Жало белого города

7. Вильяверде

Думай об убийстве так, словно убийца хочет рассказать нам историю. Что стоит за обрядами этих новых преступлений, #Кракен?

30 июля, суббота

На рассвете следующего дня я отправился в Вильяверде, крошечную деревню с семнадцатью жителями, где бабушка и дедушка воспитывали меня и Германа, когда пропали мои родители, то есть несколько жизней назад.

Мне нравилось ехать на юг ранним утром – через перевал Витории, по буковому лесу, по серпантину Бахаури, мимо сосновой рощи, где когда-то изменилась вся моя жизнь.

Вильяверде располагался в 40 километрах от Витории, у подножия Алавесских гор напротив Кантабрийской сьерры, или сьерры Толоньо, как называли ее в последнее время. Мы, аборигены, не любим наименования на официальных картах Алавы. В детстве я привык видеть перед собой густую чащу буков, дубов и орешника, стоило мне выглянуть за тяжелую деревянную калитку в трехсотлетнем доме моих предков, одном из массивных строений с каменными стенами толщиной в метр, где продукты хранились не в холодильнике, а в леднике под оставшимся с зимы льдом, подальше от огня, пылавшего под низкой широкой плитой.

Я припарковался под балконом, на котором дед держал горшки с красными бегониями, несмотря на то, что южный ветер всякий раз высушивал бедные растения и деду приходилось растить их с нуля. Но он привык снова и снова начинать сначала. Таково свойство моего деда: несмотря на уже почти столетнее сердце, он никогда не сидел сложа руки.

«Нечего сопли жевать, берись за работу», – только и говорил он. И сам так поступал. Всегда при деле.

Улицы Вильяверде были в это время пустынны, но тишину разбил автомобильный гудок: грузовичок пекаря из Бернедо вкатился вверх по склону и остановился напротив меня.

– Привет, Унаи, – воскликнул пекарь. – Что будешь брать, бисквит или сдобу? Может, пирожок или бублик?

Я собирался поймать пакет с горячей и ароматной выпечкой, когда кто-то тронул меня за плечо.

– Я заказал еще три сдобы, – послышался хриплый голос деда.

– Вот они, тут, специально для тебя. – Парень на прощание кивнул, захлопнул задние дверцы и исчез, окутав нас напоследок вкусным запахом свежеиспеченного хлеба.

Я обернулся к деду и улыбнулся. Дед отлично знал, от чего мы с Германом теряли голову. Эти свежеиспеченные сдобы, приправленные горячим чорисо[23] и пропитанные ароматным острым соусом, были лучшей закуской после рабочего утра в горах.

– Что у нас на сегодня, дедушка?

– Твой братишка появился раньше тебя, он уже давно обрабатывает орешник.

Дед зашел в дом и сразу вышел назад, неся в руках две косы.

– Отлично, сейчас переоденусь, и пойдем к нему на подмогу.

Я в два прыжка поднялся по лестнице, вошел в мою детскую комнату и надел видавшие виды джинсы, белую рубашку и горные ботинки.

С косами на плече мы молча шагали по мощеным деревенским улицам; иногда дед останавливался и поправлял беретку. На нем был рабочий комбинезон цвета индиго. Дед был коренаст и энергичен, во время ходьбы чуть наклонялся вперед. Говорил не слишком много – ему не нужны были слова, чтобы быть правым; он просто всегда был прав, вот и все. Это была правда простых здравомыслящих людей.

– Дедушка, я привез печенье из «Гойи», но сперва ты должен показать мне результаты анализов, – сказал я ему по дороге. – Как твой холестерин?

Дед пожал плечами и посмотрел куда-то вдаль.

– Не знаю, не успел глянуть, – соврал он.

– Ага, – ответил я, не поверив. – Снова подскочил. Ты должен следить за собой, дедушка. Не оставлю коробку в Вильяверде – уверен, что ты съешь все печенья за один присест.

Дед снова посмотрел куда-то вдаль с притворной гримасой безразличия.

– Ладно, попробую пару штучек, – подытожил он и поправил беретку.

Я про себя усмехнулся.

– Да, дедушка. Пару штучек.

Мы прошли мимо церкви и оказались в другой эпохе – в верхней части деревни, где когда-то молотили и провеивали пшеницу, чтобы получить зерно. Сейчас окружающие ее сеновалы ремонтировались благодаря стремлению жителей сохранить их в первоначальном виде. На выходе из деревни, пройдя по дороге вдоль поделенных на равные участки полей и спустившись по склону, мы оказались у моста через реку Эга, затем на лугу, тянувшемся вдоль берегов, где разросшиеся кусты орешника затеняли друг друга, а ветки и сорняки так разрослись, что мы едва могли пройти.

Там нас поджидал Герман. Он также был в комбинезоне цвета индиго, сшитом по его невысокому росту, и решительно скашивал молодые побеги, словно не знал, что завтра они вновь разрастутся.

Обычно мы с братом выкладывались по полной, если дед нас о чем-то просил. Это было то немногое, что мы могли для него сделать. Деду было почти сто лет, и он продолжал воспитывать нас с той бесхитростной мудростью, которую я когда-то хотел у него перенять.

– Приедет Мартина? – спросил Герман, посмотрев на смартфоне время.

– Да, в полдень. Останется пообедать.

– Отлично, – сказал я, улыбнувшись. Наша маленькая семья была очень благодарна девушке моего брата за женское внимание.

Мартина была подружкой Германа уже четвертый год. Она работала в социальной службе – семейном посредничестве – неподалеку от моего офиса в Лакуа, и мы часто обедали вместе. У нее был спокойный мелодичный голос человека, раздающего бескорыстную любовь и поддержку, глазки цвета киви и кое-как стриженные, но уже отрастающие волосы. Мартина перенесла довольно агрессивную форму рака, после чего облысела и потеряла мышечную массу, но решимость и воля, проявленные ею в течение всего курса химиотерапии, когда-то стали для меня примером, чтобы выбраться из апатии, куда я погрузился два года назад, пройдя через свой собственный ад.

Наблюдать за тем, как Мартина без единой жалобы расчесывает свои черные волосы и отправляется на работу улаживать чужие разводы и подыскивать опекунов, чтобы затем мы с Германом забрали ее, обессилевшую, на машине, помогало отбросить привычный скепсис и овладевшее мною с некоторых пор нежелание жить и вновь научиться ценить то, что меня окружает: здоровье, друзей, деда, брата, Мартину, работу, позволяющую очистить город от субъектов, готовых портить жизнь горожанам…

Я перестал думать о темных делишках и сосредоточился на свежей поросли, которую предстояло скосить. Через четыре часа, внимательно осмотрев плоды нашего труда, срезанные и собранные ветки и сорняки, дед достал из кармана красное яблоко.

– А ну-ка, покажи мне экзему, сынок, – обратился он к Герману.

Брат закатал штанину и показал пятно, красневшее у него на щиколотке. Дед достал швейцарский армейский нож, порезал яблоко на равные четвертинки и натер ими кожу Германа. Затем соединил четвертинки обратно, стянул веревкой и закопал в землю.

– Можешь гнить на здоровье, – прошептал он яблоку.

По его словам, как только яблоко сгниет, экзема Германа исчезнет. По правде сказать, дед использовал яблоки при любом удобном случае: бородавки, ожоги… Я слишком долго изучал разные науки, чтобы верить в такие вещи, да и дед был слишком практичен, чтобы доверять суевериям, но, так или иначе, его народное средство неизменно действовало.

Закончив свое врачевание, дед улегся у подножия дерева, устроился поудобнее и через несколько минут громко захрапел.

Мы с Германом тоже присели, прислонившись к самому старому орешнику, усталые, но довольные.

– Я прочитал статью про двойные убийства, – сказал Герман, сорвал стебелек травы и засунул себе в рот.

– Кто про них ныне не читал, – пробормотал я, рассматривая горы.

– И что, это дело взвалили на тебя?

– Ага.

– Не хочешь про это говорить?

– Пока нет.

– Пока нет? Что это значит?

– Это значит, что захочу чуть позже, когда дело хоть немного продвинется. На меня давят сверху, потому что время идет, а результатов никаких. Когда почувствую стресс… тогда и захочу все обсудить. Придется тебе надеть рясу исповедника и выслушать меня, потому что про такое я не смогу говорить больше ни с кем, кроме тебя и Эстибалис. Но сейчас не надо. Пока я справляюсь. Оставлю пока это при себе, договорились?

Некоторое время Герман размышлял, затем провел пальцами по своим темным волосам.

– Как хочешь, брат. – Он вздохнул. – В любом случае я кое-что должен тебе сказать; постараюсь побыстрее.

«Нет, Герман, – подумал я, закатив глаза. – Не надо, не начинай».

– Ты склонен к одержимости; я знаю, что ты ввязался в это расследование, поскольку считаешь, что убийства можно предотвратить и ты знаешь, как это сделать. Бредово и маниакально, Унаи. Кто-то должен тебе это сказать. После того, что произошло с Паулой и детьми, ты так и не стал прежним. Ты утверждал, что видел знаки и еще какие-то нелепости. Лучше выложи все подчистую; ты мой старший брат, я не стану тебя осуждать. Но перестань говорить про это публично, даже в своей компании. Это наши друзья, но люди много чего говорят за твоей спиной. Не зацикливайся на этом деле, хорошо? В Витории у всех сейчас нервы на пределе; даже твои знакомые будут требовать, чтобы ты им что-нибудь рассказал. Такие вещи вытаскивают из людей все самое худшее. В какой-то момент все теряют невинность или наивность.

«Нет никакой невинности или наивности», – мысленно возразил я.

Что я мог ему сказать?

Как-никак, я внук своего деда, который в послевоенные времена, будучи мэром Вильяверде, ворвался с ремнем к кузнецу и связал ему ноги, когда по деревне прошел слух, что тот бьет свою жену.

Все это происходило в сороковые годы, когда гендерное насилие не выходило из домов и никто не вызывал пару гвардейцев, если у соседей слышались крики, потому что те неизменно отвечали: «Это дела мужа и жены, мы не должны вмешиваться». Мой дед думал иначе, и когда я спрашивал его про тот случай, он, как правило, пожимал плечами и бормотал: «Он подлый трус. Только подумай: ударить женщину» – и продолжал свой обед как ни в чем не бывало: вяленый овечий сыр и ежедневный стакан риохи.

Героем я себя не считал, но мне нравилось наводить во вселенной порядок. Пусть не умирает тот, кому еще не время, пусть хотя бы так. Я понимал логический механизм, спрятанный в естественном порядке вещей, понимал даже смерть: несчастный случай, болезнь, старость… Но не мог смириться с существованием извращенцев, творящих свои злодеяния, из-за которых старуха с косой стучится в двери невинных жертв раньше времени.

– Договорились. Спасибо, что не боишься говорить прямо; немногие на такое решаются.

– С тобой иногда трудно, Унаи. Я знаю, что ты многое пережил, но земля вращается, и люди забывают о наших трагедиях, да и тебе не стоит на этом застревать.

– Опять нет, Герман. Опять нет. – Я остановил его, положив руку ему на плечо.

Герман умолк; он был из тех людей, которым хватает ума замолчать, когда это необходимо.

Брат был не просто умен. Недостаток телосложения с лихвой искупали ирония и красноречие, и если, оказавшись перед женской аудиторией, он использовал первые семь секунд, отпуская пару умных шуток, неизбитых и действительно смешных, остальное происходило само собой. Но телосложение также играло свою роль. Герман был крошечного роста, но крепкий. К тому же он был одним из самых элегантных и модных мужчин, которых я встречал в своей жизни. Герман знал наизусть четыре способа завязывать галстук и мог упрекнуть тебя за неудачный выбор носков.

Из-за еженедельного посещения парикмахерской его стрижка всегда была на год моднее моей. С некоторых пор Герман превратился в заправского хипстера: сбривал виски и зачесывал назад челку. Недавно отрастил бороду, которая была ухожена лучше, чем изгородь в Букингемском дворце.

Кроме того, Герман был отличный социальный адаптор. Он знал всю Алаву, и вся Алава знала его: так или иначе, людей с ахондроплазией[24] у нас не так много.

Когда-то я наделал глупостей, защищая его от всяких козлов – сейчас это называют моббинг: дело в том, что в подростковом возрасте любой из нас был на полметра выше Германа… Но если бы понадобилось, я навалял бы любому еще раз. И это я, человек, который никогда не дерется и терпеть не может насилие, к тому же руководствуется чисто практическим соображением: когда ввязываешься в драку, в любом случае проигрываешь.

Повлияло на него также и воспитание, которое дал нам дед, не обращавший внимания на его рост и не позволявший брату себя жалеть.

Если надо было сесть на трактор, а первая ступенька располагалась в пятидесяти сантиметрах от земли, дед говорил: «Хватит сопли жевать, залезай». В итоге Герман придумал способ проникать в кабину, взбираясь по заднему колесу.

Если педали комбайна располагались слишком далеко от его ног, дед помогал изготовить длинные подошвы из самшита, которые Герман привязывал к ботинкам. Он всегда находил способ приспособить свои размеры к размерам этого мира и не пасовал ни перед чем.

Дома Герман учился быть таким, как другие, и переносил это умение на все социальные сферы. Он вырос парнем без комплексов, с блестящими мозгами, к тому же на удивление добрым. Ему стоило больших трудов порвать со своей первой девушкой. С тех пор удача сама шла ему в руки.

Герман быстро понял, что добиться высоких результатов в области права сможет только тот, кто выше среднего уровня, и уж никак не ниже, и это чувство пришлось ему по душе. Он открыл собственную контору на площади Амарика и через несколько лет стал довольно известным консультирующим адвокатом, а также демократичным и любимым начальником для двенадцати сотрудников. Никаких секретов в его успехе не было. Его успех, заключавшийся в желании новых клиентов обратиться за помощью именно к нему, неизменно заставал его на рабочем месте, где он проводил больше часов, чем кто-либо другой. В летние же месяцы мы вместе убирали пшеницу…

Думаю, мы представляли собой странную троицу: дед в своей беретке, брат с его проницательностью и умом и я с моим… сам не знаю чем. Себя я не анализировал. Я не знаю свои характерные черты, по которым меня выделяют другие люди.

Впрочем, теперь знаю. Теперь я полицейский, который поймал самого знаменитого серийного убийцу в истории Витории, но в итоге словил пулю в третью лобную извилину левого полушария.

Завтра меня отключат от аппарата.

Прошло десять дней, а я все еще в коме. Я предусмотрителен, у меня есть бумаги с инструкциями на случай смерти. Я сделал свой жизненный выбор, когда поступил на службу в полицию. Я подписал завещание, согласно которому мой пепел должны рассыпать с вершины Сан-Тирсо, каменного монолита, возвышающегося на гребне нашей сьерры, напротив Вильяверде.

Я знаю, что деду и Герману не так-то просто взобраться с урной по скале высотой сорок метров. Если начать подъем от кустов примерно в десяти метрах по южной стороне массива, первый участок пути относительно прост. Затем становится сложнее, а уж каков спуск – словами не передать. Лучше всего прыгнуть, но это слишком большая высота, к тому же можно упасть и скатиться кубарем вниз по склону, пока твой вольный полет не остановят заросли самшита. Вот я и говорю, что сложно.

Но они это сделают.

Изобретут какой-нибудь хитрый и логичный способ – и сделают.

Я в них не сомневаюсь.

8. Мачете

Обрати внимание на различия с предыдущими убийствами. На что намекает убийца, #Кракен?

31 июля, воскресенье

В шашлычную «Мачете» я вошел около десяти часов вечера. Вся компания была в сборе, праздновали день рождения Чаби, самого юного из нас, и сняли сводчатый зал, отделанный камнем.

Едва войдя, я сразу понял, что ужин дастся мне нелегко: увидев меня в дверях, друзья как по команде перестали жевать.

– Добрый вечер, Чаби. С днем рождения, – сказал я самым обычным тоном, на который только был способен.

Тот улыбнулся уголками рта и отвел взгляд.

Я сел на единственное свободное место, оказавшись во главе стола, между Нереей и Мартиной, девушкой моего брата, на чьем лице изобразилась ободряющая улыбка.

Я заказал бифштекс, чтобы набраться сил, и принялся ждать, когда упадут первые бомбы. Все были напряжены, все потихоньку поглядывали на свои телефоны и, как только щебетала синяя птичка, проверяли обновления в «Твиттере».

– Ты ничего не хочешь нам рассказать, Кракен? – спросил Хота, открывая огонь.

Что ж, была ни была. Увидев его почти пустой стакан, я готов был поклясться, что он вот-вот закажет себе еще кубаты[25].

– Не трогайте человека, – поспешила Мартина, которая всегда была со мной заодно. – Вы же знаете, что он не имеет права болтать о работе.

– А я хочу про это поболтать, – сказала Нерея, одна из моих лучших подруг. – Тем более что это интересно всем нам.

Нерея была маленькая и кругленькая, словно морская галька. Лицо у нее было как полная луна, а челку она стригла всегда одинаково со времен первого причастия. У нее имелся собственный киоск на углу улицы Постас и площади Белой Богородицы, рядом с Ла-Ферре; самый настоящий киоск с газетами и журналами, унаследованный от родителей, несмотря на то что ее комнату украшал диплом по специальности «биология», которой она никогда толком не занималась из-за категорического нежелания удаляться от Витории более чем на десять километров.

– Зачем, Нерея? – Я вздохнул, глядя ей в глаза.

«С какой стати ты на меня давишь?» – добавил мысленно.

– Серийный убийца убивает виторианцев, а осужденный на двадцать лет общается с тобой и шлет тебе твиты. Ты ведь и есть тот самый Кракен, к которому обращается этот долбанутый.

Я сделал красноречивую физиономию: ну да, к чему скрывать?

– Что происходит, Унаи? – продолжала она, смахнув челку, как делала всегда, когда была раздражена. – Неужели вы его не задержите, не заставите остановиться? Да я от страха помираю, когда выхожу в шесть утра открыть киоск. Постарайся, чтобы это поскорее прекратилось!

Нерея говорила быстро, голос ее звенел от волнения. Она сама не заметила, что уже некоторое время держит меня за запястье, так что следы ее ногтей отпечатались на моих венах – как раз там, где самоубийцы делают себе надрезы.

– Можно я заберу руку, Нерея?

– Прости. – Она вся сжалась, как улитка в ракушке. – Честно говоря… честно говоря, я очень беспокоюсь, Унаи. Все вокруг только об этом и говорят. Покупают газеты – а сами расспрашивают меня об убийствах, как будто я – выпуск новостей.

– А насчет копыт – это правда? – спросил Асиер, аптекарь.

– Каких копыт? – не понял я.

– Козлиных. В социальных сетях говорят, что это могли сделать оккультисты, что якобы на полу в Доме веревки нарисована огромная пентаграмма, а на крыльце Старого собора валялись дохлые черные кошки… Каких только нет теорий и предположений, но больше всего говорят про то, что рядом с ногами убитых отпечатались козлиные копыта.

Лучо, Нерея, Чаби – все пристально смотрели на меня, ожидая ответа.

– Я знаю, что это беспредел, – заговорил я, – что нет ничего нормального в том, что парень расхаживает на свободе и убивает людей; я знаю, что в городе паника, как двадцать лет назад. Все мы через это прошли, вы же помните. И я в самом деле занимаюсь этим расследованием, но про сообщения в «Твиттере» ничего не могу сказать. Я не имею права с кем-либо это обсуждать, и вы это прекрасно знаете. Все вы достаточно умны и развиты, чтобы всё понять. Хотите поспособствовать расследованию? Уверен, что хотите, поэтому мне нужно, чтобы вы вели себя со мной как добрые друзья, чтобы каждый раз, когда мы собираемся вместе, расследование этого дела не мешало нашим разговорам и я мог немного передохнуть, чтобы вернуться к работе сосредоточенным и без лишних волнений. Это непросто. Я лишь прошу вас быть на высоте, как вы всегда это делали.

Все замолчали; кто-то сосредоточенно доедал морского окуня. Наконец Асиер, всегда практичный, но несколько холодноватый, разбил лед.

– Лично я согласен. Не хочу больше слышать про убийства, с меня довольно.

– Спасибо, Асиер. Другого я от тебя и не ждал.

Остаток ужина прошел в разговорах о том, кто и как планирует провести день города: некоторые были в бригадах блуз, другие составляли распорядок дня и решали, какие мероприятия посетить.

Чуть позже официант принес торт с торчащей из – середины свечкой «35 лет». Увидев перед собой пылающую фигуру, Чаби сделал серьезную мину, но тут же раздул щеки и выполнил свой долг, задув свечи. Я завел нестройное «С днем рожденья тебя», Нерея взглядом меня остановила.

– В чем дело, у нас день рождения или похороны?

– Поверить не могу, Унаи. Чаби только что вошел в группу риска. Ему сейчас тридцать пять, и у него типичная алавская фамилия из двух частей, а ты его спокойненько поздравляешь? – яростно прошептала она мне на ухо.

Все внимательно следили за выражением моего лица, поэтому я умолк и вернулся к отбивной, сделав вид, что это воскресенье ничем не отличается ото всех прочих.

Ужин закончился, как и начался, в глубокой тишине, и только Лучо рассказывал анекдоты и истории, не опубликованные в разделе общественной жизни его газеты. Он делал так всегда, если обстановка становилась напряженной. Лучо был очень подкован в социальном плане, и непростые ситуации парировал ловчее всякого тореадора.

Когда наступило время прощания, Мартина подошла ко мне сзади и обняла.

– Все хорошо, Унаи? – спросила она, нежно положив голову мне на плечо.

– Все хорошо, Мартина. Как дела на работе? Пообедаем на неделе?

– В августе разводов меньше, все норовят уехать из Витории. Постараюсь за это время навести порядок с документами. Зато в сентябре все начинают разводиться, – рассказывала она, заговорщически подмигивая. – И у меня больше работы, как и у Германа. Так что мы с твоим братом воспользуемся августовской передышкой, чтобы сбавить ритм и спокойно посидеть в Витории. И конечно же, на этой неделе обязательно пообедаем. Я тебя люблю, ты помнишь?

– До скорого. – На прощание я поцеловал ее в лоб.

– Унаи… Держись. Ты справишься с этим расследованием, и не только с ним.

Она послала мне воздушный поцелуй, поправила рассыпавшиеся волосы и исчезла в направлении площади.

Перед выходом из шашлычной я зашел в туалет, чтобы опорожнить мочевой пузырь. Я стоял лицом к стене, когда какой-то парень в белом поварском колпаке подошел ко мне и протянул бумажную салфетку с надписью.

– Ты Кракен, верно? – спросил он.

– Тебе придется немного подождать, прежде чем я возьму у тебя эту бумажку, – ответил я, не успев застегнуть ширинку.

– Хорошо, – сказал парень, обеспокоенно поглядывая по сторонам.

Как только я одернул рубашку и помыл руки, он протянул мне салфетку. Несмотря на то что он был совсем молод, рука у него предательски дрожала.

– Слишком много выкурил гашиша, – сказал парень, оправдываясь.

– Я бы хотел, чтобы для начала ты представился и объяс-нил, кто сказал тебе, что меня зовут Кракен.

– Я Роберто Лопес де Субихана, работаю здесь по выходным. Я сосед Нереи, девчонки из твоей тусовки. Наши родители знакомы всю жизнь. Это она рассказала, что ты – тот самый знаменитый Кракен из аккаунта Тасио. Мы с мамой составили список имен; нам бы хотелось, чтобы ты его прочитал и принял к сведению.