Уэверли, или Шестьдесят лет назад
В этот момент вошел барон и принялся бранить свою дочь с такой резкостью, какой Эдуард от него никогда не ожидал.
– Стыд и срам, – сказал он, – выставлять себя перед джентльменом в таком виде, будто ты ревешь из-за стада рогатой скотины и молочных коров, как какая-нибудь дочка чеширского фермера. Капитан Уэверли, прошу вас, не толкуйте этих слез превратно. Огорчение моей дочери может и должно проистекать только от обиды при мысли, что имущество ее отца подвергается захвату и грабежу со стороны простых воров и сорнеров[73], между тем как нам не разрешают держать и десятка мушкетов, чтобы защитить себя, а при случае и вернуть награбленное.
Вошедший в этот момент Мак-Уибл полностью подтвердил слова барона, доложив унылым голосом, что хотя народ и выполнит, конечно, приказание его милости, но попытка выследить, куда уведен скот, вряд ли к чему-либо приведет, поскольку холодное оружие и пистолеты имеются только у слуг его милости, а грабителей – двенадцать горцев, вооруженных с головы до ног, как это у них водится. Сделав это неутешительное донесение, он всей позой своей выразил немое отчаяние, медленно покачивая головой наподобие маятника, готового остановиться, а потом застыл, склонив корпус под более острым углом, чем обычно, и сообразно с этим более выпукло обозначив тыльную часть своего тела.
Между тем барон шагал по комнате в безмолвном негодовании и, устремив напоследок свой взгляд на старинный портрет воина, закованного в латы, мрачное лицо которого свирепо глядело из целой копны волос, часть которых спускалась с головы на плечи, а часть – с подбородка и верхней губы на нагрудник, произнес:
– Этот джентльмен, капитан Уэверли, – мой дед. С двумя сотнями всадников, которых он набрал на собственных землях, он разбил и обратил в бегство более пятисот этих горцев, разбойников, которые всегда были lapis offensionis et petra scandali – камнем преткновения и скалой обиды для жителей равнины; он разбил их, говорю я, когда они дерзнули спуститься с гор и тревожить окрестности в годы гражданской войны, в лето господне тысяча шестьсот сорок второе. А теперь, сэр, я, его внук, должен терпеть такие унижения от этих мерзавцев!
Наступило грозное молчание; после этого все, как обычно бывает в затруднительных случаях, пустились давать советы, каждый – свой и каждый – исключающий предложение другого. Alexander ab Alexandro рекомендовал послать кого-нибудь договориться с катеранами, которые, по его мнению, охотно отдадут добычу за доллар{137} с головы. Приказчик сказал, что эта сделка означала бы не что иное, как сообщничество с ворами или соглашение с преступниками, и посоветовал направить в горные долины какого-нибудь ловкого человека, поручив ему, как бы от его собственного имени, договориться с Мак-Ивором на возможно более выгодных условиях, но так, чтобы лэрд во всей этой сделке оставался в тени; Эдуард предложил послать в ближайший город за отрядом солдат и ордером судьи; а Роза робко заметила, что, может быть, самое лучшее – заплатить запоздалую дань Фергюсу Мак-Ивору Вих Иан Вору, который, как они все знали, мог легко добиться возвращения скота, если его как следует задобрить.
Ни одно из этих предложений не понравилось барону. Мысль о сделке, прямой или через подставное лицо, казалась ему просто позорной; предложение Уэверли свидетельствовало лишь о том, что он не понимает положения страны и не видит, какие политические партии в ней борются. При теперешних отношениях между ним и Фергюсом Мак-Ивором Вих Иан Вором он вообще не хотел бы идти ни на какие уступки, хотя бы даже речь шла о возвращении in integrum[74] каждого бычка и быка, которых сам вождь, его предки или его клан похитили со дней Малколма Кэнмора{138}. Собственно, он по-прежнему высказывался за войну и предлагал послать нарочных к Балмауопплу, Килланкьюрейту, Туллиэллюму и другим лэрдам, которых также грабили катераны, с приглашением участвовать в погоне.
– И тогда, сэр, – воскликнул он, – этих nebulones nequissimi[75], как их называет Леслеус{139}, постигнет участь их предшественника Кака{140}:
Elisos oculos, et siccum sanguine guttur[76]{141}.Приказчик, которому подобные воинственные советы были совершенно не по вкусу, решил тут извлечь огромнейшие часы, цветом своим и без малого размером напоминавшие оловянную грелку, и заметил, что время уже за полдень, а катеранов видели на перевале Бэлли-Бруф вскоре после восхода; так что, до того как союзники успеют собрать свои войска, и они и их добыча окажутся недосягаемыми для самой быстрой погони и укроются в тех непроходимых и безлюдных местах, где искать их было бы не только опасно, но и невозможно.
Эта точка зрения была неопровержима. Поэтому совет разошелся, не приняв никакого решения, как случалось и с более важными советами; единственным постановлением было то, что приказчик должен послать трех собственных дойных коров на мызу барона для продовольствования его семьи, а сам пока будет варить домашнее пиво и пить его вместо молока. На эту комбинацию, предложенную Сондерсоном, приказчик охотно согласился, как из обычного уважения к семье своего патрона, так и предчувствуя, что его любезность будет впоследствии так или иначе отплачена сторицей.
Как только барон вышел отдать какие-то необходимые распоряжения, Уэверли воспользовался случаем и спросил, кто такой этот Фергюс с неудобопроизносимой фамилией и почему это он главный поимщик воров.
– Поимщик воров! – ответила со смехом Роза. – Это весьма уважаемый и влиятельный джентльмен, вождь независимой ветви могучего горского клана. Он пользуется большим влиянием как из-за собственного могущества, так и из-за могущества своей родни и союзников.
– А какие же у него могут быть дела с ворами в таком случае? Кто он – судья или призван наводить мир и порядок? – спросил Уэверли.
– Скорее уж он начнет войну! – ответила Роза. – Он очень беспокойный сосед для своих недругов и содержит больше пеших телохранителей, чем иные, у кого в три раза больше земли. Что же касается его связи с ворами, то я вам ее хорошенько объяснить не смогу, но самые дерзкие из них не осмелятся украсть и подковы у того, кто платит дань Вих Иан Вору.
– А что это за дань?
– Это деньги за покровительство, или отступные, которые кое-кто из помещиков и землевладельцев с Равнины, живущих недалеко от гор, платит какому-нибудь горскому вождю, чтобы он их сам не тревожил и другим не позволял. Если, несмотря на это, у вас украдут коров, вам остается только дать ему знать, и он добудет их обратно, а то еще отнимет несколько голов скота у какого-нибудь своего врага, живущего подальше, и отдаст вам их в качестве возмещения.
– И такого вот хайлендерского Джонатана Уайлда{142} принимают в обществе и называют джентльменом?
– Настолько принимают, – сказала Роза, – что ссора у него с моим отцом произошла на одном собрании местных землевладельцев, где он захотел пройти впереди всех джентльменов, имеющих поместья на Равнине, только мой отец не потерпел этого. И тогда он сказал отцу, что ведь барон Брэдуордин в его зависимости, так как платит ему дань; и отец пришел в страшное негодование, потому что приказчик Мак-Уибл, который любит вести дела по-своему, оказывается, платил эту дань втайне от отца, а проводил ее в своих отчетах как поземельный налог. И они обязательно подрались бы на дуэли, но Фергюс Мак-Ивор заявил с величайшей учтивостью, что никогда не поднимет руку на человека, убеленного сединами и пользующегося таким уважением, как мой отец. О, как бы я хотела, чтобы они были по-прежнему друзьями!
– А вы когда-либо видели этого мистера Мак-Ивора, так, кажется, его зовут, мисс Брэдуордин?
– Нет, так его звать не принято; а если бы вы стали величать его «мистер», он принял бы это за своего рода оскорбление, разве только что вы англичанин и обычаев не знаете. Но жители Равнины зовут его, как и других дворян, по поместью, в данном случае – Гленнакуойхом, а хайлендеры – Вих Иан Вором, то есть сыном великого Джона, а мы здесь, в предгорьях, зовем его безразлично – и так и сяк.
– Боюсь, что моему английскому языку не удастся выговорить ни того ни другого.
– Но он очень вежливый и привлекательный человек, – продолжала Роза, – а его сестра Флора – одна из самых прекрасных и образованных девушек в округе: она воспитывалась в одном французском монастыре и была моей закадычной подругой до этой несчастной ссоры. Милый капитан Уэверли, постарайтесь как-нибудь подействовать на отца, чтобы примирить их. Я уверена, что наши беды только начинаются; Тулли-Веолан никогда не был безопасным и спокойным местом, когда мы ссорились с хайлендерами. Когда мне шел всего десятый год, помню, произошла стычка за мызой между их отрядом человек в двадцать и моим отцом с его слугами. Они подошли так близко, что пулями пробило несколько стекол с северной стороны. Трое хайлендеров было убито, наши слуги завернули их в пледы, внесли в сени и положили на каменный пол, а на следующее утро пришли их жены и дочери, всплескивали руками, и выкрикивали свой коронах{143}, и вопили, и забрали к себе тела под звуки волынок. Я целых полтора месяца не могла спокойно спать, все вскакивала, – мне то и дело слышались эти ужасные крики и мерещились трупы, лежащие на ступеньках, окоченелые и закутанные в кровавые тартаны{144}. Но после этого к нам явился отряд из стирлингского{145} гарнизона с ордером за подписью лорда – верховного судьи и какого-то там важного человека и забрал у нас все оружие. Вот я и думаю: как нам защищаться, если их придет целая сила?
Уэверли невольно вздрогнул, услышав историю, так живо напоминавшую ему собственные видения наяву. Перед ним была девушка, едва достигшая семнадцати лет, и по характеру и по виду – кротчайшее в мире существо, а между тем этой девушке пришлось собственными глазами видеть одну из тех сцен, которые он вызывал в своем воображении, когда представлял себе события давно минувших лет, и говорила она об этой сцене совершенно хладнокровно, так, как если бы она могла в любой момент повториться. Его охватило одновременно и сильнейшее любопытство, и сознание опасности, способное лишь обострить интерес. Он мог бы воскликнуть, как Мальволио{146}: «Я сейчас не обманываюсь, не даю воображению шутить со мной! Я действительно в стране военных и романтических приключений, и весь вопрос лишь в том, какое участие буду в них принимать лично я».
Все, что он узнавал о состоянии страны, казалось ему равно новым и необычным. Ему часто приходилось слышать о хайлендерских разбойниках, но ему и в голову не приходило, что их набеги носят такой систематический характер и что в этом деле им потворствуют и даже поощряют их многие горские вожди, которые считают эти криги, или набеги, полезными для обучения членов своего клана военному делу, а также для того, чтобы держать в спасительном страхе своих равнинных соседей и взимать с них, как мы видели, дань под видом оказания им защиты.
Тут вошел приказчик Мак-Уибл и сообщил еще ряд подробностей. У этого почтенного джентльмена манера выражаться была настолько окрашена его профессией, что Дэви Геллатли однажды выразился: «Его речи все равно что обвинение в разбое». Он заверил нашего героя, что с самых незапамятных времен эти беззаконные воры, бездельники и пропащие люди с гор по причине единства их прозвищ сталкивались на предмет учинения различных похищений, грабежей и разбойничьих действий в отношении честных людей с Равнины, причем не только посягали на их добро и пожитки, хлеб, скот, лошадей, овец, надворную и домовую утварь по злостному своему усмотрению, но сверх того брали пленных, взимали за них выкуп или устрашением заставляли их принимать обязательства вступить в зависимость от них – все действия, прямым образом предусматриваемые Книгой статутов, как актом за номером одна тысяча пятьсот шестьдесят семь, так и различными иными; каковые узаконения со всеми принятыми или могущими быть впоследствии принятыми статьями подвергались постыдному нарушению и поруганию со стороны упомянутых сорнеров, бездельников и пропащих людей, объединенных в товарищество ради указанной цели хищения, грабежа, поджогов, человекоубийства, raptus mulierum, или насильственного умыкания женщин, и тому подобных бесчинств, как было сказано выше.
Уэверли казалось просто сном, что подобные насилия никому не представлялись чем-то из ряда вон выходящим и о них толковали как о привычных и естественных явлениях, повседневно случающихся в непосредственном соседстве, и, главное, что все это происходило не где-нибудь за тридевять земель, а в пределах благоустроенного в иных отношениях острова Великобритании.
Глава XVI
Неожиданный союзник
Барон вернулся к обеду в значительной мере успокоенный и в прежнем добром расположении духа. Он не только подтвердил все то, что рассказывали Эдуарду Роза и приказчик Мак-Уибл, но добавил еще множество случаев из жизни Горной Шотландии и ее обитателей, которых сам был свидетелем. О вождях кланов он отзывался как о джентльменах с высокими понятиями о чести и весьма знатного рода. Слова их почитались законом для всех членов их клана.
– Конечно, им не подобает, – сказал он, – как тому были недавние примеры, считать, что их prosapia, или родословная, основанная по большей части на вздорных и льстивых сказаниях их синнахиев, или бардов{147}, может в какой-то мере сравниться со свидетельством древних хартий и королевских грамот, пожалованных знатным домам Нижней Шотландии различными шотландскими монархами; тем не менее таковы их outrecuidance[77] и самонадеянность, что они позволяют себе свысока смотреть на владеющих подобными документами, как будто все земли этих дворян можно было бы поместить в овечью шкуру{148}.
Замечание это, кстати сказать, вполне удовлетворительно объясняло причину ссоры барона с его хайлендерским союзником. Но, кроме этого, он сообщил Уэверли столько занятных подробностей о нравах, обычаях и привычках этого патриархального племени, что сильно возбудил его любопытство и вызвал вопрос, возможно ли, не подвергая себя особенному риску, совершить вылазку в соседние горы, сумрачная гряда которых уже не раз вызывала у Эдуарда острое желание проникнуть за ее пределы. Барон заверил своего гостя, что нет ничего проще, стоит только положить конец этой ссоре, поскольку сам он может дать ему рекомендательные письма ко многим из виднейших вождей, которые, без сомнения, проявят к нему величайшую учтивость и гостеприимство.
В то время как они говорили на эту тему, дверь внезапно отворилась, и, сопровождаемый Сондерсом Сондерсоном, в комнату вошел горец в полном вооружении и снаряжении. Если бы Сондерсон не выполнял своей роли церемониймейстера по отношению к воинственному пришельцу со свойственной ему невозмутимостью и ни мистер Брэдуордин, ни Роза не выказали при этом ни малейшего признака волнения, Эдуард, несомненно, принял бы его за врага. Как бы то ни было, он вздрогнул при виде того, чего прежде ему никогда не случалось видеть, а именно хайлендера в полном национальном костюме. Этот, в частности, гэл был смуглый коренастый молодой человек небольшого роста; плед его, спадавший широкими складками, еще более подчеркивал впечатление силы, исходившее от всей его фигуры; короткая юбочка, или килт, обнажала сильные красивые ноги; спереди у него висела сумка из козьей шкуры вместе с обычным оружием – кинжалом и пистолетом; в его шапочку было воткнуто небольшое перо – этим он давал понять, что с ним надлежит обходиться как с дуинхеуосселом, то есть как со своего рода дворянином; сбоку у него болтался меч, на плече висел щит, а в руке было зажато длинное испанское ружье. Он снял шапочку, и барон, прекрасно знавший горские обычаи и правила общения, немедленно произнес с видом, полным достоинства, но не вставая с места, совсем, подумал Эдуард, как государь, принимающий послов:
– Добро пожаловать, Эван Дху Мак-Комбих, какие вести от Фергюса Мак-Ивора Вих Иан Вора?
– Фергюс Мак-Ивор Вих Иан Вор, – сказал посланец на хорошем английском языке, – приветствует вас, барон брэдуординский и тулли-веоланский, и выражает сожаление по поводу того, что между вами и им опустилась густая туча, мешающая вам видеть и помнить дружбу, существовавшую испокон веков между вашими домами, и союзы, заключенные между вашими предками, и он просит вас рассеять эту тучу, чтобы все было как прежде между кланом Ивора и домом Брэдуординов, когда между вами вместо кремня лежало яйцо и вместо ножа воинственного – нож пиршественный. И он ожидает услышать от вас слова сожаления по поводу тучи, и ни один человек не спросит затем, спустилась ли она с горы на равнину или поднялась с равнины на гору; ибо тот не ударял ножнами, кого не разили мечом, и горе тому, кто способен потерять друга из-за грозовой тучи, набежавшей в весеннее утро!
На это барон отвечал с подобающим достоинством, что ему известно, насколько вождь клана Ивора привержен к королю, и выразил сожаление, что туча могла затмить согласие между ним и джентльменом, держащимся столь правильных убеждений, ибо, когда люди объединяются вместе, беспомощен тот, кто не имеет брата.
Этот обмен речами вполне удовлетворил барона, и он приказал для должного ознаменования мира между столь могущественными особами принести кувшин виски и, наполнив бокал, выпил за здоровье и процветание Мак-Ивора Гленнакуойхского; после чего кельтский посол, отвечая любезностью на любезность, осушил, в свою очередь, огромный бокал того же благородного напитка, приправив его добрыми пожеланиями дому Брэдуординов.
Скрепив таким образом предварительные условия мирного договора, посланец удалился для совещания с мистером Мак-Уиблом по поводу нескольких второстепенных статей, беспокоить которыми барона сочли излишним. Они, вероятно, касались прекращения известной субсидии, и, по-видимому, приказчик нашел возможность удовлетворить союзника, не давая своему патрону повода заподозрить какое-либо посягательство на его достоинство. По крайней мере, известно, что после того как уполномоченные распили не торопясь целую бутылку водки (что на столь луженые вместилища произвело не больше впечатления, как если бы она была вылита на двух каменных медведей, красовавшихся на воротах замка), Эван Дху Мак-Комбих собрал все возможные сведения относительно набега, произведенного накануне, и изъявил намерение немедленно отправиться на поиски скота, который, как он полагал, не успели далеко угнать: «Кость-то сломали, а мозг высосать не успели».
Наш герой был все время с Эваном Дху, пока тот производил расследование, и был чрезвычайно поражен как остротой ума, проявленной им при собирании сведений, так и тем, какие точные и тонкие выводы он из них делал. Эван Дху, со своей стороны, был явно польщен вниманием Уэверли, интересом к его расспросам и любопытством к нравам и живописной природе Верхней Шотландии. Без особых церемоний он предложил Эдуарду совершить с ним небольшую прогулку миль на десять – пятнадцать по горам и посмотреть места, куда угоняли скот, добавив: «Если все будет так, как я предполагаю, вы никогда ничего подобного за всю свою жизнь не увидите, если только не пойдете со мной или с кем-нибудь вроде меня».
Наш герой, очень увлеченный мыслью посетить вертеп этого шотландского Кака, все же на всякий случай осведомился, можно ли вполне положиться на такого проводника. Его заверили, что, если бы была хоть малейшая опасность, его ни за что бы не пригласили, и единственное, что ему угрожает, – это некоторая усталость, а так как Эван предлагал на обратном пути остановиться на денек в доме Мак-Ивора, где Эдуард мог рассчитывать на удобный ночлег и прекрасный прием, в этой экспедиции не было ничего устрашающего. Роза, правда, побледнела, когда услышала о ней, но барон, которому была по душе живая предприимчивость его молодого друга, не стал расхолаживать его толками о несуществующих опасностях.
Итак, наш герой отправился в путь вместе с новым своим другом Эваном Дху, прихватив только свое охотничье ружье. Свиту их составлял некто, выполнявший при замке функции лесничего, с сумкой дорожных принадлежностей за плечами, и двое совершенно диких горцев, спутников Эвана, из которых один нес топор с длинной рукояткой, под названием лохаберская алебарда[78], а другой – не менее длинное охотничье ружье. На вопрос Эдуарда, к чему такая воинственная охрана, Эван дал понять, что она не вызвана какой-либо опасностью.
– Она была нужна лишь для того, – сказал он, с достоинством оправляя складки своего пледа, – чтобы появиться в Тулли-Веолане так, как это подобает молочному брату Вих Иан Вора.
– Ах, – воскликнул он, – если бы вы, саксонские дуинхеуосселы (английские джентльмены), только видели вождя с его хвостом!
– С его хвостом? – отозвался Эдуард в некотором недоумении.
– Ну да, то есть с его обычной свитой, когда он навещает людей одинакового с ним положения. У него есть, – продолжал горец, гордо выпрямляясь и пересчитывая по пальцам всех чинов двора Ивора, – во-первых, начальник телохранителей, его правая рука; затем его бард, или певец; далее, его оратор – этот произносит за него речи знатным лицам, которых он посещает; потом его оруженосец – он носит его меч, щит и ружье; есть еще человек, который перетаскивает его на спине через болота и ручьи; другой, который ведет под уздцы его коня на крутых и опасных тропах; далее – носильщик, который нагружен его дорожной сумой; наконец, еще волынщик с помощником и, пожалуй, еще добрая дюжина молодых парней без определенных обязанностей, которые следуют за лэрдом и выполняют все поручения его милости.
– И ваш вождь постоянно содержит всех этих людей? – спросил Уэверли.
– Только ли этих! – ответил Эван. – Нет, еще кучу других молодцов, которые не знали бы, где приклонить голову, если бы не большой сарай в Гленнакуойхе.
Такими рассказами о величии своего вождя в мирное и военное время Эван Дху развлекал своего приятеля всю дорогу, пока они не приблизились к огромному кряжу, который Эдуард видел до сих пор только издали. Лишь к вечеру добрались они до одного из мрачных ущелий, через которые возможен доступ к горам. Тропа, чрезвычайно крутая и неровная, вилась на самом краю пропасти между двумя огромными скалами, следуя бегу вспененного потока, который бурлил глубоко внизу, проложив себе этот путь, по-видимому, в течение веков.
Солнце садилось, и несколько косых лучей достигало темного русла, так что местами можно было различить волны, которые гневно разбивались о сотни скал и низвергались сотней водопадов. От тропинки к потоку спускались отвесные скалы, между которыми здесь и там громоздились гранитные глыбы или высилось кривое дерево, укрепившее свои корни в расселинах скалы. Справа гора поднималась столь же отвесно и неприступно, но на другом берегу скалы поросли кустарником, смешанным с отдельными соснами.
– Это, – сказал Эван, – проход Бэлли-Бруф, где в былые времена десять человек из клана Доннохи устояли против сотни равнинников. Могилы убитых до сих пор видны в маленькой долинке по ту сторону ручья. Если у вас хорошие глаза, вы разглядите зеленые пятнышки среди вереска. А вот и эрн, которого вы, южане, называете орлом, – таких птиц у вас, в Англии, верно, нет. Вот он полетел за ужином на холмы к барону Брэдуордину – но я пошлю ему пулю вдогонку.
Он выстрелил, но промахнулся: гордый властелин крылатого племени даже не обратил на него внимания и продолжал свой величественный полет на юг. Тысячи хищных птиц – соколов, коршунов, черных ворон, вспугнутых с квартир, которые они только что заняли на ночь, поднялись в воздух от выстрела и смешали свои хриплые и нестройные крики с раскатами эха и ревом горных водопадов. Эван, несколько сконфуженный своей неудачей как раз в тот момент, когда он хотел похвалиться своим искусством, постарался скрыть смущение, насвистывая отрывок какого-то напева для волынки, и, перезарядив ружье, молча продолжал подниматься в гору.
Проход вывел наших путников в узкую долину между двумя горами, очень высокими и поросшими вереском. Ручей по-прежнему вился у их ног, и они шли, следуя его излучинам, иногда переходя его вброд, причем всякий раз Эван Дху предлагал Эдуарду своих людей, чтобы перенести его на тот берег, но наш герой, который всегда был хорошим ходоком, неизменно отказывался от этих услуг. Уэверли не боялся промочить ноги, и это подняло его в глазах спутника. Дело в том, что Эдуард всячески старался в той мере, в которой это можно было сделать без особого подчеркивания, разубедить Эвана в его мнении об изнеженности жителей Равнины, и в частности англичан.
Через ущелье, замыкавшее долину, они выбрались к огромному черному болоту с множеством ям, из которых добывали торф. Они пересекли его с большим трудом и некоторым риском, пользуясь тропами, пройти по которым отважился бы только опытный горец. Сама тропа, или, скорее, та часть более плотной почвы, по которой путники то шли, то вязли, была неровная и пересеченная; местами из-под ног выступала вода, а иной раз и вся почва начинала ходить ходуном. Порой тропа становилась настолько небезопасной, что приходилось перескакивать с кочки на кочку, так как пространство между ними не выдержало бы веса человеческого тела. Все это было пустячным делом для горцев, которые носили весьма подходящие для этого случая башмаки на тонкой подошве и передвигались особенной, пружинистой походкой; но Эдуарду эти непривычные для него упражнения начинали казаться более утомительными, чем он этого ожидал. Угасавший день еще освещал им переправу через это Сербонское болото, но почти полностью померк, когда они оказались у подножия крутой и каменистой горы, взобраться на которую представляло для них очередную нелегкую задачу. Ночь, однако, была приятная и не темная. Уэверли, призвав всю свою силу воли на борьбу с физической усталостью, доблестно продолжал шагать, втайне завидуя своим спутникам-горцам, которые продвигались вперед быстрой размашистой походкой или, скорее, рысью, так что они, по расчетам Уэверли, должны были уже пройти пятнадцать миль.