По пути в Лету
Приведу два примера.
Вот как характеризует Наталья Иванова в статье «Трудно первые десять лет» литературные плоды этого поколения: «Их проза вызывает в критике противоречивую реакцию – от безусловного приятия до безудержного отторжения. Как правило, с их текстами надо серьёзно работать редактору – они недотянуты, недоделаны, недоформатированы.
Им надо прописывать недостающие элементы. Менять композицию. Не хватает профессионализма?»
С одной стороны, можно согласиться с такой оценкой. Да, редактору надо серьёзно работать. (Впрочем, не только с молодыми.) Но что значит «недотянуты, недоделаны, недоформатированы»? И про «недостающие элементы» и «композицию» я не понял. То есть, до чего дотягивать, доделывать и так далее. Если дотягивать и доделывать, менять или хотя бы править композицию, к примеру, «Салам тебе, Далгат!» или «Горизонтальное положение», или олитературивать рассказы Аркадия Бабченко, то это будут уже другие вещи и другая проза.
Судя по этой статье, Наталья Борисовна не видит (пока?) в новом поколении больших писателей. Вот она выписывает в два столбика писателей 1900-х и 2000-х и, правда, с оговорками, допуская, «что это не совсем корректно», сравнивает достижения.
У меня фамилии в колонках вызвали недоумение… Нет, и там, и там приведены настоящие, знаменитые писатели, художники, режиссёры. Но если в 1900-х значатся в основном достаточно молодые – примерно сорокалетний Чехов, примерно сорокалетний Горький, примерно тридцатипятилетние Бунин и Андреев, юные Блок, Белый, Гумилёв, Мейерхольд и так далее, то в колонке 2000-е – мэтры: Битов (напротив Чехова), Маканин (напротив Горького), Гандлевский (напротив Гумилёва)… Кажется, самым молодым в колонке 2000-х оказался Пелевин. Ни Прилепина, ни Иличевского, ни Михаила Тарковского, ни Самсонова, ни тем более поэтов моложе сорока лет…
Конечно, это сложно представить, но, скажем, в 1900-е Горького, Андреева, Брюсова, Белого, Бальмонта, даже Чехова, да и многих других впоследствии классиков и полуклассиков немалая часть читателей не считала настоящей литературой, их популярность (порой довольно-таки локальную) называли дутой, объясняли агрессивным поведением в литературе.
Да и сегодня агрессивностью объясняет популярность нового поколения, например, Олег Павлов. Об этом он рассказал в самом начале одного из недавних интервью:
«Произошло обнуление. Да, нулевые – это обнуление. В литературу пришли нули и стали очень большими величинами. Мне скучно кого-то разоблачать. Но поскреби любого такого – это не проходило в девяностых отбора… То есть тогда они не прошли. Молодые – такое же обнуление. То, что создали, создают – формация.
И не скажешь хотя бы так – разные авторы. Нет, именно одинаковые, и все недоростки, потому что, действительно, только начинали расти. Таких сплотили, соединили. Но это не молодая новая литература: это почти партийная организация. А дальше – простейшие, они пожирают всё, что сложнее устроено, то есть враждебно. Но именно это востребовал книжный рынок. В общем, в это вложили деньги, конечно. Искусство высоко ценили, когда оценкой было признание мастерства. Но, оказалось, мастерства не требуется. Оно даже вредно, не нужно. Для рынка книги живут в текущий момент: продаж. Конвейер запустили. Рынок востребовал тех, кто готов на него работать. Актуальным становиться только то, что занимает первые места в рейтингах продаж, то есть самое продаваемое на текущий момент. Остальное – не актуально, стало быть, в общем, не нужно. Из литературы выбросили как балласт культуру».
Это, конечно, личное мнение Олега Павлова, и я не хочу с ним спорить. Но и недоростками, которые явились в литературу, распихали предшественников (Павлов приводит и фамилии распиханных – Дмитрий Бакин, Андрей Дмитриев, Михаил Бутов, Владимир Шаров, Владислав Отрошенко, Светлана Василенко, Василий Голованов, Михаил Тарковский, Юрий Петкевич) и захватили книжный рынок, новое поколение не считаю.
На мой взгляд, наоборот – новые ведут себя слишком скромно и тихо. Может, вспомнить бунтарей 20-х, 60-х? Именно те годы дали последних больших писателей, значительные личности с яркими биографиями.
Июнь 2011
Поколения – это свежая кровь
В № 25 «Литературной России» была напечатана моя статья «С биографией (и без)», в которой я, в частности, прокомментировал отрывок из интервью с Олегом Павловым, опубликованном в веб-журнале «Перемены» (отдел «Неудобная литература»). Олег отозвался на мою статью в тех же «Переменах», а главный редактор журнала Глеб Давыдов предложил мне в свою очередь ответить или у себя в издании, и в «ЛР». Этим предложением я воспользовался.
С одной стороны, вступать с дискуссию с Олегом Павловым мне боязно. Во-первых, я уважаю его как писателя и завидую эпической интонации его прозы (в «зависти» я ничего плохого не вижу, давно запомнив мысль Пушкина: «Зависть – сестра соревнования, следовательно из хорошего роду»). Во-вторых, не хочу при очередной встрече наткнуться на сдвинутые брови и спрятанную руку, – с Олегом мы встречаемся хоть редко, но довольно-таки тепло… Это не дипломатия перед атакой, а мои искренние мысли. Портить человеческие отношения – самое последнее дело.
А с другой стороны, ответ мне Олега Павлова – не личное дело, а повод хоть на чуть-чуть подтолкнуть движение нашей литературы дальше. Даже не литературы, а её осознания. Или – самосознания… Этот толчок, по-моему, нужно продолжить.
Итак, отталкиваясь от статьи Олега Павлова в веб-журнале «Перемены». Вот он пишет: «Поколения в литературе – это стаи… Кому-то хочется существовать по стайному принципу. Существовать по стайному принципу, конечно, проще. Но все эти стаи рано или поздно распадаются.
В своём интервью для Неудобной Литературы я употребил понятие «формация». Не называя никаких имён, сказав о формации новых авторов: что это скорее партия, группа, сформированная в определённое время».
На мой взгляд, поколения в литературе неизбежны. В тот или иной отрезок времени появляются десятки или сотни людей, решившихся писать о современной им жизни. Волей или неволей они общаются. Через тексты, а нередко и лично. Даже являясь антиподами, вместе пьют пиво. (Вспомним Булгакова и Маяковского.) И это отлично. Этот сплав разных людей, но сверстников в литературе, даёт великие достижения. Например, Пушкин и так называемое его окружение, в котором были и его друзья, и литературные противники, с которыми он тоже, тем не менее дружил, – Грибоедов, Катенин; поколение (а как иначе назвать?) 40-х -60-х годов XIX века; 20-е годы века прошлого, где были одновременно, по крайней мере, по языку близкие Булгаков, Бабель, Олеша, Шолохов и полузабытые нынче Слонимский, Сейфуллина, Соболь, даже жуткий в связи со своим известным письмом Сталину Билль-Белоцерковский… А 60-е годы! Евтушенко и Куняев, Вознесенский и Рубцов… Разве это не было поколениями?.. И все они не очень-то почитали своих литературных дедов, отцов и старших братьев.
Да, в какой-то момент поколение «существует по стайному принципу». А как иначе? Новому нужно занять свой пятачок на тесном литературном пространстве, где признанных и уже удобных талантов хоть отбавляй. Так пробивались все новые, всё новое. Одиночек в истории литературы (не только русской, а мировой) я лично почти не знаю. Кстати сказать, Олег Павлов одно из таких исключений. Писатель, вошедший без термина «молодой», вне поколений, сразу всерьёз, как мастер. (Пишу это искренне.)
«Но что мне делать со своей памятью, – пишет Олег Павлов, – если самого Сенчина я помню и знаю ещё до рождения этого поколения…»
Да, себя я не отношу к поколению 00-х. Может быть, и к сожалению… Поколение 00-х другое. Оно светлее, грубо говоря, даже беспросветный Елизаров… А с другой стороны, я счастлив, что мои рассказы без маринования, без отстаивания опубликовали весной 1997-года (когда я учился ещё на первом курсе Литинститута) еженедельник «Литературная Россия» и, сразу большой подборкой, журнал «Знамя». Потом были публикации в «Октябре», «Нашем современнике», «Новом мире», ещё в «Знамени», в «Кольце А», в коллективном сборнике «Погода на завтра»… Перечисляю это не для саморекламы, – просто я наверняка бы не стал биться головой в стены печатных органов год за годом: сибирские кухни, водка, погоняемый из студий звукозаписи панк-рок мне были тогда куда ближе литературной лестницы, по которой я карабкаться не хотел. Для меня хорошо (для кого-то наверняка отвратительно), но карабканья по этой лестнице я не испытал. Как, по существу, не испытали его (этого карабканья) и те, кто появился чуть позже. Илья Кочергин, Сергей Шаргунов, Денис Гуцко, Захар Прилепин… Да много, много достойных публикации писателей, отношение к которым у меня разное. Прозу Олега Зайночковского, например, не люблю, но понимаю, что такая проза нужна, то же с прозой Аствацатурова, Иличевского. Но многие из нового поколения не врываются в литературу победителями, – рассказы и повести кемеровчанина Андрея Иванова считаю отличными, но публикуются они с великим скрипом, не складывается с публикациями у нижегородки Анны Андроновой…
Но возвращусь к ответу Олега Павлова на кусочек мой статьи «С биографией (и без)». Ещё раз процитирую: «Существовать по стайному принципу, конечно, проще. Но все эти стаи рано или поздно распадаются. В своём интервью для Неудобной Литературы я употребил понятие «формация». Не называя никаких имён, сказав о формации новых авторов: что это скорее партия, группа, сформированная в определённое время».
Хочется спросить: а где стая поколения 00-х? В чём заключается «формация новых авторов»? Какая партия?!
Я не вижу никакой формации, никакой партии. Некоторые из писателей 00-х познакомились благодаря Форуму молодых писателей, другие на каких-либо книжных мероприятиях. Многие вообще сугубые одиночки… Кто-то очень точно назвал поколение 00-х «разобщённая общность»… Можно ли говорить о партии?
Наверное, всё дело в термине «новый реализм», с которым стали ассоциироваться многие писатели, вошедшие в литературу в 00-е. Реакцию на этот термин я прокомментирую немного ниже, а сейчас хочу привести ссылку на статью Натальи Борисовны Ивановой «Трудно первые десять лет». В таблице достижений 1900-х и 2000-х, она называет не только имена писателей, музыкантов, режиссёров, но и ведущие направления литературы этих, разделённых столетием, десятилетий. Сравните: 1900-е: «Символизм, реализм (новый)» и 2000-е: «Постмодернизм, “новый реализм”». Довольно-таки справедливо. Но что такое новый реализм 2000-х?
Кроме Сергея Шаргунова, Василины Орловой и меня никто из «молодых» писателей, кажется, этот термин всерьёз не воспринимает. Подавляющее большинство критиков (разных поколений) усиленно доказывают, что нет никакого нового реализма, а есть просто реализм… Может быть, нового реализма и нет, и проза (очень странная, и почти не проза, строго говоря) Сергея Шаргунова, это нечто вообще за гранью всего. Но «Ура!» существует, и «Птичий грипп», и «Книга без фотографий». К традиционному реализму я эти вещи отнести не могу, а прозой реалистической их считаю. И что мне делать?
Так же к чему-то новому я отношу и прозу Аркадия Бабченко, Дениса Гуцко, Захара Прилепина, Андрея Рубанова, Ильи Кочергина, Анны Козловой, Ирины Мамаевой, Дмитрия Новикова, Михаила Тарковского, Германа Садулаева, Сергея Минаева, Оксаны Робски, Евгения Гришковца, Ирины Денежкиной и многих, многих других…
В том интервью Олега Павлова в «Переменах», а особенно в ответе мне, ощущается некоторая обиженность. Дескать, новое поколение и новые реалисты отмели предшественников. Вот и цитата из ответа:
«Пусть приходит кто угодно и пишет в духе реализма – но я хочу задать в общем-то тот же вопрос… Значит, всё-таки, никого не было? И на этом фундаменте строите вы свои биографии, то есть банальное благополучие?
Не было «Дурочки» Светланы Василенко?
Не было «Острова» Василия Голованова?
Не было «Рождения» Алексея Варламова?
Не было «Извести» и «Свободы» Михаила Бутова?
Не было «Знака Зверя» и «Афганских рассказов» Олега Ермакова?
Не было «Замороженного времени» Михаила Тарковского?
Не было «Хорька» Петра Алешковского?
Не было «Двора прадеда Гриши» Владислава Отрошенко?
Не было «Синдрома Фрица» Дмитрия Бортникова?
Не было реализма Андрея Дмитриева, Андрей Волоса, Владимира Шарова, Юрия Петкевича, Марины Палей, Александра Терехова, Антона Уткина, Валерия Былинского, Владимира Березина, Ирины Полянской…
Не было Астафьева, Распутина, Владимова, Маканина, Петрушевской, Фазиля Искандера, Леонида Бородина…
Не было всей русской прозы, бывшей до вас?
Но и главное: почему же должно-то не быть?»
Во-первых, никто не сбрасывает предшествующую литературу с парохода современности. Считаться, наверное, последнее дело, но напомню, что один из нового поколения, Олег Зоберн, выпуская серию «Уроки русского», в числе первых издал книгу Владислава Отрошенко «Персона вне достоверности», другой из новых, Захар Прилепин, сделал очень много для того, чтобы у Михаила Тарковского и Александра Терехова было больше читателей; очень многие из новых с симпатией отзываются о прозе, например, Алексея Варламова, и сожалеют, что прозу он почти не пишет, переключившись на биографии замечательных когда-то в прошлом людей; третий, из новых, Сергей Шаргунов, пишет рецензии, явно пытаясь повысить интерес к чтению современной прозы, и хвалит он книги писателей разных поколений…
Есть, правда, несколько новых, кроющих кое чем всех вокруг, обзывающих их графоманами, считающих, что журналы и издательства захватила мафия. Эти деятели неприятны, смешны, но необходимы для литпроцесса. Они тоже двигают литературу…
Ну а о каком «банальном благополучии» говорит Олег Павлов? Даже если представить, что поколение 00-х вдруг дружно отметёт всё предшествующее, то кроме хохота окружающих и презрения оно ничего не добьётся. Новый реализм поколения 00-х не направлен на то, чтобы выдавить остальное с литературного поля, а наоборот, чтобы вернуть интерес и внимание к реализму вообще. По моему мнению…
Ещё цитата, для меня, в общем-то, ключевая: «Свою единственную литературную премию за «Елтышевых» – свой лучший роман – Сенчин получил от писателей, о которых сам, похоже, предпочитает не помнить. Поддержали его Варламов, Василенко, Отрошенко… И поверх всяких «поколенческих интересов». Его – и его прозу. Более того, я бы сам голосовал так же – но не за автора или его поколение, а за правду этой книги. Мне неловко об этом писать – но это, тогда уж, факт биографии писателя Романа Сенчина, так они ведь и делаются, биографии».
Мне тоже неловко, но: роман «Асистолия» Павлова я, воспользовавшись правом, номинировал на премию «Национальный бестселлер». Напоминаю это лишь затем, чтобы у публики не сложилось впечатление, что «не помнят». Помнят, читают и, в случае Светланы Василенко жалеют, что забросила она прозу…
Снова цитата: «…Новое поколение с новым реализмом воспринимать всерьёз, в общем-то, принуждали. Происходило это на форуме молодых писателей – и с того времени, как он появился. Оправдать существование этой фабрики по открытию новых талантов могли только, собственно, таланты. Но это был отбор. Так как я вёл там много лет мастер-классы, то я понимаю, кого и почему там отбирали.
Всегда и оказывается, что новое – это лишь ставшее в очередь, что дождалось своего времени. Но в самом простом смысле слова. Пространство литературы отнюдь не свободно для всех. Оно каждое время именно что формируется – и даже не скажешь, что предпочтениями читателей».
Сначала прокомментирую оценку Олега Павлова Форума молодых писателей. Точнее, задам вопросы.
Какой отбор имеет в виду Олег? За десять лет в сборниках Форума были опубликованы многие десятки писателей. Причём, разных. И по степени таланта, и по жанрам, и, что важнее всего, по своему общественному и политическому настрою. Олег Павлов намекает на что-то, но намёки комментировать очень сложно и рискованно. Если здесь намёк на либеральный отбор, то это не так. Достаточно полистать журнал «Наш современник», – в биографических справках чуть ли не каждого второго молодого автора указано, что он «участник Форума молодых писателей». Эти новые найдены усилиями в основном Александра Казинцева. Если бы семинары в «Липках» согласился проводить в личном общении очень симпатичный, с живым умом Станислав Куняев, наверняка бы молодых и талантливых «Наш современник» нашёл больше… Но это лишь мысль по поводу некоего намёка. Может быть, Олег имел что-то другое, какой-то другой отбор.
Не понял я и про новое, вставшее в очередь. То ли Олег Павлов приветствует эту очередь, то ли наоборот… Лично я очереди не люблю. Особенно в литературе. Никто, из стоявших в литературных очередях, ничего не добился. Все, кто чего либо добивался, прорывались без очереди. Многих потом история выбрасывала прочь, кто-то остался. Но встававшие в очередь, в ней и скисали. Обидно, что скисло так много талантов в поколениях 70-х – 90-х. Сначала их требовали подождать и созреть, пока напу-бликуются советские классики, потом – пока будет опубликованно всё запрещённое и неизвестное в советский период. Единицы тогда сумели прорваться…
В споре, как давно известно, истина не рождается, зато рождаются конфликты. Конфликтов не хочется. Хочется больше сильных, талантливых, свободных произведений литературы. По моему мнению, писатель, с самого начала ставший отшельником, вряд ли создаст нечто настоящее… Прав Олег Павлов, утверждая, что поколенческие связи, (которые он сравнивает со стаями) в конце концов распадаются. Но связи эти важны и благотворны; поколения в литературе, это всегда свежая кровь.
Июль 2011
Закат вечной темы
Полюбить – легко, любить – сложно.
Народная мудростьПочему сегодня серьёзные писатели мало пишут о любви? Любовь, любовь… А когда писали много? По крайней мере, в России.
По прошлому
Если и писали, то в основном о любви заведомо несчастной, неразделённой, гибельной. Но и такая любовь зачастую была лишь деталью, подчёркивающей драматический путь героя (много реже – героини). Например, не будь в жизни Онегина Татьяны, не столь бы трагична получилась его судьба. То же можно сказать и о младшем брате Онегина Печорине с Бэлой, а потом княжной Мери (там ещё и Вера присутствовала), и о десятках других героев русской классики.
Вспомним Григория Мелехова. Стал бы он без Аксиньи великим литературным героем? Да нет, конечно. А так – стал. Повинный, пусть косвенно, в её гибели, да и в гибели и преждевременной смерти всех, кроме сына и сестры, родных.
Картин счастливой любви можно вспомнить вот так, без помощи справочного материала, совсем немного… Приходит в голову, как ни странно, чета Маниловых из «Мёртвых душ», которую в школе нас приучали воспринимать чуть ли не с презрением. Живут этакие голубки, пустые мечтатели, витают в облаках… А задуматься, как непросто им было сохранять это витание в дальнем имении, в замкнутом пространстве, общаясь с ограниченным числом лиц, причём не их круга. Манилов иногда выезжает в город, а жена и сыновья – в заточении. (Позже мы увидим жуткие будни таких дальних (да и не очень дальних) помещиков у Чехова. Например, в рассказах, повестях, пьесах «В усадьбе», «У знакомых», «В родном углу», «Именины», «Леший», «Дядя Ваня», «Чайка»…) И любовь, пусть и пошловатая, смешная (а какая продолжительная любовь не может показаться пошловатой и смешной?) удерживает этих, затерянных в пространствах России людей – Маниловых – от превращения в животных.
Или любовь Ильи Ильича Обломова. Нет, не к этой лицемерной, не уважавшей его Ольге, а к Агафье Матвеевне. Ведь их отношения – своего рода идеал супружества. Взаимное уважение (плюс к тому уважение Ильи Ильича к детям Агафьи Матвеевны), искренность и честность, бескорыстие, законный брак, сын-наследник…
Нет, при всём усилии вспомнить много счастливых Любовей в русской литературе не получается. Чтобы он и она познакомились, вскоре влюбились, а в финале, прожив полную испытаний, но всё же чистую и честную совместную жизнь, умерли.
А можно ли написать такую книгу с подробностями? Дешёвое чтиво, трёхсотстраничную сказку – да, а серьёзное… Писателей интересовали несчастные любови. Лев Толстой в самом начале «Анны Карениной» заявил: «Все счастливые семьи похожи друг на друга, каждая несчастливая семья несчастлива по-своему». И, тем не менее, попытался изобразить пусть и не счастливую абсолютно семью, но и не несчастливую, – Лёвина и Кити. Но помним ли мы её? Я встречал поклонников этого произведения, пропускавших при перечитывании страницы, ей посвящённые. Их интересовала Анна, Вронский, немного меньше Облонские, муки Каренина, а Лёвин с Кити казались лишней линией.
Да и удалась ли Толстому эта линия в художественном отношении? Во всяком случае, она слабее, чем линия Анны, Вронского, Каренина. А иначе и не может быть. Здесь страсти, конфликты, слёзы, поезд, а там – пусть и с проблемами, но размеренность и даже местами приторная благость…
Как сложится судьба Лёвина и Кити? Может быть, спокойно состарятся, окружённые детьми и внуками; может быть, разойдутся, разъедутся; может быть, Кити влюбится в кого-нибудь, и Лёвин её убьёт. Ничто не исключено. Герой «Крейцеровой сонаты», например, убил жену.
Кстати, в «Крейцеровой сонате» Толстой, наверное, первым в русской литературы попытался показать невозможность любви. Любви долгой, прочной, в браке. Да и вообще поставил под сомнение возможность сосуществования мужчины и женщины.
Пусть герой повести человек ненормальный, но у его оппонента (повествователя) нет особых аргументов для защиты брака, любви, плотских удовольствий. Можно, конечно, сказать, что повесть вообще тенденциозна, но многие мысли героя заслуживают внимания… Позволю себе привести довольно большую цитату:
«Сколько я ни старался устроить себе медовый месяц, ничего не выходило. Всё время было гадко, стыдно и скучно. Но очень скоро стало ещё мучительно тяжело. Началось это очень скоро. Кажется, на третий или на четвёртый день я застал жену скучною, стал спрашивать, о чём, стал обнимать её, что, по-моему, было всё, чего она могла желать, а она отвела мою руку и заплакала. О чём? Она не умела сказать. Но ей было грустно, тяжело. Вероятно, её измученные нервы подсказали ей истину о гадости наших сношений; но она не умела сказать. Я стал допрашивать, она что-то сказала, что ей грустно без матери. Мне показалось, что это неправда. Я стал уговаривать её, промолчав о матери. Я не понял, что ей просто было тяжело, а мать была только отговорка. Но она тотчас же обиделась за то, что я умолчал о матери, как будто не поверив ей. Она сказала мне, что видит, что я не люблю её. Я упрекнул её в капризе, и вдруг лицо её совсем изменилось, вместо грусти выразилось раздражение, и она самыми ядовитыми словами начала упрекать меня в эгоизме и жестокости. Я взглянул на неё. Всё лицо её выражало полнейшую холодность и враждебность, ненависть почти ко мне. Помню, как я ужаснулся, увидав это. «Как? что? – думал я. – Любовь – союз душ, и вместо этого вот что! Да не может быть, да это не она!» Я попробовал было смягчить её, но наткнулся на такую непреодолимую стену холодной, ядовитой враждебности, что не успел я оглянуться, как раздражение захватило и меня, и мы наговорили друг другу кучу неприятностей. Впечатление этой первой ссоры было ужасно. Я называл это ссорой, но это была не ссора, а это было только обнаружение той пропасти, которая в действительности была между нами. Влюблённость истощилась удовлетворением чувственности, и остались мы друг против друга в нашем действительном отношении друг к другу, то есть два совершенно чуждые друг другу эгоиста, желающие получить себе как можно больше удовольствия один через другого. Я называл ссорой то, что произошло между нами; но это была не ссора, а это было только вследствие прекращения чувственности обнаружившееся наше действительное отношение друг к другу. Я не понимал, что это холодное и враждебное отношение было нашим нормальным отношением, не понимал этого потому, что это враждебное отношение в первое время очень скоро опять закрылось от нас вновь поднявшеюся перегонной чувственностью, то есть влюблением.
И я подумал, что мы поссорились и помирились и что больше этого уже не будет. Но в этот же первый медовый месяц очень скоро наступил опять период пресыщения, опять мы перестали быть нужными друг другу, и произошла опять ссора. Вторая ссора эта поразила меня ещё больнее, чем первая. Стало быть, первая не была случайностью, а это так и должно быть и так и будет, думал я. Вторая ссора тем более поразила меня, что она возникла по самому невозможному поводу. Что-то такое из-за денег, которых я никогда не жалел и уж никак не мог жалеть для жены. Помню только, что она так как-то повернула дело, что какое-то моё замечание оказалось выражением моего желания властвовать над ней через деньги, на которых я утверждал будто бы своё исключительное право, что-то невозможное, глупое, подлое, несвойственное ни мне, ни ей. Я раздражился, стал упрекать её в неделикатности, она меня, – и пошло опять. И в словах и в выражении её лица и глаз я увидал опять ту же, прежде так поразившую меня, жестокую, холодную враждебность. С братом, с приятелями, с отцом, я помню, я ссорился, но никогда между нами не было той особенной, ядовитой злобы, которая была тут. Но прошло несколько времени, и опять эта взаимная ненависть скрылась под влюблённостью, то есть чувственностью, и я ещё утешался мыслью, что эти две ссоры были ошибки, которые можно исправить. Но вот наступила третья, четвёртая ссора, и я понял, что это не случайность, а что это так должно быть, так и будет, и я ужаснулся тому, что предстоит мне. При этом мучила меня ещё та ужасная мысль, что это один я только так дурно, непохоже на то, что я ожидал, живу с женой, тогда как в других супружествах этого не бывает. Я не знал ещё тогда, что это общая участь, но что все так же, как я, думают, что это их исключительное несчастие, скрывают это исключительное, постыдное своё несчастие не только от других, но и от самих себя, сами себе не признаются в этом».