Франсуа и Мальвази. I том
Обезопасив таким образом это место, откуда могли бы и выстрелить, снова подошел к умирающему.
– Господин де Жонзак, зачем обязательно кому-то завещать? Нельзя ли отдать свое состояние на сборы пожертвований на войну? Монастырям, или того лучше, сиротским приютам?
– Для войны говоришь? Чтоб на мои деньги убивали австрийцев, немцев, голландцев, португальцев, савойцев или наших Камизаров? Монастырям? Но я безбожник сызмальства. Как видишь, не священника позвал, а тебя.
Попам, чтобы эта аскетическая зараза пожирнее существовала? Ты этого хочешь? – говорил он разубеждая, как будто Рено сейчас самовольно собирался завещать.
– Ну а для бедных и сирот?
– Это будет новая горестная пилюля от короля, ибо мое состояние достанется ему на войну, как достается почти все, что жертвуется. Людовик задолжал сотни миллионов, миллиарды, а уж с моим миллионом не посчитается, займет, чтобы сдохнуть и не отдать. Вот так-то!
– Тогда что, остается де Морне?
– Нет, ему бы я никогда не отдал своих арендаторов… кандидат в сатрапы… Не хочу в гробу переворачиваться.
– Тогда сеньор де Жонзак, я просто теряюсь в догадках. Кому? – Рено грешным делом подумалось. – «Не вписать ли свое имя?»
– Подойди поближе, имя этого человека не должно стать известно им, иначе горе ему.
Рено подошел к изголовью и наклонился. На лбу де Жонзака выступила болезненная испарина, а язык, покрытый гнойными язвочками отказывался работать, как и зрение.
– …Барон д’Обюссон, – прошептал Жонзак, – Кто-то из Обюссонов, мне близкий родственник…
– Но может он и есть? Как раз все три смерти ему на руку. Может служанка нарочно?…
– Смотри, сзади!
Рено обернувшись увидел падающий шкаф. В одном прыжке оказавшись у шкафа, засунул клинок вовнутрь лаза, прямо через драпировки. Крик. Еще один удар пришедшийся во что-то мягкое! Вытащив его окровавленным почти до самой рукояти шпаги, засунул его с отвращением от крови в ножны. Нетвердыми шагами Рено дошел до стола, воткнул перо в чернильницу и вписал; и только затем подумал не ошибся ли? Но ему нужно было спешить, не было времени на раздумья.
Руки его дрожали и он отбросил перо, сделавшее свое дело. Стонущий сеньор де Жонзак заставлял торопиться. Рено растопил над канделябром ком сургуча, специально для этого лежавший в нижнем ящике стола, закапал на углах вдвое сложенный документ. На сургучных печатях поставил клеммы, приставляя для этого руку сеньора де Жонзака с перстнем. Затем так же запечатал в пакет, так же поставил новые клеммы и стал дуть, чтобы скорее засохло.
Умирающий удовольствовавшись общим видом пакета с документами внутри, олицетворяющем для него самое важное в жизни, дал Рено убрать его в нагрудный карман.
– Прощайте…
– Постой, куда спешишь? – улыбнулся де Жонзак в последний раз в своей жизни, и смог улыбнуться лишь потому, что боли отпустили, наступило облегчение перед смертью.
– Да, а куда ехать?
– Возьмешь моего коня со звездочкой. Скачи в Лимузен, от Лиможа на восток, до Гере, а там по реке Крез вверх. Обюссон недалеко от истока… и возьми деньги…
Рено только сейчас заметил тугой кошель в ящике стола. Схватив его подался на выход.
– Да не в ту дверь! Замок кишмя кишит ими, ты не пройдешь. – За драпировками, где стоял шкаф рядом… м-ммм… – окончил стонами свою хриплую речь умирающий.
Убрав драпировки Рено увидел дверь тайного хода. Нажал на ручку и открыл ее в кромешную тьму. Обернулся назад: на глаза навернулись слезы и Рено взволнованным голосом проговорил:
– Прощайте, да будет земля вам пухом, – и ступил вниз.
Не решившись идти вниз, в жуткую неизвестность, Рено вернулся, взял свечу, последний раз бросил взгляд на сеньора де Жонзака: тяжелое дыхание переходящее в хрип, конвульсии и одышка, открытые, не видящие глаза… – предсмертная агония представляла жуткое зрелище и поэтому он поспешил покинуть кабинет, устремившись по ступеням вниз, теперь уже видя куда ступать.
Пойди он без свечи, не мудрено свалиться и до самого низа катиться вниз, скорее всего уже трупом, а не целым и не вредимым, каким он спустился со свечой.
Выбив одним пинком преградившую путь дверь, попал в какое-то складское помещение, забитое ящиками. Еле протиснулся в створ двери, открытой им насколько он смог, оказался между двумя стенами ящиков, на проходе, бледно освещенном белым светом, все же позволявшем увидеть разрушенную им в стене кладку, замаскировавшую ранее потайную дверь наверху.
Откинув потухшую свечу, Рено зашагал вперед между штабелями ящиков к зарешеченному оконцу, затянутому к тому же бычьим пузырем и пропускавшему только бледный свет, жутко осветивший могильным оттенком поднимающееся из темноты видение человеческого лица, с зияющими пустыми глазницами.
Рено обмер, когда видение кинулось на него… мгновенно сработала реакция защиты: вытаскивая из ножен свою шпагу, отбил прямой удар шпаги нападавшего и одеревенелой рукой нанес удар своей, пришедшийся в горло. Только теперь ясно различил человека, захлебывающегося в своей крови, открывавшего и закрывавшего рот в безмолвном молчании, пока наконец тот не обмяк.
Не ясно воспринимая окружающее, Рено в шоковом состоянии двинулся вперед, пока не наткнулся на лежанку, где тот человек только что спал и откуда встал на свою погибель.
Пошел дальше на свой страх и риск. Окажись на его пути кто еще другой с теми же намерениями, они увенчались бы успехом, ибо состояние Рено не позволяло ему даже шпагу поднять.
Неизвестно для себя как выбрался из подвалов; ясно помнил что долго плутал и что когда выбрался, то зажмурился от ослепившего глаза яркого дневного света.
Пахнуло жарой, вместо прохладного холодка.
Вложив в ножны окровавленный клинок, направился к конюшням, по опустевающему двору.
Через минуту выехал оттуда на отличном свежем скакуне, со звездочкой, которого конюх отдал без разговоров, так как знал, кому отдает.
К этому времени пожилая служанка и лакей открыв дверь в кабинет ключами, побежали к умирающему.
– Говори, кому завещал? Говори скот… у-у дохлая тварь, – тормошила она его.
– Пить… не могу… горло…
– Сгори ты в гиенне огненной, безбожник проклятый, говори же, ну! – постоянно трясла его служанка, наклонившись над ним низко. – Говори, кому написал? Говори, а то придавлю, как щенка.
– Отстань ты от него. – сказал лакей, осматривавший все кругом.
– Пожалуй подыхай сам, а то – придушить, слишком легкая для тебя смерть, – наклонилась она совсем низко к его лицу, и шипя, плюнула.
– Сюда идут, вытри.
Выезжая со двора за ворота, Рено даже и не вспомнил о бедняжке Марчелле, то что произошло с ним слишком потрясло его.
Марчелла же находившаяся отнюдь не в закрытом гардеробе, а стоявшая у окна, как только заметила, что ее «единственно возможный защитник» уматывает, только пыль столбом, не теряя времени побежала во двор. На опустевшем дворе, если не считать нескольких экипажей, Марчелле не составляло большого труда заметить того, кого ей было нужно, то есть шедшего к ней Гийоме с подавленным и растерянным видом. Марчелла поняв в чем дело, подошла к нему, разъяренно глядя в его жесткое лицо, с острыми чертами, так пленявшими ее:
– Ну что, прошляпили?!!
– Быка убили.
– А у меня тоже новости. Жонзак завещание написал и некто по имени Рено повез его неизвестно куда. Скачи за ним и убей, оно у него!
– У того, кто заколол Быка? Благодарю покорно! Спасибо за совет. Ах, как легко их давать! Такой прелестный ротик и говорит такие мерзости.
– Дураков нет. – подтвердил подошедший за ним пьяный Аньян. / тот кто стоял на воротах /.
– Даже вдвоем? Стыд и позор. За что вас только держат. Послушай, Гийоме, добудь мне завещание, если хочешь знать, ты должен это сделать мне, мой красавец.
– Спасибо, красотка, если я его и добуду, то только не для тебя, и потом…
– Что потом?? Что потом??! Он ускакал каких-то три минуты назад.
– Зато как уметелил. – снова вступился Аньян, – Только и видели его на сеньорском скакуне. – договорил он с неуместным пошловатым хихиканьем.
– Слушай, Марчелла, а что правда мне сказали, ты раздевалась перед ним?
– Ах ты, сплетни слушал, вместо того что бы быть там где тебе следовало находиться. Слушай, Гийоме, или ты поедешь за ним, или я все расскажу. Идите выберите самых лучших коней и проследите хотя бы, если ты трус!
– А что если он в Венгрию поскакал. – лукаво спросил Гийоме.
– У него только в Германии эти дела были, – показала какие жестом обеих рук за себя, – Если добудешь завещание, то получишь тысячу рыжих лобанчиков, а пока ты и медного денье не стоишь. – со смехом отошла она от них к воротам, выглянуть посмотреть далеко ли уехал Рено?
Выбрав на конюшне лошадок получше, они подъехали к ней сзади.
– Так все-таки не дашь?
– Ни гроша!
– Я тебе этого не прощу, брошу ведь!
– Сдался ты мне размазня, давай отсюда, нюни распустил!
– Поехали, Аньян.
– Постой, Гийоме! У тебя правда с собой ничего нет? – по делу забеспокоилась она.
– Почему? Есть! Целых несколько су.
– Тогда возьми, – она сняла свой перстень и с сожалением глянув на него бросила его Гийоме, на дело.
– Вот это другое дело, прощай, красотка. – бросил ей в ответ воздушный поцелуй Гийоме, больше ее никогда не увидевший.
Примерно в это же время, когда двое наездников погнали своих коней в погоне за третьим, скончался последний из Жонзаков, сеньор Жоффруа де Жонзак. Угас еще один древний род.
Глава II. Семейство Обюссонов
Через день езды к закату следующего, посланец достиг наивысшего места дороги, огибавшей холм посередине и круто устремлявшийся в живописную сельскохозяйственную долину реки Крез.
Любой путник, будь то пеший или на коне не мог не засмотреться хоть на мгновение на открывающуюся перед ним равнинную панораму.
Рено, ехавший на свой страх и риск еще не известно к кому, вообще слез с седла, предпочитая пеший спуск, дабы посмотреть побольше вниз, как будто по владениям можно определить хозяев. Но все равно после долгой дороги полной тревог, сердце его переполняла непонятная радость.
Природа как-будто постаралась сделать обозрение захватывающим: дорога проходила близко к краю обрывистого холма-стога. Долина при багрянце заката очень хорошо просматривалась до возвышений, постепенно переходящих в лесистые холмы, поросшие широколиственными и хвойными породами деревьев до самых каменистых вершин.
По мере понижения, диких лесов становилось все меньше и меньше. Девственная природа уступала место рукотворной: виноградниках на склонах и садам на более пологих площадях. На равнинном дне долины преобладала возделанная земля злаковых, колосовых, бобовых и бахчевых культур, но это по ту сторону реки, а по эту простирались луга и покосы… одни покосы, разделенные тонкими лесными полосами, разлиновавшими их как шахматную доску до самых подножий холмов этой стороны и до виноградников взбирающихся на эти холмы.
Приятной, светло-коричневатой, начисто програбленной от окошенной травы стерней, покос был равномерно заставлен стогами сена, прикрытых на макушках попонами на случай дождя. Кое-где сено еще не было скирдовано и лежало кривыми иссохшими рядами.
Какой-то крестьянин уже начал добросовестно сгребать это сено, судя по той тщательности, с какой он это делал от самых краев лесных полос.
Кстати о лесных полосах: они были не широкими – три, четыре, пять рядов, и не везде рослыми. Иногда упирались в крупные вековые экземпляры, что свидетельствовало об искусственной посадке и не так давно: с тех самых пор, как управляющим поместьем стал аббат Витербо.
Такие облесенные покосы в значительной мере меньше подвергались безводию и засухе этого года, и что самое главное – травяной покров стал намного пышнее и давал укоса значительно больше, нежели без них.
Кроме того, стало гораздо легче учитывать собранное, что и делалось почтенным старцем.
В пойме реки, даже можно не затрудняясь сказать еще речки, так как до истоков было совсем не далеко; так в пойме не смотря на небольшую ширину и правильное прямое русло, ее окружали довольно широкие пойменные луга, сочно-зеленые даже в такое засушливое время. И не удивительно, что многочисленное стадо коров паслось именно там.
В данный момент пастух вводил коров в воду: на водопой и для того чтобы они перешли реку вброд на другой берег.
В запрудах перед деревней было бело от гусей. Водились так же утки, скопившиеся серой массой в вырытом пруду, заросшим камышом и ряской.
Как и подобает деревенской идиллии, на лугу пасся конь с завязанными ногами – сюжет, без которого не обходится ни один полный деревенский пейзаж.
В просторном, раскиданном по одну сторону реки, в утопающем в садах селении Обюссон жили в основном арендаторы, возделывавшие господские земли под хлеба, окружавшие селение плотной светло-желтой массой, просекаемой расходящимися деревенскими дорогами.
Собственных работников в поместье не хватало / после рекрутских наборов и прочих бедствий /, поэтому почти все сеньорские земли сдавались в аренду, что было так же нововведением аббата Витербо, вставшего на путь увеличения возделываемых земель вместо покосов, что стало давать сразу ощутимые результаты, резко поднявшие доходы с владения, ставшие составлять до 15—17 тысяч ливров в год.
Надо к этому добавить что Обюссонское баронство было одним из самых больших в Лимузене, занимавшее целиком почти всю долину на много миль и распространявшееся на близлежащие горы, в иных местах до трех миль шириной.
Если схематически представить долину в виде прямоугольника, то Крез, отнюдь не являлась бы его средней линией. Всевозможно петляя, она подойдя к одной стороне, далее почти перпендикулярно устремлялась к другой, на стену холмов начинавшихся возвышениями и, обогнув одно из них, слишком выдававшееся от холма-стога, текла далее, разрезая и без того разрезанную поперек долину, раздваивая левую ее сторону на две части: ближнюю покосную и дальнюю возделанную, где у реки раскинулась своими лучами деревня, с центральной артерией-дорогой, идущей от холма-стога по покосам, через реку по деревянному мосту, в полях и садах через середину деревни, пересекая Крез на второй раз по каменному и устремляясь далее вправо по лесистой местности по третьей части поместья – замковой, наиболее зажатой холмами с каменистыми вершинами и поросшими склонами.
Издалека вообще казалось, что замковая часть сплошь холмистая, изрыхленная сходящими горками, заросшими одним лесом. Но это только так казалось издалека. На самом же деле дорога шла опять же по покосам, чередующимися со светлыми лесками и приятными на вид смешанными дубравами, проезжать через которые представляло одно удовольствие и приятное отдохновение, какое может вызвать спокойный проезд в тени и свежести, после скачек в жару по пыли.
Постепенно конфигурация расположения деревьев стала больше смахивать на искусственную, пока совершенно не стало явствовать что это уже не рощицы, а парк, заканчивающийся садом у пустого рва, перед стеной замка, верхняя треть которой представляла собой прочную, толстую монолитную ограду из чугунных решеток.
Недалеко от стен замка в низинке находилось небольшое озеро, со всех сторон окруженное лесом и начинающее с дальней стороны зарастать. И если бы не ручей, бегущий с гор и питающий чистой горной водой водоем, выносящий в Крез менее чистую, то озеро в один бы сезон превратилось в болото.
Вода в ручье, как уже говорилось, была чистой и холодной не успевавшей нагреться на солнце, но для питья все равно брали другую, из маленького досочного сруба. Узкая тропинка вела от сруба к дороге и соединялась с ней там, где она становилась полукаменной полудеревянной, как раз там где начинался мост, перекинутый через ров на другой край, подходя впритык под ворота.
Именно досочно-каменным был настил некогда перекидного мостика, когда это свойство мостов перед замком было наиболее ценным. Время смут и феодальных распрей кануло в Лету, вследствии чего и мост потерял свойства подниматься. Передний конец накрепко врос в цементное ложе переднего края рва, а основание оказалось в таком же положении, на противоположном крае. От бойниц – единственное что осталось от башен на воротах, уже не вытягивались массивные цепи, они давно вместе с рычагами соржавели в темных сырых подвалах.
Примечательно что хорошо сохранились толстые крепостные стены, не подвергшиеся в свое время сносу, оставшиеся в своем первоначальном виде. Объяснялось это тем, что замок представлявший собой крепость находился в долине и являлся ключом на подступах к долине и горам; поэтому не стали срывать его стены, так как крепости в пограничных районах и прочих стратегически важных местах оставляли для военных целей. И хотя Лимузен был далеко не приграничной провинцией Франции, наоборот, даже срединной, но горы… горы представляли для абсолютной власти опасность: там и мятежный феодал мог укрыться, и бунтовщики, и бандиты.
Поэтому внутренний двор замка из-за непомерно толстых стен был прямо-таки зажатым двориком, мощеным старинным булыжником. Лишь слегка обновленным и заставленным большим количеством служб, как например флигели, привратницкая, дровенник, летняя кухонка и т. д. Помимо всего прочего в нем умещались: оранжерея с цветником, коим занималась госпожа д’Обюссон и конечно же находилось то, без чего не обходится ни один замок – без конюшни.
Посередине двора проходила широкая серая полоса, как продолжение дороги, вымощенная каменными квадратами до самых мраморных ступеней, в отличие от брусчатки двора не только подметаемых каждый день, но и мывшихся до бела.
За мраморными ступенями, за парадным подъездом шел холл, или по французски – будуар, выделанный в типичном стиле для обстановки эпохи Людовика XIV.
Далее шли одна за другой две большие залы, с очень высоким потолком и одинаковыми люстрами. Назывались залы: «передний» и «задний», и кроме того по разным от них сторонам расходилось двенадцать комнат, расположенных по высоте этих зал на двух этажах. Кухня и столовая располагались на первом этаже между двумя этими залами с выходом на улицу к летней кухне с местом для рубки мяса, а так же погребом, где кухарки все время как на них не посмотришь, возились по своим делам с продуктами, овощами и фруктами, мыли посуду и вообще занимались всеми черновыми работами, только там, скрытые перегородками.
Бертон – старый искусный повар не допускал чтобы на кухне, святом для него месте, водилась грязь, неизменная спутница таких работ. На кухне, содержащейся в исключительной чистоте Бертон занимался исключительно приготовлением и раскладыванием, куда входили только для того, чтобы взять поднос или что другое, и отнести господам в переднюю залу, где они часто за общим столом изволили обедать с замковой челядью.
А в остальное время что передняя, что задняя залы были всегда пусты. В основном, кроме хозяев и приближенных, пользовались обходной галереей по правую сторону от зал, выходящей рядом с главным входом на три мраморные ступеньки, в древнегреческом стиле, что вместе с двумя колоннами, образующими побочный выход придавало фасаду некоторое сходство с храмом.
Мрамором была облицована большая часть внутренних интерьеров замка, а так же и весь пол. Вообще барон любил этот материал и траты на него вместе с дорогими коврами отрывали на себя значительную часть доходов, но зато и внутри замка было как во дворцах высшей знати. Особой гордостью замка была задняя зала, предназначенная для отдыха, имевшая библиотеку. Там господин д’Обюссон любил принимать гостей, проводя с ними целые вечера. Соответственно и отделана она была как картинка. Самая дорогая мебель, картины, самые лучшие и ценные ковры на стенах и на мраморном полу, что очень между собой гармонировало. Барон д’Обюссон ковры не только просто покупал, но и собирал. Так самый старый считался ковер XII века, но аббат Витербо уверял, что пара персидских ковров намного старее, и если разгадать орнамент, чем он любил заниматься, то можно будет определить на сколько веков они старее, так он был уверен в их древности.
Если собирательство ковров было прихотью, а покупка лучших сортов каррарского и дьепского мрамора, и последующая им облицовка чего-либо просто увлечение, приятно улучшающая интерьер, то приобретение ценных и хороших книг, и пополнение ими библиотеки – было просто страстью, коей способствовал ученый итальянский аббат, сам будучи библиофилом и учителем.
Должность библиотекаря восьмитысячного собрания ему была приятна даже больше, чем духовная, быть наставником единственного сына барона и баронессы, ныне восемнадцатилетнего и собиравшегося учиться в университете города Тура.
За эти две должности и за третью – управителя поместья, преподобный отче получал пол тысячи ливров в год и пользовался столом, за которым всегда был разговорчивым.
И вообще аббат Витербо был приятным и сживчивым человеком, о чем свидетельствовало и то, что за несколько лет пребывания в замке и управления поместьем между ним и кем-либо не возникало никаких мало-мальски серьезных ссор за исключением как с Франсуа, но отношения между учителем и учеником – особая область взаимоотношений.
Имея низкий рост и плотно упитанную фигуру, как и подобает священникам, он всем этим подходил к своему сану, чего никак нельзя сказать о духовной деятельности, которой хватало только на вечернюю «Аве Мария» и утреннюю «Отче наш».
Каков наставник, таков и ученик, имевший ввиду эти две молитвы, да и еще пожалуй запомнивший где-то «Богородицу». Но и сказать о нем как о слабоверующем тоже было нельзя. Он относился к людям неприметно легкого верования, никогда не возносившийся к Богу ни помыслами, ни мольбами, как впрочем и проклятиями. Он верил лишь в свою судьбу, о чем свидетельствовал и его девиз: «Судьбе не раз шепну – merci beaucoup».
А по сему при поступлении в университет, благодаря образованию, которое ему дал аббат Витербо, выбирать не пришлось – на факультет естественных наук.
Однако он вовсе не собирался посвящать свою жизнь наукам, так же как и не думал чему вообще посвящать себя, ведь подобные раздумия среди аристократов его возраста считаются недостойными и глупыми.
В отличие от него самого, его родители за него уже определили ему судьбу.
Барон д’Обюссон как участник войны за Мантуанское наследство, не терял надежд, что его сын выберет служивую стезю. В Туре он нанял ему самых искусных учителей фехтования, познакомил со своими старинными друзьями по оружию, дослужившихся до высоких званий и Франсуа часто наведывался в их части.
Мать же довольная тем, что сын будет учится, а не служить, и чего доброго не воюет, твердо была уверена, что и дальше будет так же продолжаться.
Если в определении судьбы их сына взгляды расходились, то аббат Витербо убедил их в том, что для него нужно скопить денег; урезать траты настолько, чтобы вообще не тратить ни на что лишнее, тем более в неурожайный год.
В этом году по подсчетам аббата доходы должны были составить примерно двенадцать тысяч, если конечно цены не поднимутся. Размышления об этом вызывали у барона воспоминания: как он из года в год расходовал как истинный дворянин без оглядки, что сейчас его очень огорчало что, не может обеспечить сына состоянием даже в пол сотни тысяч.
Впрочем д’Обюссону – младшему, не так уж еще много лет, чтобы что-то иметь, а кое-какая сумма для него все же имелась, вложенная в нотариальную контору мэтра Марсена, в Париже, имя которого он с трудом вспомнил и нужно было долго копаться в архиве, заваленном разными бумажками, чтобы найти расписку. Дабы убедиться, правильно ли он вспомнил, да еще долго потом подсчитывать сколько за все эти годы набежало по процентам.
А вообще барон д’Обюссон был дворянин средней руки и его сыну предвиделось безбедное существование. Как будто что-то имелось за душой и у деда Франсуа, тихо проживавшего вместе с ними и со своей дочерью, его теткой.
Такими заботами жило семейство в году 1705 от Рождества Христова, спокойной и размеренной, как метко определяется одним словом – провинциальной жизнью, за многие времена мало чем изменяющейся.
И конечно же вечером день завершали в задней зале, собираясь вокруг стола за чашкой чая, когда можно хорошенько обсудить дела и вообще побеседовать за игрой в карты или лото; если лото – то «кричащим» был обычно аббат Витербо, даже в такое затруднительное из-за игры время, умудряющийся что-то рассказать, так вот и в этот вечер, так круто прервавший их спокойную размеренную жизнь… аббат Витербо рассказал или почти уже рассказал версальскую сплетню или даже анекдот, как к ним подошел Бертон и с извинениями прервав разговор, сообщил:
– Приехал какой-то господин, имя отказался назвать, просит принять.
– Проси. – сказал ему сразу же оживившийся барон, обрадовавшийся, что к нему хоть у кого-то нашлось дело.
Бертон вышел и через некоторое время вернулся вместе с Рено, сразу же обратившем на себя пристальное внимание. Что могло быть у этого человека… подошедшего к ним ближе, с усталым видом, лениво поклонившийся им в легком движении и очень серьезно глядящим на них в глаза каждому?