Мытари и фарисеи

– Да, иногда стук быстрее доходит, чем звук, – ухмыльнулся Парамыгин, – Москва, она и есть Москва, уж выше некуда! Вот только официального заключения, что он пьяным был, у нас нет. Без него… Сами понимаете…

Разговор явно пошел не по тому руслу, на которое рассчитывал Дубяйко.

– Какое еще заключение, Парамыгин?! Вы что, с ума посходили?! Это что, партийная оценка?!! – он навис над зеленым сукном, словно собрался вынести стол вместе с сидевшими за ним офицерами хоть куда-нибудь, но подальше от своего кабинета. – Партсобрание исключило! Единогласно!! Вы что, коммунистам политотдела не доверяете?! С Луняниным, выходит, спелись. Та-ак!! А как считает подполковник Семенов?

Давно ходивший в замах начальника штаба, вечно угрюмый и чем-то недовольный Семенов, уже видевший себя в новой должности после ухода Громова, развел руками:

– Почему же, коммунистам политотдела мы доверяем. Как не доверять!

– Ну вот, – облегченно вздохнул Дубяйко, считая, что дальше никаких казусов ожидать не придется и он быстренько доложит в политуправление и лично генералу Иванникову о том, что коммунисты полка из всего случившегося сделали верные выводы. Он уселся и привычно расправил плечи.

– Чего мы здесь разошлись, давайте послушаем Ерохина, – внес предложение Парамыгин.

– Чего его слушать, надо выносить вопрос на голосование, а, Сорокин? – Дубяйко хлопнул по красной папке ладонью.

Сорокин согласно кивнул головой. В кабинете наступила тишина. В стекло под мерное гудение кондиционера беззвучно билась одуревшая муха.

– Ерохин, подождите за дверью!

Вместе с вышедшим Ерохиным за дверь вдруг вылетела и муха, чем вызвала грустную улыбку у Парамыгина:

– Суждено уцелеть.

– И здесь не до шуточек, Парамыгин, речь идет о чести полка, о чести советской гвардии.

Дубяйко опять куда-то понесло. В Кандагаре он умудрился наломать дров, когда не дал справить свадьбу старшему лейтенанту Горупе и молоденькой медсестре из Кабульского госпиталя. Доказывая всем и везде, что советские воины посланы руководством страны в Афганистан не для свадебных застолий. Медсестру срочно отправили по месту прежней работы, а Горупа сказал, что он этого никогда Дубяйко не простит. Пришлось и ему искать иное место службы.

– А, может, детально поговорим о судьбе офицера, с которым мы прошли огонь, воду и медные трубы? – предложил я.

– Послушайте, Лунянин, вы со своими медными трубами обождете, а этот офицер должен был сам позаботиться о своей судьбе.

– У него же семья, дети.

– А что, у меня нет семьи, нет детей?! У каждого из нас семьи! Вот пусть и объясняет своим, почему мы, его боевые товарищи, так поступили.

– Уже записался в боевые товарищи, – наклонился ко мне Парамыгин, – асфальтовый каток ему товарищ.

– Знаете, я против! Прав Парамыгин, нет у нас доказательств, что он был пьян. Надо провести расследование…

– Вы что, Лунянин, против партии?

– …против скоропалительного решения политотдела.

– Политотдел и партия – это одно целое, Сорокин, ставь на голосование! И учтите, Лунянин, ваша позиция мне непонятна и будет весьма неоднозначно воспринята там.

Где там, Дубяйко разъяснять не стал, взглянул на часы: через десять минут у него истекал срок, установленный политуправлением для доклада генералу Иванникову.

Я и Парамыгин голосовали против. К общему удивлению, подполковник Семенов оказался среди воздержавшихся. Когда-то на такой же парткомиссии мы спасали его от строгого партийного выговора: он развелся с женой, распутной бабенкой. Его Светуня после развода обобрала Семенова до нитки: что могла, распродала, а остальное загрузила в контейнеры, укатила в Ленинград. У Семенова не было детей, и это тогда смягчило его вину за то, что не сберег семью. Он же трясущимися руками тогда благодарил меня с Парамыгиным: «Спасибо, хлопцы, спасибо!!» – «Так ведь все равно теперь в вечных замах ходить будешь», – говорили мы, имея в виду, что Семенов уже давно котировался на должность начальника штаба полка и мог бы занять ее. «Пусть в замах, но зато остался в армии».

Теперь же Дубяйко взглянул на Семенова, презрительно хмыкнул:

– Вы же сказали, что коммунисты политотдела поступили правильно, а не голосуете за эту правильность. Что-то у вас жизненные ориентиры скачут-прыгают. Или передумаете? Смотрите…

Семенов усердно тер непослушными ватными пальцами зеленое сукно и молчал.

– Николай, палатку будем брать или обойдемся и без нее? – жена упаковывала в багажник «зубила», так народ прозвал восьмую модель «Жигулей», сумки со снедью, водой, скатерть, запасную одежду, – я бы взяла, так, на крайний случай… Погода, она в горах непредсказуема.

– Исламбеков заверил, что они возьмут, – и я успокоил не в меру разошедшихся детей, с визгом носившихся вокруг машины в предвкушении субботней поездки на природу. Последние несколько суббот в нарушение всех наших традиций мы никуда не выезжали. Полк готовился к учению, которое проводилось по плану штаба округа, и Гаврилов весь изнервничался, извелся: «Лунянин, ты уж со своими не подкачай». Моей эскадрилье отводилась на учениях главная роль, и я просиживал в штабе сутками. Если мы отрабатывали свои задачи на «отлично», то Гаврилову подписывали представление на звание полковника. Предыдущий командир еще в Афганистане дослужился до папахи, и там полк на радостях гудел целую неделю. Пухляк говорил, что выпили месячный запас спирта. «Да он приукрашивает, чтобы списать побольше», – возражали офицеры, хотя весомых аргументов против Пухляка у них не находилось. Здесь никто на какое-то пиршество не рассчитывал, однако нам хотелось, чтобы Гаврилов стал полковником. Это был для него, как заверял сидя у меня на кухне сам Гаврилов, последний шанс. Ветры перемен больше срывали папахи с голов, чем водружали их.

На учениях мы отработали по высшему классу, сказалась афганская подготовка. Лысоватый крепыш генерал Плешков, заместитель командующего авиацией округа, долго хлопал Гаврилова по плечу, молодцевато выхаживал перед строем: «Вот это настоящая гвардия! Представление на полковника сегодня же отправим министру обороны!»

Вечером в штабе полка долго не гасли огни. Дольше всего светились окна кабинета Гаврилова. Жена мою радость восприняла весьма сдержанно:

– Ну, ему папаха, а тебе что? Вот разгонят полк, и останемся все у разбитого корыта. – Она Гаврилова недолюбливала, и каждый его приход к нам вызывал раздражение, которое она всячески пыталась скрыть.

– Ладно, не огорчайся. Твердо обещаю, что эту субботу полностью посвящаю тебе и детям…

Жена сомнительно покачала головой.

После вывода полка из Афганистана мне в штабе тыла округа вручили талончик на приобретение машины, чем вызвали бурную радость в семье. Требуемые за нее восемь с половиной тысяч рублей жена копила все те годы, которые я воевал. Как она умудрилась это сделать, мне до сих пор неизвестно. Новая машина вызвала у знакомых узбеков небывалый интерес. Торговец с чирчикского рынка говорил, что хоть завтра мне привезут тройную цену. «Брат, послушай Ибрагима, продавай, не пожалеешь, купишь на родине квартиру, мебель и еще такую же машину». Но жена даже слышать не хотела, дети тоже были на ее стороне. «Машина, вот она, а остальное на воде вилами писано». Вскоре началась денежная реформа. Все пошло с павловского обмена сторублевок. В банках очереди, суматоха, крики, слезы. Узбеки считали, что во всем виноваты русские, и делали они это специально. Свыше пяти тысяч меняли без проблем, а дальше требовалась уйма разных документов о доходах. Не доверявший банкам и прятавший деньги по разным загашникам, состоятельный народ взвыл от отчаяния. Как говорили офицеры, у некоторых на руках имелись такие суммы, которые нам и не снились. Офицерам разрешалось обменивать без ограничений. Наиболее предприимчивые стали предлагать услуги по обмену местным жителям, забыв о том, что сведения по всем денежным операциям контролировались, передавались вышестоящему командованию. Несколько наиболее рьяных оказались на скамье подсудимых.

Ибрагим через жену, которая постоянно покупала у него мясо, попросил о встрече со мной: «Брат, надо обменять на новые пятьдесят штук. Обменяешь, десять твои». Когда я отказался, он огорченно покачал головой: «Такой большой командир, а такой, извини, пожалуйста, дурак. Я никого не убивал, не грабил, вот этими руками все заработано, вот этими. Это меня сейчас хотят ограбить, понимаешь, меня. Эх, командир, командир».

Когда у моего заместителя по политической части майора Исламбекова появился довольно приличный «москвич», я понял, что Ибрагим все же деньги обменял. И это вызвало у меня хорошее настроение.

Теперь Исламбеков со своим семейством, превышающим по численности мое ровно вдвое, составлял мне и майору Парамыгину компанию по выходным дням. Он отменно знал здешние места, и каждый раз предлагал показать все новые и новые красоты узбекской земли. На этот раз мы собрались побывать на Красном водопаде. Зная мою страсть к рыбалке, Исламбеков словно невзначай добавил:

– Николай Никитич, а оттуда рыбачить… за форелью махнем.

Теперь мы ожидали, когда подъедут Парамыгины и Исламбековы. Они почему-то задерживались. Первым появился Исламбеков, но без машины:

– Звоню вам на домашний – в трубке молчание. Думаю, точно уже на улице ожидаете.

– А что стряслось?

– Отойдем в сторонку, Николай Никитич, здесь такое дело. В общем, жуткое чепе… – он замолчал, затем выдохнул: – Ерохин повесился.

– Как повесился?

– На веревке.

– Ясно, что не на тросе, как, где? – мои вопросы были, наверное, еще глупее, чем его предыдущий ответ.

– Прямо на сцене в клубе. Сержант-киномеханик зашел, а он висит. Что делать?

– Гаврилову доложили?

– Он вместе с Дубяйко в Ташкенте. Там какой-то юбилей. Громову доложили, он за Гаврилова. В прокуратуру сообщили, в штаб округа…

– Ну а в штаб-то зачем? Надо вначале во всем разобраться.

– Представитель прокуратуры уже на месте. Дежурный, бестолковый, с перепугу стал везде названивать.

– Да, теперь начнется свистопляска. Эх, Ерохин, Ерохин, куда так поспешил? – и я махнул жене рукой: – Надюша, даю отбой. Выгружай все обратно!

– А что стряслось?

– Как тебе сказать. Одним словом, выгружай, а затем сходи к Ерохиной Наталье.

– Беда, что ли, какая? Как скажешь, – и она окликнула детей, – Андрюшка, Машенька, будем все заносить в квартиру. Так папа сказал! – увидев, что дети были готовы вот-вот разрыдаться, добавила: – У него в полку неприятности. Слово «в полку» детьми воспринималось безоговорочно.

Около темного кирпичного здания клуба уже собирались офицеры. Суетился Сорокин, пытаясь с кем-нибудь поговорить. Подполковник Громов отдавал какие-то распоряжения.

– А, Лунянин, – он почему-то первым протянул мне руку, – нехорошо все как получилось, нехорошо, ведь офицер был не из последних. Думаю, в клубе надо прощание организовать. Парамыгин всем занимается.

– Он этим и в Кандагаре занимался, – согласился я.

– Недалеко ушло то время, а теперь вот и вовсе возвратилось, – и ругнулся.

Подошел Сорокин, потоптался, как-то виновато проговорил:

– Там бархат от занавеса остался, пускай им гроб обошьют. Наталья сказала, что хоронить будет здесь, в Чирчике, на православном кладбище.

– А причем здесь православное или неправославное? – хмыкнул Громов.

– Так она решила. Они ведь оба детдомовские. Куда везти, да и зачем?

– Может, она еще и попа заказала?

Сорокин пожал плечами:

– Вроде как самоубийц церковь не отпевает.

– Ты откуда знаешь? – удивился Громов.

– Знаю, – и Сорокин пошел сутулясь, как будто взвалив на плечи невидимый тяжелый груз, с которым теперь придется ему идти по жизни до самого конца.

– Что он знает, секретарь сраный, – ухмыльнулся Громов, – он еще не знает самого главного, только что получена бумага из Москвы. Ты даже не поверишь, что в ней прописано. Сообщаю в порядке конфиденциальности: партия приказала долго жить. Все то, о чем судили да рядили, свершилось одномоментно, армия становится беспартийной. Пока есть время, сходи, ознакомься, интересная бумага, очень интересная. Теперь Дубяйко очередь вешаться, не к слову будет сказано.

– Ты поосторожней, такие долго живут.

– Да, настоящего мужика, можно сказать, в петлю засунул. Вот, считай, что вместе с Ерохиным и партию хороним… Пойду в клуб, посмотрю, что там и как. Послушай, у Ерохина, помимо ордена, много медалей, надо бы все на атласных подушках разместить, знамя полка поставить. Ты как считаешь? Да, еще траурное фото около клуба и около подъезда. У него квартира на каком этаже?

– На втором, – ответил я, пересиливая бедовый комок, который сжимал клещами горло. – Я своей сказал, чтобы сходила к Ерохиной, мало ли что, да и сам пойду туда.

– Значит, у подъезда, – буднично продолжил Громов, – а насчет жены правильно. Остальных она и видеть не захочет. Сдали мужика ни за понюх табака. – Чувствовалось, что он в душе гордился тем, что не присутствовал на заседании партийной комиссии. Громов кивнул в сторону гор: – Ишь облака закурчавились, быть грозе.

– Гроза, как слеза, будь оно все неладно, я у себя дома.

– Ладно, – Громов кивнул головой, – шагай.

На полпути от штаба к ДОСам меня догнал запыхавшийся Сорокин:

– Николай, сумасшествие какое-то, не поверишь, позвонил Дубяйко, приказал, никаких похорон в клубе не устраивать, никаких почестей. Сказал, таково требование политуправы…

– Генерала Иванникова, что ли?

– Ну не знаю, скорее всего.

– Совсем оскотинимся, если послушаем, – не выдержал я, – и мертвому покоя не дадут.

Сорокин, словно не расслышав, продолжал:

– Там Громов за голову схватился, кричит, ему начхать на Дубяйко, он боевого офицера хоронит, а не просто какого-то пьянчужку, как это собирается выставить партийная братия.

Я знал, что Громов больше кричит для внешнего антуража. Он всегда сделает то, что ему прикажут, ни на шаг в сторону. «Да если бы я с начальством так, как тот же Ерохин, то и ходил бы, как и он, в капитанах, – пояснил Громов, – где много чести, там много и пакости. Жаба душит». С ним трудно было не согласиться. Вот и похороны он проведет по указке сверху так, как желает командование.

– Никитич, а насчет бумаги из Москвы, это правда? – Сорокин пошарил по карманам, извлек платок и привычным жестом вытер лицо.

– Не видел, Иван Петрович, не видел, да и особого желания видеть, что там сейчас из Москвы присылают, у меня нет. Хотя по нынешним временам ожидать можно чего угодно. Сегодня так, а завтра так. Какой президент, такая и политика.

Сорокин осторожно кивнул головой:

– Пожалуй, оно конечно… Быстро же нас предали, быстро!! Чувствовал, нутром чувствовал, что это будет, но не так скоро…

Мне не хотелось его слушать, и он понимал это, произнес то ли для оправдания, то ли для самоуспокоения:

– Наталья, наверное, меня проклинает, а что я мог поделать, что? Хоть ты сам… – он недоговорил, вдруг отчаянно махнул рукой и пошел, боясь оторвать взгляд от запыленного, в паутине трещин асфальта, уже горячего и мягкого.

Около подъезда, несмотря на удушающую жару, толпился народ. Завидев меня, некоторые поздоровались, некоторые отвернулись. И только теперь я понял, что это такое – видеть перед собой спины тех, кто еще вчера протягивал руку.

Над горами курчавилось, синело, набрякало чернотой грозовое облако, обрамленное по краям седой бахромой.

Наталья, в черном платье и черном платке, сидела на стареньком диване, обняв детей. Диванчик был маленький, весь вытертый, купленный еще в ту далекую лейтенантскую бытность, когда любая такая покупка была настоящим событием для молодой семьи, и многократно ремонтированный Ерохиным. На предложение сослуживцев приобрести что-нибудь поновее, он смеялся: «Нам, детдомовским, не привыкать! – и добавлял: – Две красавицы растут, приданое надо. Будь хлопцы – в авиацию бы пошли, а эти… Поэтому, как Наташка говорит, копейка рубль бережет».

Увидев меня, Наталья горестно вздохнула, но не выдержала, поднялась, бросилась на грудь и заплакала. За ней начали плакать дочери. К ним добавились слезы моей жены, соседей. Из соседней комнатки вышел Парамыгин, вытер кулаком глаза:

– Как в такой тесноте гроб разместить? Конечно, лучше на улице, а оттуда на кладбище. Наталья же ни в какую, только здесь. А как его потом выносить, на лестничной площадке не развернуться. Я уж и так прикидывал и эдак. Скажу Полухину, чтобы подогнал кран, будем как-то через окно.

– Здесь Натальино слово последнее.

– Оно так, жена ведь, настоящая боевая подруга, – согласился Парамыгин, – в клубе было бы и проще, и… Да, сколько эти дураки еще глупостей да бед натворят.

Кого он имел в виду, говоря о дураках, для меня пояснять не требовалось.

Вскоре на командирском «уазике» подъехал Громов, вызвал на улицу:

– Такое дело, Никитич, там офицеры… Одним словом, начинается катавасия, требуют, чтобы гроб поставили в клубе. А как в клубе, как? Дубяйко категорически запретил. Да и Гаврилов на его стороне, хотя не поймешь, раньше был командир как командир, а теперь? Куда ветер, туда и… Одним словом, отвечать придется мне, когда начальство наедет, а оно наедет.

– Если офицеры требуют…

– Да там больше всего молодежь, лейтенантики, дери их душу… Кстати, зачинщики из твоей эскадрильи, да еще Пухляк – эта банка с томатом, ему-то чего неймется?

– Значит, хорошие генералы вырастут.

– Вырастут, если головы не поодкручивают. Надо же, весь полк вздыбили, басмачи проклятые.

– А ты не расстраивайся. Молодежь, она всегда не при наших делах, вспомни хотя бы свои лейтенантские.

– Мы не дыбились. Мы шли в ногу…

– Шли-шли и пришли, как ежики в тумане… Так что будем делать?

– Семенов говорит, что с этих желторотиков и спроса никакого, а вот с меня шкуру сдерут.

– Тогда звони Гаврилову с Дубяйко, объясни ситуацию.

– Там у них празднество. Сам понимаешь, как такие звонки воспринимаются, нарвусь на неприятность.

– Тогда напрямую, в штаб округа, генералу Плешкову. Пусть принимает решение, а я пойду к лейтенантам.

– Вот ты бы Плешкову и позвонил. Генерал тебя уважает больше, чем кого-либо. – И вдруг встрепенулся: – А к лейтенантам пойдешь из-за солидарности или все-таки уговоришь?

– Гвардия принципами не поступается. И правда, давай вначале выйду на командующего.

– А ты растешь, гвардии подполковник, растешь! Такие решения принимаешь!

– Да ну тебя!

Генерала Плешкова оперативный дежурный по штабу округа отыскал в местном санатории. Оказывается, там отмечался юбилейный день рождения у высокого узбекского товарища, на который были приглашены и Гаврилов с Дубяйко.

Через пару часов после моего звонка Плешкову все завертелось в обратном порядке. Сказался его авторитет. Перезвонил Гаврилов, обозвал меня нехорошими словами и сказал, что гроб с телом Ерохина разрешили поставить в клубе. Громов по секрету сообщил, что Плешков уже поднажал на военную прокуратуру так, что она дело срочно переквалифицировала из самоубийства в гибель на рабочем месте по неосторожности.

– Теперь семья будет пенсию получать, а то ведь без копейки могла остаться.

Наталья запротивилась, но ее уговорили, и она устало согласилась:

– Только после всего хочу в церкви отпевание провести. Он в душе православным был.

Громов замахал руками:

– Очумела, баба! Какая церковь?! Нам тогда кранты! Неужели непонятно?!

Но здесь лейтенанты Наталью поддержали, сказали, что если надо, гроб на плечах понесут до церкви. Договариваться со священником Громов послал Семенова. Тот вскоре вернулся, удручающе пожал плечами:

– Извините, прав Сорокин, самоубийц церковь не отпевает. Священник начал расспрашивать, крещеный ли был покойник, а я откуда знаю, крещеный он был или нет. Короче говоря, попал я впросак, да такой, что от стыда впору сгореть. Поп спрашивает, а сам я когда-нибудь бывал на церковной службе или хотя бы для успокоения души заходил в храм?

– И что?

– Да ничто! Вот о Боге вспоминаем в последнюю минуту. Одним словом, поп сказал: «Хороните так, как хоронили доселе». Нательный крестик мне дал, я машинально сунул в карман, он головой покачал. Что мне с этим крестиком делать, не на шею же его вешать?

– Но и в кармане не носят, – нахмурился Парамыгин, – да, покатилася торба с великого горба… Значит, могилу звезда увенчаем? Несчастливой она для него оказалась.

На прощание с Ерохиным пришло столько людей, что полковой клуб не смог всех вместить.

Как только вынесли гроб, над военным городком прокатились мощные глухие раскаты. Даже дома вздрагивали от небесных залпов. Мгновенно поднявшийся ветер взвихрил легкую пыль, перевернул несколько урн. Над строевым плацем выхваченная из мусора закувыркалась, пролетела скомканная «Правда» и шмякнулась об угол клуба, прилепилась к нему, затем вырвалась оттуда, опять закружилась и с размаху влетела в аккуратно подстриженные кусты сирени, там и затаилась. Где-то послышался сильный хлопок, долетел звон разбитого стекла. Через мгновение сверху по городку полосонули косые струи. Узенькая улочка, вившаяся между железобетонными домами, наполнилась до краев и превратилась в кипящую кастрюлю, которую забыла снять с огня куда-то убежавшая по своим делам хозяйка. Гроб спешно занесли обратно, пережидали, пока уйдет гроза. Народ судачил, к чему бы это. Стремительные арыки с веселым клекотом тащили в реку мусор. Капало с крыш, с деревьев, с цветов на клумбах. По лицам стекали то ли капли, то ли слезы. Лейтенанты, для них это были первые в жизни похороны, отказались от подставки, на руках вынесли гроб и понесли на плечах до самого КПП. Заместитель начальника политотдела Баулов что-то суетливо нашептывал каждому на ухо. Нашептывание билось о молодые непроницаемые лица, как вода о бетонные желоба арыков.

На кладбище Наталья настояла: «На могилу поставьте крест!» Его заранее изготовили в ТЭЧ из нержавеющей стали, с аккуратной табличкой, где была вычеканена фамилия Ерохина и цифры, как счета за прожитое.

– Ведь прав Громов, обезумела женщина, – глядя на то, как старательно устанавливали крест лейтенанты, пробурчал Семенов, – или с крестом лучше? С крестом ведь раньше не хоронили. Все под звездами лежат, а с крестом, оно как?

– У лейтенантов спроси, чего у меня спрашиваешь?

– У них уже Баулов наспрашивался, послали подальше.

– Тогда не лезь.

Наталья рыдала, обняв крест, целовала его, пока женщины не увели к машине. Вместе с ними ушел и Семенов.

Смерть Ерохина, «гибель партии»… все наложилось одно на другое, и в этом, как говорил Парамыгин, прослеживалась мистика. Но дальше время начало склеивать из новой череды событий наше будущее в некоторое подобие чего-то целого, будущее непонятное, ни разу в жизни не обозначавшееся. Первым в этой череде стал звонок из политотдела с вопросом, буду ли я сдавать партийный билет или нет и куда девать мою учетную карточку.

– А если не заберу?

– Тогда в огонь, – вздохнула на том конце провода Елена Семеновна, инструктор по партийному учету. – Знаете, кто-то отказывается, кто-то забирает.

– Не понял?

– Ну, из командования, так почти все забрали, говорят, для потомков, другие для себя.

– Питают надежду?

– Смутное время. Кто какую надежду питает, меня не уведомляли, – по ее глухому, сдавленному голосу чувствовалась невероятная усталость человека, впервые в жизни занявшегося решением подобных вопросов. – Коммунисты из ТЭЧ, те все как один отказались, да и многие офицеры из вашей эскадрильи в том числе. Правда, спрашивали, как поступите вы.

– Не Парамыгин ли?

Она по своей старой привычке работника политотдела интуитивно ушла от ответа, оставив последнее слово за мной:

– А если не заберу?

– Тогда в огонь, – резко ответила она, – таково распоряжение политуправления.

– Знаете, пожалуй, зайду.

– Как считаете необходимым, Николай Никитич.

На втором этаже около кабинета Дубяйко толпились вчерашние секретари партийных организаций, партгрупорги, секретари ревизионных и других комиссий, так или иначе связанные с партийными структурами. Кто-то нервно потирал ладони, кто-то рассказывал забавный анекдот, кто-то, заложив руки за спину, молча уставился в окно и наблюдал, как солдаты снимали лозунг «Народ и партия – едины!», даже не успевший, как остальные, выгореть на солнце. Лозунг срединой завернулся, зацепился за ветки дерева, и «партия – еди…» никак не хотело поддаваться солдатам, которые неспешно дергали за парашютные фалы, служившие для лозунга растяжками. Вскоре кумач не выдержал и, разорвавшись между словами «партия» и «едины», сполз с дерева. Усатый прапорщик начал аккуратно сматывать ткань в рулончик. С другой стороны штаба шел демонтаж огромных портретов членов и кандидатов в политбюро ЦК КПСС, вывешенных в рамках из нержавеющей стали много лет назад и обновлявшихся с уходом одного члена Политбюро и приходом нового. В последнее время фотографии даже не успевали обновлять, и три последних рамы зияли пустотой.