Последнее заблуждение. Лекции по эволюционной типологии. Том I

III. Что мы типируем? Философия и психология

Традиционно, Типология рассматривается, как область психологии: поскольку Типология изучает психическую конфигурацию, психика служит основной территорией для исследования и в том и в другом случае. Что представляет собой психология, как раздел науки? Психологию, как научную дисциплину, в общем и целом интересуют принципы обусловленности человека. Можно называть эти обусловленности программами, способами защиты или психологическими конфигурациями, – главным здесь будет то, что психология всегда апеллирует к прошлому человека, не ограничиваясь исключительно актуальным настоящим. Однако, человек живет фактически в актуальном настоящем, он всегда дан нам целостно в текущий момент его жизни, присутствуя здесь и сейчас. В актуальном настоящем, как на чистом листе бумаги, нет никакой обусловленности прошлым. Игнорируя этот факт, психология опирается на детерминистический принцип, она описывает настоящее, как следствие каких-то прошлых событий (в Индии это называется «карма»).

Психология всегда обращается к прошлому, причем, с точки зрения философии – фиктивному прошлому, поскольку, в отличие от психологии, философия как раз есть такая наука, которая ориентируется на раскрытие содержания настоящего, опуская прошлое и будущее. Далее, если Типология есть часть психологии, значит мы вынуждены согласиться с тем, чтобы принять принцип обусловленности прошлым. Принять – значит определить наше отношение к прошлому. Прошлое как таковое мы можем поделить на две части. То, что происходило до нашего рождения, что мы никак не выбираем и не имеем возможности свидетельствовать, называется генетикой, поскольку ген является носителем информации, которая нам достается из прошлого. Другая часть нашей истории начинается от момента зачатия. Все, что происходит от момента зачатия называется запечатлениями. Мы сами являемся если не законодателями, то, по крайней мере, участниками и свидетелями этих запечатлений.

Каково же отношение Типологии к этим двум сегментам прошлого? Типология игнорирует вопрос о генетическом прошлом, абстрагируясь от национальных, географических, физиологических обусловленностей. Она не интересуется также всей территорией прижизненных запечатлений, выбирая только ракурс, связанный с эволюцией. Так появляется идея архетипа. Архетип обусловлен самой сущностью человека, или, как это еще называют, сексуальной конфигурацией. Это вид обусловленности, который несет в себе весьма специфическое, ограниченное содержание. Раскрыть это содержание в предисловии не представляется возможным, поскольку вся книга и будет посвящена его постепенному раскрытию. В основе Типологии лежит жесткий принцип отбора: из всего вороха обусловленностей выбрать только имеющие отношение к нам как эволютивному событию. Как следствие этого, у Типологии появляется свое уникальное место внутри психологии.

Второй аспект Типологии заключается в том, чтобы обусловленности прошлого увидеть в актуальном настоящем, принимая настоящее за интеграл прошлого. В этом плане Типология представляет собой первую историческую попытку соединить психологию с философией, причем, следует отметить, что

Юнг, который ввел понятие архетипа, стоял в основании этой попытки. Это попытка осознать психику не в ретроспективном разворачивании назад, а в выявлении содержания «сейчас». В актуальном настоящем мы есть росчерк на чистом листе бумаги – мы сами каждый миг оставляем этот росчерк. Вместе с философией, мы отказываемся видеть и анализировать весь контекст прошлого вне этого росчерка, все то, что уже было нарисовано ранее. Время кладет перед нами в каждый момент чистый лист, и все, что есть, есть в этом одном росчерке настоящего. Глядя на этот росчерк, мы ставим свой вопрос таким образом: почему этот росчерк именно такой, а не другой. Не изменяя главному принципу философии – не-смотрения в прошлое – мы задаемся вопросом: почему одни люди оставляют свой росчерк так, а другие – иначе. В постановке этого вопроса философия и психология могут сойтись вместе в сотрудничестве и синтезе.

IV. Структура книги

Изначальный план построения Типологии, которого мы придерживаемся в книге, заключается в традиционном для целостных систем методе последовательного деления Целого. Первый том полностью подчинен этому плану, как главной идее Типологии. Целое делится на две части и описывается на этом уровне, затем каждая из частей снова делится на два с последующим описанием результата, и такая процедура деления повторяется четырехкратно, достигая уровня шестнадцати-частной системы. После того, как дано описание на уровне 1/16, ракурс взгляда меняется с горизонтального на вертикальный и дается новое («вертикальное») описание. Как только некоторую идеальную модель Типологии, возникающую вследствие такого процесса, можно считать построенной (модель, описывающую архетипические принципы и механизмы функционирования психики), мы возвращаемся в последней, завершающей главе первого тома от классификации «бабочек» к «личинкам» и даем описание «личинок» (другими словами, после знакомства с архетипическими прообразами – Ликами – следует описание тех «промежуточных» или «низших» форм, которые они принимают – личин). На этом оканчивается первый том книги, который посвящен тому, как все должно выглядеть в идеале и как оно фактически выглядит на более низких ступенях своего развития.

Второй том начинается с совершенно новой темы – темы Бытия или Позиций. Эта тема дает принципиально иной, бытийный подход, так что термины и метафоры, использованные в первом томе, звучат здесь совсем по-иному и означают нечто отличное. Типология приобретает завершенный вид на пересечении этих двух, или, вернее, трех ракурсов – горизонтально-механистического, вертикально-эволютивного и бытийно-экзистенциального. Исследованию различных ракурсных пересечений и посвящен второй том, который завершается литературно-культурологическим описанием шестнадцати типов (своего рода проекцией Типологии в Культуру).

Эмпирика и сенсорика

Первый шаг, позволяющий подобраться к вопросу «каким образом человек пребывает в мире?», «как происходит бытие-в-мире?», состоит в традиционном делении «мира» на два: «внутренний» и «внешний», именуемые также двумя совершенно не тождественными на наш взгляд понятиями: реальность и объективность. Так мы обозначаем два самых фундаментальных аспекта нашего бытия-в-мире, заключая их сразу в кавычки, чтобы подчеркнуть условность и многозначность, историческую перегруженность используемых терминов. Все сказанное философией о реальности и объективности за тысячелетнюю историю мышления мы оставляем читателю для самостоятельного изучения, не претендуя в дальнейшем описании на строгое соответствие исконным философским смыслам, закрепленным за словами «реальное» и «объективное» (а таковые до сих пор остаются предметом споров и переосмыслений).

Каждый из нас интуитивно знает, что кроется за понятиями «внешний мир» и «внутренний мир». Это знание (своим наличием) обязано тому факту, что человек самим своим присутствием среди сущего делит мир на две половины, условно называемые «внешним миром» и «внутренним миром». Внешним является все то, что пред-ставлено, стоит перед нами, как образ или предмет, внутренним – переживание, которое в принципе невозможно никак представить, объективировать, вывести в представление и предъявить как нечто пред-стоящее. Сам человек, условно говоря, находится посредине, как некоторая «перегородка», отделяющая эти два события. Отчасти будет верным назвать внутренний мир субъективным, внешний мир – объективным: поставленное перед нами является объектом; переживание всегда субъективно.

В категорию «объекта» попадаем и мы сами. Например, когда мы причесываемся перед зеркалом, мы причесываем себя, как объект, а не субъект. Невозможно причесать субъект. Причесывание всегда происходит «по ту сторону» перегородки, во внешнем мире. Было бы ошибочным утверждать, что «Я» – это субъект, а все остальные – объекты, потому что «Я», как объект, также выдвинуто в мир, наше «Я» присутствует, как объект среди объектов. «Я» видит себя в качестве объекта, представляет себя в третьем лице – каким образом это «Я» выглядит со стороны.

Следовательно, объект и субъект – это не совсем деление на «Я» и «не Я»; субъективное – это то, что вообще не может быть разделенным.

Все это не точные, а «примерные» слова, – чтобы подобраться к сути, нам нужно набросать ряд неточных слов, дать примеры из жизни, которые укажут нам направление для нашего размышления. Можно сказать, что у каждого из нас есть нечто совершенно одинокое – «внутренний мир», как набор переживаний, – сугубо приватный, а есть некоторое событие, где обретаются (в представлении или акте объективации) все «другие», и где находится «общая для всех» территория бытия. К нашему одинокому относятся психические и физические переживания, такие, как головная боль, которая никогда не может быть вынесена вовне и представлена как объективное событие, как предмет, который все могут увидеть (сама головная боль всегда невидима, хоть на поверхность нашего тела, сюда, во «внешний мир» и выходят некоторые внешние, косвенные признаки, отпечатки нашего болезенного внутреннего состояния). И, вместе с тем, эта головная боль совершенно реальна, она не может быть подвергнута сомнению, она есть изначально самое реальное и самое внутреннее, исключительно «мое» событие, которое, лишь пройдя обощающую объективацию опыта и попав сюда, на страницы книги, становится понятным каждому «предметом разговора» («самое внутреннее» на латыни именуется intimum, превосходной степенью от internum – внутренний, в связи с чем в дальнейших рассуждениях о «внутреннем мире» оправдан эпитет «интимности»).

Чтобы отойти от обиходной многозначности понятий реального и объективного, внутреннего и внешнего, можно воспользоваться традиционными философскими терминами: эмпирика и сенсорика. Мир внутренний мы соотносим с эмпирикой, мир внешний – с сенсорикой. Эти термины гораздо лучше приближают нас к сути дела. Эмпирика означает событие, которое мы переживаем в своей интимнейшей глубине, как свой (душевно-психический) опыт. Само слово «эмпирика» и переводится с греческого и латинского языков, как опыт, empirio. Опыт может запечатлеваться, накапливаться, но он не может быть как таковой обобществлен – личный опыт существует лишь в единственном числе, как «мой». Понятие «коллективного опыта» есть уже ментальная конструкция, это опыт, прошедший объективацию мышления и ставший совершенно иным, «внешним» по отношению к «Я» событием (событием сенсорики; точно так же мы объективируем наше «Я», глядя на себя в зеркало).

Представление о том, что «Я» меньше Вселенной, строится на базе сенсорики. Мы видим себя в зеркале, как объект, выдвигаем себя в пространство, как предмет, и располагаем среди других предметов, всегда меньших, чем само обозримое пространство. Подобные соотношения теряют силу в зоне эмпирики, «по эту сторону» перегородки. Психологи специально придумали сенсорно-депривационные камеры, в которых можно, депривируя и, тем самым, временно устраняя сенсорику, проникнуть в мир эмпирики, остаться один на один со своим «внутренним миром». Мистерии такого рода – мистерии посвящения – устраивались адептами религиозных культов в далеком прошлом, чтобы в темном замкнутом склепе, оставшись наедине с собой, пережить страх смерти и чудо рождения.

Подобное переживание невозможно получить через сенсорику, потому что, когда мы наблюдаем похороны или даже представляем, как нас самих однажды понесут на кладбище, в виде мертвого тела, мы всегда оперируем внешними предметами, выдвинутыми сюда, в это пространство, где сами мы и наши мертвые тела сенсорно опредмечены. Мы, размышляя о смерти и подобных событиях, размышляем всегда «по ту сторону» перегородки (мы это все объективно представляем). «По эту сторону» вообще нельзя вообразить такое событие, как свои похороны, поскольку в эмпирической реальности «Я» (которое всегда в единственном числе), если так можно выразиться, «заполняет всё». «Внутренний мир» отнюдь не размещается внутри нашего тела, его нельзя положить в какой-то ящик, заколотить и понести на кладбище, – он равен всей Вселенной!

Это, пожалуй, самое потрясающее озарение, которое случается с человеком, оказавшимся в депривационной камере, после того, как сенсорика «обнуляется». В субъективном мире, который не представлен, не выдвинут наружу, не обнаружен зрением, слухом и т. д., «Я» в единственном числе занимает все имеющееся место. Это и есть самое простое переживание Целого, которое дается без каких-либо ментальных или физических усилий – достаточно найти и арендовать на час специально оборудованную депривационную камеру. Если у нас отключаются наши сенсорные датчики, мы погружаемся в реальность, где кроме нас ничего нет, где наша стопа или кончики пальцев являются краем эйкумены. Более того, эта реальность тождественна той «реальности», что выстраивается нашей сенсорикой, когда наши сенсорные датчики полностью задействованы.

Как следует понимать такое тождество? Пользуясь такой априорной философской категорией, как место, можно констатировать, что есть только одно единое Место, как своего рода сцена, которую может занимать либо сенсорика, либо эмпирика. Сам человек и есть Место для сенсорно-эмпирического бытия, и это Место предоставляется либо сенсорике, либо эмпирике. Например, боль, как мы уже говорили, не может быть вынесена в объект, боль заполняет все Место, всю сцену. Боль разливается, как вездесущий океан, несмотря на то, что мы локализуем ее где-то в десне или животе, представляя и объективируя свое тело. Когда мы включаем сенсорику, появляются объекты, и то же самое место, где была боль, заполняется объектами. Каждый объект занимает свое ограниченное и вполне конкретное место, и вместе все объекты собираются в едином для всех месте, как его содержимое. Наша сенсорика может поставить на изначальное Место комнату с ее обстановкой, мебелью, промежутками между предметами мебели, фрагментом улицы за окном, и остается еще свободное пустующее место, куда можно что-то поместить, но в эмпирике свободного места нет, поскольку там мы (вернее, «Я» как единственное и одинокое событие) занимаем всё, там мы вездесущи и наша боль вездесуща, – можно сказать, что – эмпирически – «Я» и есть это самое Место.

Фундаментальный вопрос, проясняющий изложенное выше, звучит так: где находится мир, в который мы каждый день ставим свою ногу? Может ли этот мир претендовать на статус реального, нам предшествующего и самостоятельного события? Где находится шум машин, и сами машины? Они находятся в каком-то бесконечном пространстве, названным Вселенной. Но, что самое удивительное, этому «глобальному» событию, которое разворачивается перед нами, ему быть в общем-то негде, потому что все это событие есть всего лишь результат нашего восприятия (сенсорики), а это означает, что оно дано в отражении, причем это отражение нужно понимать буквально, как отражение изнутри вовне. То, что мы видим зрительно, всегда имеет статус изображения («исходящего из образа»). Пространства, куда можно поставить ногу, вообще нет – нога ставится на собственную сетчатку глаза. Есть одно изначальное, «реальное» пространство, которое можно пережить, если убрать сенсорику. Это пространство выносится сенсорикой в объект и представляется, становится по отношению к нам «внешним». Оно воспринимается как некое объективное пространство, в которое мы ставим ногу или вытягиваем руку.

Другой, не менее релевантный вопрос, непосредственно примыкающий к первому: где разворачиваются сновидения? Мы ложимся спать, «обнуляем» сенсорику, потом сенсорика опять активируется, выбрасывая и простирая некоторый «внешний мир». Между двумя этими событиями есть момент полной темноты, бездны, отделяющий бодрствование от сновидения, но когда приходит сновидение, мы снова «слышим» и «видим». Откуда берется мир, который нам снится? Ведь в этом сновидном мире тоже есть место, куда можно вытянуть руку или спрыгнуть с обрыва. Где этот мир находится? Мы просыпаемся и засыпаем в своей комнате, но в сновидении ходим по какой-то другой комнате, хотя само Место, где разворачивается представление, куда ставится (вставляется) эта или другая комната – одно и то же, и оно дается изначально в эмпирике. Сенсорика осуществляет презентацию нашего «внутреннего» мира, как «внешнего». Так, рисуя по-представлению, а не с натуры, в сенсорику выносится и набрасывается на лист бумаги некоторый образ, взятый из «внутреннего мира».

Эволютивно, сенсорика есть более поздний и более продвинутый дар по отношению к эмпирике. Сенсорика была той радикальной инновацией, что вывела жизнь на иной качественный уровень. По данным биологии, в далеком прошлом все живые организмы были подобны плесени или водорослям. Жизнеобеспечение осуществлялось благодаря примитивным эмпирическим (биохимическим) датчикам. Лишь много миллионов лет спустя появилась нервная система и, вместе с ней, первые глаза и уши. Но и сейчас, в настоящий момент вокруг нас есть множество живых существ, не имеющих сенсорики. Например, мир флоры. Когда мы депривируем свою сенсорику, мы погружаемся в реальность растительного мира, где нет органов восприятия для отображения «внешнего мира». Эволютивный скачок, который произошел в истории, разделил живой мир на две ветви. Одни организмы ограничились эмпирическим (растительным) существованием, другие посредством сенсорики выдвинули и развернули «внешний мир» перед собой в объект. Причем отсутствие сенсорики не мешает растениям жить так, словно бы они имели «внешний мир» в наличии. Дерево тянется к солнцу и располагает себя в пространстве так, словно оно «видит» солнце и окружающие объекты. Вьюнок способен «увидеть» забор, отстоящий на расстоянии метра, и потянуться к этому забору.

Каким же образом вьюнок «видит» забор? Не иначе, как «видит внутри себя»! Он переживает реальность внутри – и солнце, и забор даны растению внутри, как определенный, если так можно выразиться, «тонус бытия», то есть «напряжение» или «натяжение» пространства. Само растение и есть то безмолвное место действия, место бытия, где разворачивается жизнь, где жизнь не переживается, а, если так можно выразиться, перво-живется (сам термин переживание описывает скорее уже реакцию на собственную сенсорику, как повторное пережевывание того, что было ранее представлено сенсорикой). Поскольку растение не полагается на сенсорику, оно, подобно слепому человеку, развивает свои эмпирические способности до высочайшего уровня. И наоборот, животные, будучи обладателями сенсорики, используют ее как свой жизненный ресурс, частично отказываясь от возможностей эмпирики. Как следствие, эмпирика постепенно атрофируется. Но она не просто деградирует, отмирая, она изменяется, превращается в психику, предоставляя Место для какого-то иного бытия. «Внутреннее пространство» эмпирики заполняется другого рода процессами.

Вернемся теперь, после краткого обсуждения эволюции, к фундаментальному вопросу: где находится мир, в который мы ставим свою ногу? Нам, в силу привычки, обычно кажется, что мы шагаем по «внешнему миру», словно по незыблемому, прочно и навсегда уложенному асфальту. На самом деле, мы всегда шагаем не по этому миру, а по своему «внутреннему пространству». Сенсорика является лишь удобным и эффективным средством для ориентирования в этом «внутреннем пространстве», для представления «внутреннего пространства» в каком-то «могущественном» ракурсе. Она оправдала себя в истории эволюции тем, что позволила более эффективно охотиться и добывать пищу, а пища это, в свою очередь, энергия для дальнейшей эволюции. И, самое главное, сенсорика дала нам шанс встретить кого-то другого.

В процессе эволюции сенсорика настолько утвердилась, что фактически перетянула на себя статус реальности. Этот «внешний» мир теперь кажется нам наиреальнейшим и первоисходнейшим, объективно существующим помимо нас и независимо от нас. Такой мыслится нам наша Вселенная. И вот тут самое время вспомнить то, с чего мы начали – с деления бытия на два, на «реальное» (эмпирику) и «объективное» (сенсорику). У реального есть одно важное качество: оно не нуждается в доказательстве и подтверждении. Оно несомненно. Реальное всегда абсолютно реально. Объективные события не реальны, поскольку имеют множество интерпретаций, они нам всегда только видятся и кажутся (представляются), и потому имеют статус видимости и кажимости. Благодаря объективности «внешнего мира», мы можем по-договоренности встретиться с кем-то в назначенное время. Но эта встреча не будет реальностью! В реальности же «внутреннего мира» мы не можем ни с кем встретиться, потому что в этой реальности мы обречены на одиночество, где вообще нет места «другим».

Иррациональное и рациональное

Следующая тема – мир воображаемого. Что такое воображение? Есть целый ряд событий, которые можно отнести к воображаемому. Тот же вопрос о наличии Бога, почему бы его не отнести к феномену воображения? Если бытие-в-мире описывается через эмпирику и сенсорику, хотелось бы понять, чему причастно воображение? Воображение есть некоторая территория, которая вроде бы и не эмпирическая, и не сенсорная, но, тем не менее, она должна каким-то образом находиться внутри этих понятий, потому что если мы поделили все Целое пополам, то не должно быть ничего, что лежит где-то «в стороне». У нас просто не осталось какой-то неучтенной территории, куда мы могли бы причислить воображение.

Чтобы ответить на поставленные вопросы и продвинуться в исследовании темы воображения, самое время вспомнить о введенных Юнгом в психологию понятиях рационального и иррационального. За этими понятиями стоят философские категории Единого и Множественного, открытые еще древними греками. В диалоге «Парменид» Платон мыслит бытие как последовательность сменяющих друг друга фаз Единого и Многого – своего рода «дыхание» Вселенной: «А так как оно – единое и многое, возникающее и гибнущее, то не гибнет ли многое, когда оно становится единым, и не гибнет ли единое, когда оно становится многим?» (Парменид, 156:В). На выдохе Единое «разбрасывает» себя во Множественности сущего, затем снова собирает все в одно на вдохе. Современная физика описывает эти категории, как состояния возбуждения (Многое) и абсолютного покоя (Единое), при этом состояние Единого является для нас чистой фикцией, поскольку пережить мы его никак не можем. Все, что мы переживаем в эмпирике и сенсорике, относится к фазе Множественного, или, как физика это называет, – состоянию возбуждения.

Возбуждение Единого, переход в стадию Множественности и есть жизнь как таковая. В Едином нас нет и не может быть – Единое на то и Единое, чтобы, не имея никого и ничего, помимо себя самого, быть неразличимым, тогда как наше бытие обусловлено различением. Мы не можем говорить о себе, о головной боли или о вещах в комнате с позиции Единого. Единое для нас – это состояние небытия. Если бы мы не осознавали себя смертными, если бы наше присутствие в мире не было «временным» (обусловленным априорной категорией времени), мы бы вообще не задавались вопросом о Едином. В самом деле, откуда взялось бы понятие Единого, если бы мы не актуализировали каким-то образом тот факт, что самим своим наличием мы обязаны Множественности…

Когда все сливается в Единое, пропадает любое различение, в том числе и различение себя и не-себя. Своим наличием мы обязаны Множественности, дающей возможность выделить себя из Единого, как нечто особенное, сингулярное. Мы можем вообще говорить «Я» только в категории Множественности. Поэтому Единое является фикцией и дано нам, главным образом, в переживании собственной смерти – мы понимаем, что смерть – это попадание в Единое, слияние с Единым, некоторое размазывание, не-узнавание себя. У нас есть (как своего рода версия «неполной смерти») опыт потери сознания – например, переход от бодрствования ко сну, у нас есть определенные «черные дыры», которые суть присутствие смерти в нашей жизни. Мы постоянно, как минимум раз в сутки, куда-то падаем и потом выныриваем, продолжая длить себя.