Эла отогнала его игривым взмахом руки.
– Потом, Трием, потом.
– По-моему, с меня хватит, – сказала я, опасливо взглянув на полный кувшин.
– Ерунда, – неожиданно деловито отозвалась Эла, подливая мне вина. – Из тебя, как следует не напоив, хорошей истории не вытянешь. Это уже ясно.
Наполнив и свой бокал, Эла поставила кувшин поближе к себе.
– Итак. Ты пошла за ним…
– Я пошла за ним, – осторожно подтвердила я.
– Ради чего? – спросила Эла, заглядывая мне в лицо.
Я сама сто раз задавалась этим вопросом. Хорошего ответа на него не было.
– Ради его глаз, – ответила я.
– Я думала, ты видела только один. Второй заплыл.
– Пусть будет: «ради его глаза».
– И какие они?
Я колебалась. Описывая утренние события у памятника, об этом я промолчала.
– Зеленые, цвета мха, – наконец призналась я.
– Люблю зеленоглазых, – улыбнулась Эла.
Я сдвинулась к самому краю скамьи и встала, когда началась вторая часть, – все тринадцать голосов слились в одну ноту, полупесню-полувопль, выбившую из разума все мысли. Я знала, чего ожидать, и все же у меня едва не подкосились ноги. На миг я застыла, схватившись за спинку скамьи. Музыка чуть не затянула меня обратно. Я готова была опуститься на место, чтобы дослушать до конца, но почему-то окровавленное лицо того парня влекло сильнее. Что-то в его единственном зеленом глазу отразило всю силу, тонкость и ярость музыки и увело меня за ним в теплую си-итскую ночь.
Тяжелая дверь затворилась за мной, отрубив музыку. Мне представились прижатые ко ртам подушки и как певцы бьются с их неподатливой мягкостью, сражаясь за звук и дыхание. Среди прочих выпестованных Рашшамбаром представлений было и такое: все, что кончается, кончается навсегда. Песня, на все тринадцать голосов, конечно, продолжала звучать, но для меня этой ночью она закончилась. Я вдруг рассердилась и удивилась своему гневу.
– Не все понимают.
Обернувшись на голос, я увидела посреди мощеной улицы того молодого человека. Он стоял ко мне спиной и, казалось, разглядывал цепочку освещавших улицу факелов. Мне подумалось было, что он обращается не ко мне, что встретил знакомого, но язык его тела, внятный для того, кто всю жизнь потратил на его изучение, говорил другое. Он меня заметил, он ожидал, что я за ним выйду, и, более того, приготовился.
Но затаившаяся в нем готовность дать отпор не сказалась в голосе – глубоком, но негромком и спокойном. Не такого я ожидала от человека с разбитыми костяшками и сломанным носом. С его тембром он сам мог оказаться певцом, хотя речь никак нельзя было назвать певучей.
Он покачал головой и спросил:
– Вы, когда шли на Антрима, ожидали мелодии поживее? Думали потанцевать?
Я снова вернулась к мысли об убийстве. Не знаю, зачем я вышла из храма, но уж наверное не затем, чтобы вместо прекрасной музыки слушать насмешки. Тяжесть двух пристегнутых к бедрам ножей успокаивала, как успокаивает молитва или обещание. Сквозь ткань штанов я очертила ногтем рукоять. Однако предпочтения моего бога хорошо известны: жрец Ананшаэля может убить, верша правосудие, из жалости, даже для чистой бескорыстной радости, но в гневе дары богу не приносят. Гнев обесценивает дар, принижает его.
– Ты первый ушел, – заметила я.
– Мысли мешали сосредоточиться на музыке.
– И о чем же это мы задумались?
Он наконец обернулся. Не скалился, не сверкал глазами. И руки были свободно опущены. И все же так разворачиваются навстречу бою – выдерживая расстояние, расслабляя шею и плечи, перенося тяжесть тела на мышцы ног. Что он побывал в бою, я поняла еще в храме. Сейчас, в десятке шагов от него, я увидела больше: он был боец.
– В горло или в живот? – ответил он, изучая мое лицо.
– Это загадка?
Мужчина покачал головой:
– Загадки уж всяко веселее, чем женщина, подумывающая вогнать тебе нож в живот. – Он поджал губы. – Или в горло.
Внезапно выбитая из равновесия, я замялась. Он и одним глазом мигом увидел меня насквозь. Мне почудилось, что он разглядел под одеждой и тонкие очертания ножей.
– Кто тебя подослал? – спросил он. – Квидис? Шахуд?
Незнакомые имена. Я жила в Сиа с весны, но в городе насчитывались сотни тысяч душ, я же познакомилась хорошо если с парой десятков, да и из тех четверых уже отдала богу.
– Никто меня не подсылал.
– Вранье. Целым глазом я все еще вижу. Ты не случайная прохожая, заглянувшая послушать музыку тысячелетней давности. Ты искала меня. И нашла. И вышла за мной. Один вопрос: что ты станешь делать дальше? – Он склонил голову набок; разбитая губа у него снова лопнула, и он, ощупав ее языком, сплюнул кровь на булыжники. – Надо думать, даже Шахуд не такой дурак, чтобы желать мне смерти.
– Не знаю я Шахуда, – ответила я. – И Квидиса не знаю. Желай я тебе смерти, ты бы уже был мертв.
– Слова влюбленной женщины, – довольно промурлыкала Эла.
Я разглядывала ее лицо и не находила следов трех выпитых кувшинов. Она, даже сидя неподвижно, казалась проворной.
– Не влюблялась я в него. Я была в бешенстве.
Она крутила в пальцах тонкую ножку бокала. В Рашшамбаре бокалами пользовались редко – к чему эта пустая роскошь, когда глиняные чашки служат не хуже? – но Эла обращалась с невиданной посудиной легко и привычно.
– Бешенство, допустим, еще не любовь, но ведет к ней короткой дорожкой.
– Ты еще скажи, что все едино, – выпучила я глаза, – что наслаждение есть боль, ненависть есть любовь…
Эла пригубила вино и отставила бокал точно на очерченный им влажный кружок.
– В конце концов наш бог снимает все подобные вопросы.
Меня уязвила не столько ее уверенность, сколько небрежный взмах руки – она отмахнулась от меня, как от мухи.
– Само собой, – отозвалась я, – однако до конца концов мы еще не дошли. Если бы я спешила к богу, мне нечего было бы делать здесь, незачем создавать предлог для встречи с Руком Лан Лаком.
Она на полмгновения сузила глаза, словно вышла из полумрака на яркий свет. И улыбнулась:
– Ты права, приношу свои извинения. Чтобы смерть имела значение, чтобы имела хоть малый вес, прежде всего необходима жизнь.
