Аз Бога Ведаю!
О древе ж судят по плодам его!
Никто не мог прогнать теперь этот народ или пренебречь им, ибо уже сжился он с булгарами на их земле. Однако рохданит не желал чужого корня. Грубым топором он отсек хазар от булгарского ствола и утвердил новое дерево в земле обетованной – на устьях рек великих и берегах морей. Сам же ствол разрубил надвое: одну часть оставил на берегах Итиля – так именовали хазары реку Ра, – другую же, которая не подчинялась искусству садовода, хотел изгнать в пустыни, но хан Аспарух, вольный и неуемный радетель рода булгарского, увел гонимых на Балканы и поселился там.
Освободив пространство, рохданит провозгласил Хазарское царство и сына кагана, Булана, отправил в Иудею – в залог, чтобы хазары не оставляли заповедного места и не бежали в степи.
С тем и оставил мир земной.
Каганский сын Булан, очищенный от скверны в Иудее, отринул бога Тенгри-хана и принял иудейство. А через много лет, когда вернулся в Хазарию, он задушил отца и сел править. Новый рохданит, пришедший вместе с ним, избрал из племени булгар достойный род и из него – царя земного, каган-бека, чтобы Булан, имея сан священный и богоносный образ, не пачкал рук ни делами земными, ни отцовской кровью…
Так появился каган-бек и Приобщенный Шад, палач богоподобных царей и управитель бренной жизни. Казалось, власть в его руках беспредельная, если он сажал и низвергал каганов, однако при этом он был закован в цепи мрака, ибо не знал Великих Таинств управления миром.
Не минуло и суток, а Приобщенный Шад уже вернулся в Саркел, исполнив свои обязанности. Представ перед наследником, он подал ему золотое блюдо с головой кагана Аарона. Иосиф принял блюдо, возложил руку на голову отца и оцепенел, творя мысленную молитву. Обряд этот относился к Тайнам – Приобщенный отвернулся. Наследник же произносил молитву, но бога называл не именем Яхве, не Цебаотом и не Шаддаем. И не другими многими именами. Он знал два тайных имени, даже мысленно провозгласив которые, был бы немедленно услышан.
Покончив с ритуалом, он отставил блюдо, покрыл его конской попоной.
– Что он сказал перед смертью?
– Безумец!.. Несвязна речь была.
– Все передай, до слова!
– На Севере родился светоносный князь, – не сразу и не совсем уверенно проговорил Приобщенный Шад. – Он… Он разобьет звезду, что стояла между трех морей и между рек великих… И свет ее померкнет навсегда. Змея отпустит хвост и уползет в пустыню, а выползок ее истреплет ветер. Он обратится в пыль… и рассеется по свету. Северу дадут крылья, и народы Юга увидят сияние Севера и тогда отринут тьму, познают богов своих…
– Что еще? – храня спокойствие, спросил наследник.
– На этих словах господь отнял дух его…
Богоносный наследник приподнял попону, тихо вымолвил мертвой голове:
– Ты познал бога… А страх – вина не твоя. Тебе он был отпущен, чтоб предупредить меня.
Приобщенный Шад, стоя на коленях, слышал все и видел, но не показывал этого, силясь понять таинственный смысл слов.
– Змея отпустит хвост и уползет в пустыню, – раздумывая, продолжал наследник. – А выползок ее истреплет ветер. Он обратится в пыль и рассеется по свету… Вот что тебе открылось в последний смертный миг!.. Эй, Шад! Ты мне не все сказал. Сокрыл или упустил с умыслом?.. Повтори еще: что станет со змеиной шкурой?
– А выползок ее истреплет ветер, – повторил Шад. – Он обратится в пыль и рассеется… Помилуй богоподобный! Да, упустил без умысла! Речь была несвязна и невнятна… Он так сказал: «А выползок ее истреплет ветер. Он обратится в тяжелый песок и рассеется по свету».
– По глупости ты оговорился? – спросил наследник. – А может быть, кто-то научил?
– Клянусь, всемогущий! – повинился каган-бек. – По глупости! Безмудрый я, темный! Суть сказанного не понимаю! Ведь я всего лишь Приобщенный!
– Верю, – скупо обронил Иосиф. – Ну что, венчай меня на трон! Готов ли ты, убийца кровожадный? Знаешь ли Таинство ритуала?
– Да, повелитель! – заверил Приобщенный Шад. Он обрядил наследника в рванье, связал его, как вяжут конокрадов, и под покровом ночи повел к воротам города. Свита каган-бека встречала у рва: одетые лариссеями, они казались на одно лицо. Среди них стояли два связанных разбойника – черные хазары. Наследник к ним примкнул и в тот же миг стал неотличим, однако лариссеи встали в круг и начали перемешивать убогих, будто кости в кубке: толкали их между собой, сами при этом вертелись на месте и менялись местами. Все это напоминало некий странный, дикий ритуальный танец. Через несколько минут даже самый зоркий глаз не признал бы среди трех разбойников наследника хазарского трона. Три висельника были перед Шадом, три злодея, обреченных на распятие, и богоносность одного из них как бы разделилась на троих. Теперь отделить зерна от плевел, истину от лжи могло лишь провидение.
Ко всему прочему на головы этих людей надели плотные мешки и густо окропили вонючей липкой мазью.
Ворота города перед каган-беком распахнулись, Приобщенный самолично удалил охрану и выставил своих лариссеев. Закоулками, мимо убогих лавок, он привел обреченных к глухой стене: внутренняя крепость Саркела не имела входа. С высокой стены спустилась деревянная лестница, две темные фигуры с факелами застыли наверху. Каган-бек подвел к ступеням первого, не развязывая рук, велел подниматься. Несчастный, прижимаясь грудью, полез: лестница под ним качалась, дрожала, передавая дрожь напряженных ног. Ступени уплывали, в затылок дышала смерть, готовая принять в свои объятия. Он одолел две трети, трясся, но двигался вверх и вдруг резко оступился! Падал без крика, словно мешок. Шад молча выдернул стрелу из колчана лариссея и приколол упавшего. Второй приговоренный, послушав хрип умирающего собрата, ступил на лестницу и стал подниматься прямо, сохраняя равновесие. Он преодолел больше половины, но пошатнулся и готов уж был рухнуть вниз, да в последний миг зубами ухватился за ступень, повис, ногами щупая опору. И вот нашел, утвердился и вновь стал забираться прямо, размеренно качаясь вместе с лестницей. Факельщики на гребне стены приняли его и поставили за свои спины. Третий обреченный одолел этот путь на одном дыхании, будто взлетел, стремительно перебирая ступени ногами.
Оставив свиту внизу, каган-бек поднялся за ним на стену. Тотчас же лестницу убрали, и по всему гребню, в шаге друг от друга встали факельщики.
Крепостные стены окружали башню, увенчанную голубой звездой. Во мраке купол башни был невидим, и казалось, что звезда опустилась над Саркелом. Приобщенный Шад очистился огнем и ввел двух оставшихся обреченных под своды первого этажа. В углах помещения таилась мгла, а в центре возвышалась чаша, окруженная семью семисвечниками. Выше их блестел золоченый острый крюк.
Здесь совершался обряд отделения лжи от истины – здесь начинался мир Великих Таинств. Приобщенный Шад по ритуалу обязан был покинуть башню и в уединении молиться до утра, однако чуял неодолимую жажду вкусить запретного плода. Нарушив обряд, он затаился в нише толстой стены и перестал дышать.
Испуская чад, вздрогнули сальные свечи, качнулся крюк над чашей, и ветер опахнул пространство. На лестнице, ведущей вверх, послышался тихий шорох, и на пол мягко спрыгнул старый лев. Он постучал хвостом, напрягся и заворчал…
Всякий смертный обмер бы от ужаса, но обреченные не выдавали чувств. Лев сделал круг возле них, принюхался и шаркнул когтями по камню плит – рев оглушающий потряс всю башню. Каган-бек нащупал во мраке дверь, отворил ее спиной и попятился. Тотчас же зверь прыгнул в его сторону – хвост ударил дробь. Приобщенный Шад ощутил дыхание смерти – звериный смрадный дух – и вмиг выскочил вон, захлопнув дверь…
Когда же он, согласно ритуалу, вернулся в башню после ночных молитв и покаянных слов, все было кончено. В живых остался только один из обреченных: другой висел на крюке, и его кровь стекала в чашу.
Один был обречен на власть, другой – на смерть…
Что тут произошло? Кто сделал выбор? И если зверь, то кто же жертву поднял на крюк и точил теперь кровь, ножом изрезав кожу у горла?
Кто он, незримый житель башни? Бог? Всевышний Иегова?
Испытывая страх и шепча молитву, каган-бек снял мешок с того, кто теперь был обречен на власть, и открылась истина: перед ним был не Иосиф! Не тот хазарин черный, что торговал хлебом в своей лавке! Он был похож, однако каган-бек мог поклясться, что тут была подмена.
Поклялся бы и возопил, если бы не знал по ритуалу, что перед ним – настоящий Иосиф, сын Аарона и каган богоподобный, только в ином, таинственном, божественном облике!
Род Ашинов имел особые черты, кои известны были только Приобщенным.
– Богоносный! – Шад повалился на пол. – Слава Всевышнему! Слава, слава, слава! Аминь.
– Венчай на трон! – сухо распорядился каган.
По лестнице, с которой спрыгнул лев, он поднялся на второй этаж, где посередине зала возвышался трон. Наследник взошел по ступеням и сел, каган-бек достал из рукава шелковый шнур и ловкой рукой набросил ему удавку на горло.
– Сколько сидеть тебе на этом троне?
– Сорок лет, – ответил богоносный.
Приобщенный Шад затянул удавку, упершись в спинку трона.
– А теперь сколько хочешь сидеть на троне?
– Все сорок лет.
Ослабив на мгновение шнур, каган-бек намотал концы его на руки и, натянув, обвис всем телом.
– Назови срок, сколько тебе править духом Хазарии?
– Мой срок – сорок лет! – багровея, провозгласил каган.
Шад снял удавку и преданно склонился перед троном. А богоносный не спеша содрал с себя лохмотья и, будто водой, умылся кровью из жертвенной чаши. Оставив каган-бека на ступенях трона, богоподобный поднялся под кровлю башни – там завершался мир Великих Таинств, сокрытый от людей смертных. Вход под звезду не охранялся, но прежде чем войти сюда, следовало возложить жертву – пять тысяч золотых монет. Сам жертвенник напоминал весы, на одну чашу всыпалось золото, и когда вес его был достаточен, вторая невидимая чаша поднималась вверх и отпирала замок. Это означало, что бог жертву принял и отворил дверь в подзвездное пространство. Возложив золото, всякий мог бы подняться на самый верх и познать Таинства, однако спуститься назад возможно было лишь одному кагану.
Через четверть часа богоподобный появился в голубом хитоне, помазанный елеем и натертый мирром. Приобщенный Шад припал к ступням его ног:
– О, всемогущий каган! О, покровитель жизни! Клянусь служить тебе и править каганатом, как ты повелишь!
– Встань, Шад, я верю тебе, – сказал каган. – И поэтому желаю открыть тебе одно из Таинств, в благодарность за венчание. Ведь ты же жаждал знаний Таинств?
– Да, превеликий каган!
– Ты это заслужил!
Богоносный достал из-под хитона маленький сосуд с благовонной мазью, пометил ею лоб каган-бека, впадину у горла, запястья, лодыжки, затем на голову надел мешок – все делал не спеша, с любовью.
– Готов ли ты к познанию Таинства? – спросил торжественно.
– О, богоносный! Я готов!
Каган подвел его к одной из дверей, отворил ее и велел войти. Жаждущий знаний, как управлять миром, каган-бек ступил через порог – за спиной громыхнул железный засов, и все стихло. Приобщенный Шад поднял руки, чтобы не споткнуться, и вдруг услышал львиный рык.
И в тот же миг познал одно из Таинств – Таинство смерти.
Тем часом два кундур-кагана, два верных Шаду мужа, согласно ритуалу ввели под своды башни Исаака – наследника земного царя, растерзанного львом. Сын каган-бека встал у чаши, нагнувшись к каменному полу. Кундур-каганы покрыли его черным полотном, сняли с крюка жертву и ушли. А спустя минуту на лестнице послышались шаги. Стук деревянных сандалет бил по ушам, и сын Шада вздрагивал всем телом, словно ждал казни. Каган снял семисвечник и запалил покров на Исааке, пропитанный горючим веществом. Ткань мгновенно вспыхнула и, опалив лицо, тело, осыпалась на пол белым пеплом. Так очищался тот, кто должен был стать Приобщенным Шадом. Вступающий в наследство каган-бек стоял с закрытыми глазами. Богоносный намазал кровью его уста.
– Готов ли ты принять престол Хазарии и править каганатом? Открой уста.
– О, всемогущий, я готов! – со страхом вымолвил наследник.
Каган намазал кровью веки.
– Открой глаза! Приобщись к Таинствам!
Борясь с волнением и страхом, Исаак чуть веки приподнял…
И в тот же миг был приобщен – прозрел таинственный облик кагана.
– Всевышний! Иегова! Слава! Слава! Слава!
Богоподобный взял руку каган-бека и палец увенчал перстнем с черепом.
– Ты приобщен. Теперь дела твои земные есть проявление моей воли.
– Повинуюсь!
– Сегодня для страны моей великий праздник, – проговорил каган. – В день торжественный хочу одарить тебя. Что ты хочешь, каган-бек?
– О, богоносный! – воскликнул Приобщенный Шад. – Мне довольно, что по воле господа лицезрею тебя!
– Что бы ты хотел получить в дар? Назови свое желание!
– Не смею противиться… Желание есть! Великий праздник омрачен, повелитель! В народе смута – молва идет, на Севере заря восстала. В Руси родился светоносный князь. Вели мне сей же час выступить на русинов!
– Твое желание мне по нраву, – одобрил каган. – Только следует обождать, не настал час войны.
– Хазария волнуется, богоподобный!
– Скажи мне, Шад, обучался ли ты у иудейских мудрецов? – спокойно спросил богоносный.
– Да, всемогущий! – признался каган-бек. – Семь лет я жил в тайном затворе с тремя учеными мужами, которым ведома наука управления миром. Одного из них держу при себе до сих пор, поскольку хочу овладеть этими знаниями!
– Похвально, царь… А теперь ответь мне: как можно утешить Хазарию и развеять смущение народа, не прибегая к войне?
– Лучшей утехой стала бы голова младенца, который воссиял на Севере. – Приобщенный Шад вдохновился, чувствуя, что ответ нравится кагану. – Пошлю гостей на Русь с товаром хорошим, но не дорогим, а вместе с ними – послов с богатыми дарами к князю Киевскому. Послы мои речисты и мудры, а дары – молодые рабы-греки – будут научены, как добыть голову младенца-князя. В Руси нет рабства, и потому невольников жалеют, особенно иноземных. Один из рабов будет в совершенстве владеть воинским искусством, а княжичу непременно потребуется учитель.
– Ты мудр, как Соломон, – одобрил каган. – Занятно тебя слушать…
– О, богоносный! Если бы мне познать Таинства управления миром! – воскликнул ободренный каган-бек.
– Достойно похвалы твое стремление, – проговорил каган, глядя в сторону. – Но князь светоносный – не твоя забота! Не смей слать послов и дары! И не ищи головы младенца!
– Повинуюсь, – испуганный резкостью богоподобного, сказал Приобщенный Шад.
– Ступай и царствуй! – велел каган. – И содержи народ Хазарии, как подобает содержать богоизбранных!
– Я все исполню, повелитель! – попятился к двери каган-бек.
Оставшись один, богоносный взял таз, кувшин и принялся мыть руки.
– Булгар презренный!.. Твой поганый род годится только в шаббатгои!.. А жаждете познать, как править миром…
2
Тревогу принесли ночные Стрибожьи ветры. Чуть прилегла княгиня, отослав наперсницу из покоев, как с треском распахнулось окно и послышался стук птичьих крыльев. Заплясала под сводом косая, рваная тень – то ли голубь вспорхнул, то ли ворон линялый: заколебался и погас полуночный светоч. А птица во мраке ударилась о стену и сронила на пол серебряное зерцало. На звон да шум, ровно сокол, влетел в светлицу боярин княжий именем Претич, под потолком достал наручью непрошеную гостью, сбил и уж было вознамерился взять рукою добычу, но взлетела черная птица, вынесла слюдяной глазок в окне и прочь умчалась.
Боярин свечу затеплил и удалился за дверь, будто сам побитый. Княгиня же подняла зерцало, посмотрелась в серебряную проседь – суровая костистая старуха черно глядела: призрачный свет не таил и не скрашивал прожитых лет… А ветры Стрибожьи, весенние, теплые, ломились в терем, стучали в двери и окна, вздували первую зелень в кленовых деревах, будоражили лошадей на княжьей конюшне, играли волною по днепровским плесам и подгоняли в предрассветной сиреневой выси бесчисленные стаи перелетных птиц. И по тому, как все в мире оживало под этими благодатными ветрами, княгиня больнее ощущала свою мертвеющую плоть. Не ветви отсыхали, но сушило руки, воздетые к ветрам; не корни рвались, но тайные жилки в ногах деревенели, те самые, что насыщали тело сладкой истомой от всякого движения – будь то поступь царственная или удалая скачка на лошади горячей.
И не жук-древоточец точил сердцевину – тоска бесплодия грызла княгинину душу…
Лишь под утро унялись ветры, и время было вставать, да пришел наконец мимолетный сон. И в серебряной глади зерцала явился княгине Вещий Гой, князь-тезоимец, именем Олег. Взял ее руку безвольную, вывел из терема, а тут подхватил их ветер, вознес над Киевом и в тот же час опустил на кручи у Днепровских порогов.
– Отныне сей камень – престол тебе, – промолвил он. – Садись, позри, чем станешь володеть.
А камень тот венчал надпорожную скалу, и на восточной его стороне был начертан знак Владыки Рода, знак света – суть свастика. Княгиня не посмела ослушаться Вещего Гоя, приблизилась к камню и хотела уж воссесть на холодный престол, но вдруг пал с неба черный ворон, вцепился когтями в камень и крыла распустил.
– Прочь! Прочь! – прокаркал он. – Се мой престол!
Княгиня отступила – чудно услышать человечий голос от дикой птицы! – но князь Олег взбодрил и вложил в ее руки тяжелый медный посох.
– Не бойся, дева, отними то, что принадлежит тебе. Сбей ворона! А посохом владей. Се дар тебе. Пришел твой час.
Взяла она посох и чуть не выронила – настолько вместе велик да тяжек, однако замахнулась на птицу.
– Поди же с моего престола, трупоядец!
Но тут ворон исполчился на княгиню, взъерошился.
– Я царствую на кручах! – дохнул он мертвечиной. – Уймись, жена. И посох брось. По силам ли тебе сия держава?
Княгиня оглянулась, ища поддержки Вещего Гоя, однако тезоимец исчез с днепровских круч, ровно и не бывало никогда. А ворон заклекотал, изрыгая вонь:
– Ступай-ка в Киев! И там сиди, старуха. Мне надобно убить тебя, да проку что? Я милую, брось посох и иди.
И тут он ухватился клювом за змейку, что венчала медный посох, и потянул к себе, да княгиня вдруг разгневалась, вырвала дар тезоимца у птицы.
– Да как ты смеешь? Казнить и миловать – удел князей. А ты всего лишь птица. И посему лети-ка с моих гор. Здесь русская земля! Земля живая. Тебе же пристало мертвечину клевать. Изыди вон!
Княгиня замахнулась посохом, однако ж ворон подобрал крыла и предстал смиренным голубем.
– Ну, не гневись, сестра, – заворковал благодушно. – Быть посему, уступлю Пороги. И полечу на киевские горы, в твой терем. Там выведу птенцов. А к исходу лета мои птенцы дадут свое потомство… Ты же стара, но все бездетна. В тереме пусто, и русская земля хоть и жива, да скудеет…
Княгиня ударила посохом о камень и высекла искры.
– Не смей тревожить раны!
– Помилуй, матушка, – взмолился голубок. – Ты же явилась на Пороги власти поискать над Диким Полем. Вот если бы наследника, дитя… А то владычества! Твой муж, князь Игорь, здрав еще, а ты уж править вздумала. Зачем тебе престол?
– Меня Олег сажал, – княгиня смешалась. – Мой тезоимец, руки водитель…
– Олег был Вещий князь, – проворковал голубь. – Да ведь он мертв!
– Но я-то жива! И дух Олега вошел в меня с его именем.
– Жива, жива, – вдруг зашипел голубь. – И потому змея жива. Та, что ужалила Вещего Гоя!
– Змея жива? – изумилась княгиня. – Я зрела: тиуны сего ползучего гада забили в землю и рассекли мечами.
– Рассекли… Да токмо на закате змея срослась! – Голубь встрепенулся и запрыгал по камню-престолу. – И теперь сидит на твоем посохе. Позри! А знак сей означает смерть. Ты, матушка, взяла от князя Олега и имя, и дух… Ныне же вот и смерть от гада примешь.
Золоченый гад, озаглавивший посох, сидел, разинув пасть, и сверкал навостренный ядовитый его зуб. Но змеиный глаз был живым и теперь наливался холодной кровью…
Княгиня отшатнулась.
– Брось посох, – чаруя слух, прошипел голубь. – Брось его в воду, пусть же утонет гад в порогах, а ты вместе с этим знаком избавишься от рока… Ну, брось же, брось!
Она повиновалась чарам, замахнулась, чтобы швырнуть тяжелый дар Вещего Гоя в шумящие под скалами пороги и вместе с этим знаком погрузить на дно свой рок, однако в последний миг сквозь шум воды ей голос послышался:
– Се сон, княгиня, сон! Проснись!
Она встрепенулась, выронила из рук серебряное зерцало и проснулась от его звона. Над Киевом занималась заря в полнеба; другая половина, бирюзовая, была еще холодна и звездиста…
– Как жаль, – промолвила княгиня, – спросить не успела: к добру ли, к худу сон?.. Иль к непогоде привиделся мне покойный тезоимец?
В тот миг у изголовья своего ложа княгиня узрела медный посох! Тот самый, что во сне привиделся: и золоченый гад щерил пасть, и заря кроваво играла в рубиновом оке…
– Сон-то в руку…
Страшась и дивясь, она огладила перевитую узорочьем медь и в сей же час пожелала изведать свой сон через гадалку на перстах.
Придворная толковательница снов, сама спросонья, послушавши княгиню, глаза протерла и заворковала голубем:
– Твой князенька ныне с супостатом сразился. И ромеев одолел! Да много кораблей в море потерял и посему скорбит Великий князь, горько плачет о своих витязях. Черный ворон на каменном престоле – а равно и орел или иная птица – царь ромейский. Порог речной, шум воды – битва кровавая. А голубь, матушка, да еще шипящий – смиренная Ромея. Вот оплачет мертвых твой князь, возьмет добычу да скоро и на Русь прибежит.
– А чей же посох? – дивясь воскликнула княгиня. – В покои Претич никого не впустит… Откуда ж посох взялся?
– Чей посох – мне неведомо, – смешалась гадалка. – А означает он дальнюю дорогу. Должно быть, князь спешит…
– Что посох – знак пути, и мне известно, – вздохнула княгиня. – Муж мой – воин и с мечом идет, но не с посохом, как странник или волхв… Ступай с моих глаз! Не утешила ты меня… Да кличь ко мне Карнаю, она – ведунья, авось и скажет, кто мне занес в покои знак.
Под брех собак собачьими же лазами в заплотах и окольными путями гадалка поспешила в Подол и после третьих петухов отыскала хоромину Карнаи.
– Поди скорей, княгиня призвала! Сон толковать. Я же слепая, взялась гадать и токмо разгневала…
Карная спрятала древний свиток в окованный сундук, ключом замкнула, печать наложила и поставила обережный знак.
– Мне ныне пора спать… Недосуг в княжьи хоромы ходить. Как подымусь, так и приду.
– А долго ли спать-то будешь?
Ведунья бросила на горящие угли в противне сухое зелье, окурила жилище, затем свои руки.
– Верно, до заката… Иль как луна взойдет.
– Не стерпит, не дождется княгиня! Уже и сейчас гневлива…
– Куда уж, стерпит… Княгинин сон – сие ли диво? Пустой!..
– На сей раз – в руку!
Карная не спеша огни-сварожичи обратила в уголь, убрала в горшок-огницу, потянулась.
– Чего же – в руку?
– Да посох ей пришел! – испуганно промолвила гадалка. – В узорочье, но старый и змея золоченая. В изголовье стоял…
Волхвица старая, Карная, чуть огницу в воду не уронила.
– А ты сказала – сон! Не сон, а посох к ней явился! А сон при сем – пустой!
Обрядилась Карная в оборчатый белый плащ, окрутила волосы главотяжцем и заспешила в терем. О сне не спросила ни слова, а сразу к посоху бросилась. Повертела его в руках и так, и эдак, зелень ногтем поскребла, пугаясь коснулась змеиного жала.
– Не ведаю, – сказала наконец. – Знавала посохи… Сама ходила… А этот чей – ума не приложу… Кем подан был во сне?
– Да Вещим князем!
Карная посох отложила и замахала руками:
– Чур, чур меня!.. Ох, матушка, беда! Коль Вещий Гой подавал, знать, Вещему и принять. А ты – жена… Зачем же приняла? Сей посох предназначен мужу!
– Мое имя – Ольга. Я Вещим князем наречена, как муж.
– Уволь, княгиня, – попросила Карная. – Сие мне не под силу. Могу дождя накликать иль тучи усмирить… Беду навлечь на супостата. Поспорить с Перуном могу, когда он бьет дубы в Рощенье иль безвинных карает для забавы! А знаки сакральные – удел не мой.
– Хоть погадай! – взмолилась княгиня.
– Боюсь, неправда будет, кривда. – Карная задумалась. – Будет тебе дорога, долгий путь. Вручил Вещий Гой, чей дух и чье имя ты унаследовала, знать, путь сей – не земной… Увы, увы мне, княгиня! Темна я в сих делах, мне еще срок не пришел изведать Пути небесные, живу всего сто и двадцать лет… Ага! На посохе вон есть змея, а гад ползучий велит искать земного пути! Нет! Ума не приложу! Постой, постой… А не Валдай ли посох сей прислал? Волхв из чертогов Света?.. Опять помыслить, зачем он будет слать? К чему? Куда тебя вести, старуху? Года не те…
– Сама старуха! Сто и двадцать лет… А я вдвое моложе!