, – улыбаясь, ответил Пущин.

Обнявшись, друзья перешли в столовую. Они уселись за стол, на котором уже стояли всякие деревенские закуски и наливки.

– Как ты смотришь, Жанно, если мы начнем с рюмки водки да закусим маринованными грибочками? – весело спросил Пушкин.

– С преогромным удовольствием. Но закусывать я буду студнем с хреном, – в тон ему ответил Пущин.

Выпив и закусив, друзья принялись за горячие щи.

Наконец, Яким подал румяного поросенка с гречневой кашей, до которой Александр Сергеевич был очень охоч. Пущин тут же мигнул своему слуге:

– А ну, братец, неси нашу!..

Вскоре Алексей вернулся с запотевшей бутылкой Клико. Пушкин был в восхищении: давно его таким не баловали. Пробка полетела в потолок, и вино заискрилось в бокалах.

– За что поднимем бокалы, Жанно?.. – сверкая глазами, спросил Пушкин. – Предлагаю выпить за лицей и за всех наших друзей, куда бы их ни забросила жизнь.

– А может, лучше за нее!.. – лукаво улыбаясь, подмигнул Пущин.

– Так их две – моя и твоя! За какую пить будем?..

– Обе красавицы, так и пить давай за обеих!

– Почему бы нам не угостить и няню? – сказал Пущин, обратив внимание на сидящую поодаль Арину Родионовну.

– Вы уж сами кушайте… Покорнейше благодарю…

– Непременно надо выпить, дорогая нянюшка! Тебе положена не только рюмка, но и медаль, за то, что для России выпестовала такого поэта! – весело сказал Пущин.

Няня не прочь была опрокинуть рюмочку, но приличия требовали отказа.

– Мамочка, ну что ты привередничаешь! – смеясь, сказал Пушкин. – Вспомни, как мы недавно с тобой кружками чокались. А здесь всего лишь рюмка!

– Бог знает, что гость подумает, – смущаясь, проговорила няня, поднимая рюмку, и, пожелав здоровья и благополучия, с поклоном выпила ее до дна.

Выпили и друзья.

Вдруг Пушкин вскочил, повалил бокалы, рассмеялся и крикнул:

– Мамочка! У меня сегодня настоящий праздник! Праздник для всех! Прикажи всем выдать наливки!..

Вскоре весь дом веселился…

Метель на дворе, кажется, стала утихать. Сгущались сумерки…

Поднимаясь из-за стола, Пущин обнял друга и с загадочностью в голосе сказал:

– У меня для тебя уйма подарков. Где будем рассматривать? Пойдем в гостиную… Алексей, тащи мой чемодан.

Пока Алексей бегал за чемоданом, Арина Родионовна успела приготовить кофе.

Пущин раскрыл свой чемодан и вручил Пушкину письма от друзей – Рылеева, Бестужева… несколько книг…

– А это особый подарок, – сказал он, вынимая пакет, завернутый в бумагу.

То была рукопись «Горе от ума» А. С. Грибоедова. Поэму печатать не разрешили, но она в списках разлетелась по всей России, а ее меткие выражения стали чуть ли не пословицами.

Пушкин смотрел на подарок завороженными глазами:

– Жанно, я готов расцеловать тебя! Ничего лучшего мне и не надобно!..

Он то рассматривал исписанные листы, то их гладил…

– Ты только послушай, Жанно, – с хохотом воскликнул Пушкин и прочитал: «Что за комиссия, Создатель, быть взрослой дочери отцом!..» – Что за прелесть, что за чудо! Давай немедленно засядем за чтение!.. Мама, – крикнул он, иди сюда, будешь слушать!..

– Что же ты так озоруешь? Слышу все! – с притворной строгостью отозвалась Арина Родионовна. – Сейчас приду, только вязанье захвачу.

– Ждем. А тем временем я посмотрю письма. Мне страх как интересно, что написал Рылеев.

Пушкин вскрыл конверт, начал читать и не удержался, чтобы не рассмеяться:

– Ах, как он меня ругает, и все за мое чванство. Не угодно ли послушать:

«Ты мастерски оправдываешь свое чванство шестисотлетним дворянством, но несправедливо. Справедливость должна быть основанием и действий, и самых желаний наших. Преимуществ гражданских не должно существовать, да они для поэта Пушкина ни к чему и не служат ни в зале невежды, ни в зале знатного подлеца, не умеющего ценить твоего таланта… Чванство дворянством непростительно, особенно тебе. На тебя устремлены глаза России. Тебя любят, тебе верят, тебе подражают… Будь поэт и гражданин…»

Удивительно: им мало тех струн, которые у меня на лире есть, им подавай и того, чего нет… А, вот и няня!.. Садись, мама, читать будем…

Все расселись по своим местам: няня с чулком на диване, Пущин разместился в кресле, а Пушкин остался сидеть за столом и раскрыл рукопись.

– «Читай не так, как пономарь, – промолвил Пущин, – а с чувством, с толком, с расстановкой…» – процитировал он Грибоедова.

Пушкин начал читать, как всегда мастерски, когда был в ударе…

Не успел он и страницу перевернуть, как послышался за окном визг полозьев саней.

– Мама, – обратился он к няне, – подойди к окну, посмотри, кого там леший принес.

Арина Родионовна посмотрела в окно и недовольным голосом сообщила:

– Кажись, отца Иону принесло!..

Пушкин бросил рукопись на стол, быстро спрятал письма и раскрыл книги житий святых православной церкви.

– Что случилось? – с удивлением спросил Пущин.

Пушкин и ответить не успел, как в двери появился, улыбаясь и кланяясь, монах с красным, наверное, от мороза, носом. Монах перекрестился на висящую в дальнем углу икону и снова начал кланяться.