Мужская жизнь
По дороге к Полине я договорился сам с собой: бросать Полину сейчас не стоит. Попозже. Ведь под рукой всё равно нет других вариантов. Вариант может скоро и появиться. Ну вот, когда появится зримо, тогда и отвалим в сторону. А пока… А пока на свидание я опаздывал почти на два часа от условленного времени.
Полина открыла мне дверь, и я догадался, что она что-то поняла или узнала больше, чем мне бы хотелось.
– Секса сегодня не будет. Обед тоже отменяется. Кто не успел, тот опоздал, – холодно, без приветствия, сказала она.
В эту минуту я почему-то напомнил себе: как хорошо, что отказался взять ключ от её квартиры. Полина всячески показывала, что доверяет мне, и несколько раз предлагала взять её ключ. Но я стоял на своём: «Что мне делать у тебя без тебя?» Вероятно, это было даже больше, чем простое доверие, – это было женское желание создать семью, приручить меня сперва как любовника, а потом как потенциального мужа, чтобы впоследствии делить со мной не только постель, но и что-то общее, семейное и неразрывное.
В то же время я чувствовал, что Полина иногда опасается меня и перепроверяет. Если признаться себе самому без увиливаний: я не любил ее; с ней было относительно удобно, комфортно; она была в меру красива, умна, заботлива, но до гробовой доски шагать с ней меня не манило; не такой уж я безнадёжный старик в сорок пять. Полина чувствовала мои слабости и, наверное, догадывалась, что я попутчик не навсегда, но других-то поискать ещё надо…
– Объяснений не будет никаких! – выкрикнула Полина, эта фраза прозвучала как «Пошёл прочь!»
– Почему? – как можно проще и наивнее произнёс я.
– Какие могут быть объяснения? Не ты ли меня учил: прежде чем задать вопрос человеку, этот самый вопрос задай себе сама! И ответь на него. Потом и другому человеку задавать вопрос не придётся.
– Да… В любом вопросе есть скрытая агрессия, – я пробовал затянуть Полину в разговор. – Человек, которого спрашивают, должен как бы отчитываться, а человеку это всегда неприятно. То, что человек хочет сказать сам, пусть сам и скажет…
Полина нервничала, хваталась то за одно, то за другое, наконец, села на диван и выпалила:
– Ты едешь в отпуск. Едешь без меня. Какие могут быть объяснения! И неважно, откуда я это узнала.
– Это не совсем отпуск, я еду в Одессу по делам. Там у меня армейский друг… У меня есть к нему коммерческое предложение.
Прошлым летом мы с Полиной провели отпуск в Испании – корень обиды был найден. От кого она узнала о моём теперешнем отпуске, я сразу догадался: Полина сдружилась с моей бухгалтершей Аллочкой, та и проболталась, а может быть, и доложила по-дружески.
– В ванне – твой халат и шлепанцы, в гардеробе – рубашки, бельё. Забери!
– Ты уверена, что так сейчас надо поступить? – спросил я.
– Нечего мне пудрить мозги, – тихо произнесла Полина. На глаза у неё выступили слёзы.
Я не терпел женских слёз. Они меня обескураживали и раздражали, вызывали какую-то болезненную жалость, но сейчас мне показалось, что слёзы Полины особенные, осознанные и не для того, чтобы разжалобить меня. И всё же в какой-то момент во мне шевельнулась жалость к Полине – как-никак, больше года делили ложе, и между нами уже была история… и взаимовыручка, мне даже захотелось просить прощения у Полины, умаслить её, уладить конфликт, а потом добиться её нежности. Даже подумалось, что в близости она всегда была очень мила. Но все похотливые мотивы оборвала Полина резким оскорблением:
– Сволочь! Я больше года на тебя потратила! – Глаза её заблестели, высохли. Я впервые увидел её такой: злой, свирепой, коварной самкой. Тут она схватила глянцевый журнал, который лежал у неё на диване, и швырнула в меня.
Мне не пришлось уворачиваться. Журнал истерически пролетел мимо меня, расправив крыльями страницы, ударился в стену.
– Я тоже хочу любимого мужчину, а не так… Подёргались да разбежались, – прошипела Полина. И в этом Полинином «я тоже» была глубокая правда. – А ты, ты – сволочь… – искала она, куда ткнуть больнее. – Ты добегаешься! Сдохнешь в одиночестве!
– Я прощаю тебе эти слова. – Надо было уходить, не затягивать сцену и не собирать себе на голову оскорбления. – Вещи заберу потом. Кинь куда-нибудь в кладовку…
«Вперёд!» – это я сказал уже сам себе. Приучил давать себе команды: «Вперёд!», «Назад!», «Стоп!», «Забыли!» В них, казалось мне, есть некая энергетика для того, чтобы ненужное утопить в прошлом навсегда, чтоб не всплыло. Возможно, это был психологический самообман.
Обычно, уходя от Полины, я оборачивался на её окна на третьем этаже. Она непременно стояла у окна, махала мне рукой; это было как-то даже по-семейному, словно она провожала меня в путь-дорогу, а сама оставалась ждать. Она прижималась иногда носом к стеклу, чтобы было смешнее, и что-то рисовала на стекле пальцем. В этом было что-то и романтическое, и интимное. Светловолосая, раскованная, с нацелованными губами, однажды она показала мне обнажённую грудь, распахнув на себе халат…
Теперь, выйдя из подъезда, я раздумывал: обернуться на окна или нет? «Нет!» Меня оскорбили, выгнали, я и сам отказался от Полины, – чего вертеть носом. Это, конечно, ещё отзовётся болью в сердце, ничто не проходит в жизни бесследно: год с лишним близких отношений – это не пустяк. В то же время мне казалось, что Полина презрительно смотрит на меня сверху и готова швырнуть чем-нибудь, и я шёл словно под прицелом снайперской винтовки… Я поскорее забрался в машину. Всё! Всё, что осталось за спиной, осталось за спиной…
Отъехал, набрал номер телефона бухгалтерши Аллочки, я хотел ей крикнуть: «Ты дура! Я тебя уволю!» – но в последний момент сказал ей:
– Спасибо за услугу, подруга… Но ты, похоже, забыла: в Одессу я всё же еду по делам… А в санаторий в Сочи, поближе к Мацесте, лечиться, а не развлекаться. Я думал, Аллочка, ты помнишь о моём радикулите. Сама массаж делала…
Глава 5
Мне до жути не хотелось ехать к бывшей жене Анне. Я опасался, что она не сдержится, зарядит традиционно свои упрёки, тупые укоры. Но надо спасать Толика. Его поведение, его взгляд напугали меня. Надо добраться до истины!
Я позвонил Анне. Не звонил ей около двух лет. Да и она за последние годы звонила только пару раз, по необходимым делам, связанными с нотариусом и армейскими проблемами Толика.
Голос в трубке был и удивлённый, и напуганный.
– Мне нужно приехать к тебе и поговорить, – сказал я.
– О чём? О Рите? – спросила Анна.
– О ней тоже. Но главное – о Толике.
– У меня не прибрано… Может, лучше встретимся где-нибудь в другом месте.
– Нет. Мне нужно посмотреть кое-какие личные вещи Толика. Я буду через полчаса.
Не прибрано, хмыкнул я. Как всегда, не прибрано. А что, разве за полчаса нельзя прибраться в квартире, навести элементарный порядок?! Конечно, если месяцами не наводить этого порядка, то и дня будет мало… Меня всегда бесила небрежность, забывчивость Анны: раскидывать вещи куда попало, повсюду не выключать свет, начинать что-то шить, вязать, потом бросать начатое на половине, портить деньги на материалы, нитки, покупать массу ненужных вещей, которые годами валялись ненадёванными в шкафах, а потом стонать: этого нет, того нет…
В перестроечную пору нагрянула мода на сословия, многие ударились искать свои родовые корни. Особенно женщины. Видимо, раздирало желание прибиться к элите… Анна выкопала в нафталиновых сундуках матери – моей тёщи – какие-то документы, разрисовала свою родословную и безмерно гордилась тем, что дальние предки у неё из дворян, из знати. После того, как она обрела дворянство, она даже ходить стала как-то иначе, с гордо поднятой головой, и стала ещё ленивее, что касалось домашних дел. Горы грязной посуды в раковине, бельё не стирано, а сядет средь бардака с чашкой кофе из старинного фаянса рассуждать о дворянских обычаях семьи… Стоп! Стоп! Не надо заводиться – всё это уже позади. Уже нахлебался досыта.
Впрочем, я в ту пору и сам заинтересовался своими корнями. О семье матери я многое знал, там ничего не выплыло неожиданного: крестьяне из поколения в поколение. А вот на отцовом древе обнаружились неожиданные родовые ветви. Оказалось, прадед был из-под Екатеринослава, нынешнего Днепропетровска, войсковой старшина, это целый казачий подполковник, судьба которого оборвалась при невыясненных обстоятельствах где-то в 20-е лихие годы. А дед был морской офицер (я-то думал, он служил матросом, а оказалось, капитан-лейтенантом), который погиб в Великую Отечественную, защищая Одессу; могила его не найдена, вернее, могилой ему стало Чёрное море… А бабушка пела в каком-то знаменитом хоре. Не случайно мне нравились казачьи песни. В генах что-то, видимо, сбереглось. Поэтому и Льва Дмитрича я любил послушать с его казачьими балладами, да и сам ему подпевал, бывало, под рюмку.
…Анна открыла дверь сразу, как будто стояла в прихожей и ждала моего звонка. Я нетвёрдо перешагнул порог. Вот и встретились. Ещё поднимаясь в лифте, я почувствовал, как громко стучит сердце, стук даже отдаётся в висках, и всё это не только потому, что впереди нелёгкий разговор про Толика, но и встреча с Анной, которая явится из семейного прошлого.
Посреди большой комнаты на ковре покоился пылесос – прибраться Анна, конечно, не успела, – зато губы и ресницы подкрашены… И вообще она недурно выглядит. Во мне даже что-то шевельнулось – наподобие полуугасшей любви, ведь эту по-своему очень симпатичную женщину я знал немало лет… Она совсем ничего не потеряла во внешности. Почему не выйдет замуж? Не за кого? Достойных, мол, нет, а плохого не надо.
Оказавшись там, где прожил двенадцать лет, я поразился: здесь почти ничего не изменилось, словно я отчалил отсюда вчера. Тот же диван-кровать с обшарпанной спинкой, шкаф со старинными книгами, до которых ни у кого не доходили руки, антикварное высокое кресло с изодранными подлокотниками и круглый столик с инкрустациями на резной толстой ноге; в углу, как прежде, чёрное австрийское пианино.
Это пианино Анна подарила пятилетней Рите в день рождения, хотя я в ту пору на всём экономил и копил деньги ни машину. Работал где только выпадал случай, на любой халтуре: маляром, плотником, грузчиком. «Машина подождёт. Зато Риточка станет учиться музыке!» – радовалась Анна; она даже не заметила, что я в тот момент побагровел от злости. Я тогда сдержался, стерпел ради дочки, не упрекнул Анну, но этот дорогой «гроб с музыкой» возненавидел. К тому же у Риты не было ни желания учиться, ни особого слуха, и я всячески помогал ей избегать занятий музыкой.
«Надо быть очень ограниченным человеком, чтобы не понимать, как важна для ребёнка музыка!» – негодовала иногда Анна, но я был неумолим: «К чёрту эту музыку! Пусть Рита побольше гуляет, а не чахнет над клавишами. Как пианистка она всё равно никуда не пробьётся!» «У тебя на уме только деньги… Ты не понимаешь, что музыка – это полёт души…» Так завязывалась очередная ссора, которая доходила до криков и оскорблений, после чего мы неделю могли не разговаривать друг с другом, и никто первым не хотел пробить стену отчуждения… А Рита толком играть на пианино так и не выучилась, кое-как дотянула музыкальную школу. Но потом стала актрисой. Правда, это уже иная история.
– Она сообщила тебе, что выходит замуж? – спросила Анна.
– Кто?
– Рита, разумеется! Вот, почитай. По скайпу я с ней связаться не могла, – Анна протянула мне конверт. Сама села в кресло.
Я взялся читать.
– Да садись ты, Валя, куда-нибудь. Ты ж не чужой… – сказала Анна.
Я устроился на край дивана. Письмо от Риты было следующим:
«Мамочка, милая моя!
Решено. Я выхожу замуж! Свадьба – потом. Так что не переживай. А пока я выхожу замуж и уезжаю в Польшу. Он режиссёр, он ставит там пьесу в Познани… Он гениальный режиссёр! Ты, конечно, не слышала, но это гений! Стас Резонтов. Я сразу слышу твой вопрос: старше ли он меня? Ну, конечно, старше. Ему сорок семь. Но это не имеет никакого значения. Он очень искренний, очень талантливый, очень-очень… А свадьба, родственники, гости, фата и прочий реквизит – это потом. Это не главное!»
В этом месте письма я сглотнул слюну, перекинул взгляд в угол, где горкой валялась одежда. Подсчитал. Рите недавно исполнилось 23, в прошлом году она закончила ГИТИС, а этому гению – 47, итого разница в 24 годика… Стал читать дальше. Письмо было коротким. До конца я добрался быстро. Ни просьб о соизволении матери на брак, ни упоминаний обо мне в письме не нашлось.
– Скоро я буду в Москве. Вот и поглядим на этого женишка.
– Разве это что-то изменит? – чуть скривила губы Анна.
– Ничего не изменит. Рита, похоже, больна любовью… Но с режиссёром надо поговорить. Думаю, когда мужчине за сорок, у него уже есть кое-что в голове.
– Все мужчины думают только одним местом. И место это – ниже пупка, – с язвительной ухмылкой сказала Анна.
– Для дворянки это неприлично, – заметил я.
– Зато честно, – быстро ответила Анна. – Ты подсчитывал, сколько раз ты мне изменял, пока…
После стольких лет изматывающей ревностью и глупостью супружеской жизни слушать теперешние претензии Анны было невмочь. Она так и не успокоилась, она всё как будто считает себя моей женой и предъявляет претензии.
– Достаточно! – резко оборвал её я. – Есть более важное, чем эти глупые упрёки! Я ими уже накушался… Где личные вещи Толика? Надо всё пересмотреть.
Мы пришли в маленькую комнату – обитель сына. Здесь тоже мало что изменилось. Разве что появились плакатные портреты каких-то глянцевых девиц и навороченных машин. Я полез в ящик его письменного стола.
– Мне кажется, ты не там ищешь, – подсказала Анна, хотя что я искал, она не знала. Да я и сам ещё не знал; мне очень не хотелось это что-то найти. – У него под шкафом есть секретная коробка. Я нечаянно туда заглянула. Катушка ниток закатилась… Полезла в эту коробку, а там…
Прежде чем встать на колени перед шкафом, я спросил:
– И что там интересного?
– А ты, Валя, не знаешь? – брыкнулась Анна. – Ну, порно там. Журнальчики.
– Он взрослый мужчина. В этом нет ничего удивительного… Да, это подходящее место, – тихо сказал я, обшаривая рукой пространство под шкафом.
В схроне Толика лежали несколько журналов с фотографиями секс-моделей, какие-то чистые бланки с печатями, ксерокопии документов на машину, визитные карточки, рекламки и, наконец, – вот они! Я взял в руки небольшой пластиковый пакет, в котором набралась бы горсть таблеток белого цвета.
– Что это? – вспыхнула Анна.
– Вот и я хочу узнать, что это?
– Может, в полицию сообщить?
Анна всегда была паникёршей, и в неожиданных ситуациях тут же предлагала разные, порой нелепые выходы.
– Попробуем пока без полиции, – ответил я, хотя уже наметил, к кому из полицейских приятелей смогу обратиться.
– Неужели это наркотики? – шёпотом спросила Анна, глаза её тут же наполнились слезами, и мне даже показалось, что она потянулась ко мне, – так часто бывало, когда на семью обрушивалась какая-то беда, пусть даже и невеликая.
– Плакать не надо. Пока ничего страшного не произошло, – успокоил я Анну и погладил её по плечу.
– Валя, что же будет-то? За такие таблетки Толику светит тюрьма! – она стояла ошеломлённая.
– Расскажи мне подробно. Всё, что с ним было в последние месяцы! Кто ему звонил, кто приходил? Когда он приходил? Что у него был за взгляд? Просил ли есть ночью?
– Откуда я помню? Приходил он поздно. Я уже спала…
Мне вспомнился один разговор, я был не участником, а свидетелем этого диалога: директор училища, где моя контора делала ремонт, объяснял что-то матери одного из подопечных, вероятно, балбеса-хулигана, которых в ПТУ всегда хватало. Мать сетовала:
«Ну, хоть вы мне подскажите, товарищ директор, что с сыном делать-то? Мужа у меня нету, прикрикнуть на него, приструнить по-мужски некому. Придёт сын в ночь-полночь, что я сделаю? Правду не скажет… А до тюрьмы-то – шаг шагнуть».
«Ждать надо… – вздохнул директор. – Мать должна ждать своё чадо! Пусть идёт он домой хоть в два ночи, а окно в доме должно светиться. Там сидит его мать, она ждёт его! И всякий раз он будет знать, что мать не спит, встретит его… Когда-то и устыдится… Лишний раз не свяжется с кем-то… Горящее материно окно спасло много оболтусов! Девчонок – в особенности. Пусть окно ваше горит… Пересилить надо этот период».
Я вспомнил о горящем материном окне, хотел было сказать об этом Анне, но прикусил язык. Она, скорее всего, озлится, начнёт упрекать: вот бы и воспитывал сына сам, если такой умный, а не шатался по бабам и не ломал семью… Но, видит Бог, я не хотел разбивать семью: были какие-то бабы, но ради семьи, ради двух детей я не ушёл бы от Анны к самой что ни на есть красавице-раскрасавице. Да и ушёл-то я от неё «в одиночество», а не к женщине… Всё старался заработать больше, бегал по шабашкам, чтоб жена, дети были одеты в дублёнки, чтоб летом к морю могли съездить, а скандалы ревности не прекращались, денег всё время не хватало, и, в конце концов, хлопок дверью, съёмная комната, и всё сначала, с нуля. Так распорядилась судьба. И неизвестно, как распорядится дальше.
– Ты пока приглядись к нему, – сказал я, забирая таблетки с собой. – Что это за гадость – я узнаю. Если Толик будет спрашивать, где они, не ври. Скажи, что я приходил и забрал.
– Не было печали… – слёзно вздохнула Анна.
Мне захотелось поскорее уйти. Ни сострадания, ни осуждения Анны мне испытывать не хотелось. Нечего бередить душу, никакой прежней мороки! Пора!
– Ты никому ни слова… Никому! – кивнул я на прощание Анне.
* * *Я вышел из дома, когда-то родного дома, с решительным настроем: за сына буду бороться! Риту тоже так запросто в лапы какого-то режиссёра не отдам!
Во дворе у подъезда на лавках сидели четыре старухи. Вот нежданная встреча! Все они меня знали, наверняка помнили, кому я бывший муж, заздоровались наперебой. Я их считал старухами ещё и потому, что все они были вдовами, но они, по-видимому, старухами себя не считали, ещё вовсю молодились, и теперь, по весне, даже расцвели. Подкрашенные, подзавитые, никаких седин в волосах не видать, духами попахивают; они, видно, ещё на что-то надеялись, а может, просто гнали от себя годы.
– Здрасьте, здрасьте, барышни! – с доброжелательной насмешкою сказал я, оглядев бывших соседок. – Что, милушки, выбрались на завалинку перемыть кому-нибудь кости?
– И это надо…
– Мы и есть общественное мненье! – весело, безобидчиво откликнулись старые соседки.
– Что, не даёт вам покоя министр Сердюков со своей толстозадой воровкой? А вот скажите-ка, бабоньки, – хитроголосо повёл я, – где ваши-то мужики, мужья то бишь?
– Дак ведь померли они, Валентин. Али забыл?
– Царствие небесное!
– Ты ж их всех знал, мужей наших!
И то верно: всех мужей этих старух я знал. Один был бывший военный, майор танковых войск; другой – автослесарь, «золотые руки», не раз заглядывал под капот моих первых «жигулей»; третий – пьющий интеллигент, корреспондент из местной газеты, а четвёртый – тренер по боксу, сам бывший боксёр.
– Кто ж им помог помереть-то до срока? А, бабоньки? Кто им кровь портил скандалами, похмелиться не давал, уход вёл плохой, об их отдыхе и здоровье не заботился? А? – иронично и в то же время на полном серьёзе вопрошал я. Старушки взволнованно насторожились. – Изъездили вы, красавицы, своих мужиков раньше срока. А теперь сидите, как курицы на насесте, квохчете… Белый костюм негра Обамы обсуждаете…
Ропот возмущения прокатился меж старух, но я этот ропот слушать не стал, выкрикнул со злой весёлостью:
– Эх, бабки! Беречь надо своих мужиков ещё при жизни! Детям своим, дочерям-внучкам накажите, чтоб мужиков своих берегли!
Я быстро пошёл к своей машине. Ох, и пополощут меня старые бабы за такие слова! Всё мне припомнят: и мою расколотую семейную жизнь, и свою любовь к мужикам своим, которые, конечно, не в меру выпивали, о здоровье своём не заботились, по молодости были гулёнами, и сами виноваты в том, что рано отволокли их на кладбище…
Глава 6
Это произошло так неожиданно, непредсказуемо и, казалось, совсем без повода. У меня и не было никаких болезненных симптомов до этого часа. Когда начался приступ, я сидел у себя в кабинете; работал тогда в одном строительном тресте мелким начальничком. Боль, вступившая ко мне в правый бок, стала постепенно парализовать, сковывать движения, и в некоторые моменты словно игольчатым камнем шевелилась. Тогда я покрывался потом, и хотелось стонать. Я ошарашенно думал: «Что же это такое?» Но ничего не выдумал, кроме аппендицита. Вызвал секретаршу Елену, она была на то время и моей близкой подругой. Проговорил полушепотом:
– Ленка, мне очень хреново. Вызови «скорую». Резкая боль в правом боку. Похоже, аппендицит.
Елена всплеснула руками:
– Валентин Андреевич, какой вы бледный стали…
– «Скорую» вызови! – перемогая боль, прикрикнул я на секретаршу.
«Неотложка» долго не ехала. Что это было за время?! Девяностые!.. А я уже валялся на диванчике у себя в кабинете, согнувшись, прижав колени к груди, и еле сдерживался, чтобы не заорать от наплывов боли.
Очкастая, сухая, нервная врачиха – от неё ещё гадко пахло табаком, – прибывшая со «скорой», взглянула на меня, как на преступника, резко попросила показать язык, затем надавила на живот, и я взвыл от умопомрачительной боли. Потом она отвернулась от меня, что-то стала писать в блокноте, спросила мимоходом:
– До машины сами дойдёте? Или носилки?
– Что со мной?
– В больнице диагноз поставят. Думаю, почки…
– Но у меня ж никогда не было…
– Всё когда-то начинается, – философски сказала докторша, хмыкнула и прибавила: – И заканчивается…
В своих циничных проявлениях она мне даже чем-то импонировала. Не сюсюкает. Сразу в больницу. Без всяких глупых расспросов. Что ели? Как спали? В стационар – и всего делов!
С помощью приятеля из конторы и секретарши я доковылял до «скорой» – раздолбанного «уазика-буханки»; подумал попутно: хорошо, что у «скорой помощи» бензин есть, чтобы довезти меня до стационара. Елена напрашивалась со мной. Но я сказал: «Нет».
В машине я не кричал, но когда добрался до кушетки приёмного отделения, начал стонать. В этом узком кабинете приёмного отделения я был один, стесняться было некого, но если б здесь было хоть сто человек, хоть сто женщин, я всё равно бы стонал. А позже я и вовсе не выдержал – стал кричать от боли…
Я сам себе не верил: разве такое возможно, что я буду орать в истерике и извиваться на кушетке. Но никто не приходил: ни дежурный врач, ни медсестра, и тут опять сквозь боль пролетела мысль: что ж мы натворили, если так опустили медицину? Я орал. Но всем, похоже, на всё было наплевать. Ох, уж эти девяностые! А правильнее сказать – ельцинские годы! (цифра «90», да и век двадцатый ни при чем, ведь во все времена правят люди, иногда тупицы и негодяи).
Наконец, пришёл врач. Немолодой, лысый, красный весь, на лысине – капли пота, мне даже показалось, что он «под мухой»; правда, от него не пахло…
– Ты чё так орёшь-то? – безобидно прикрикнул он на меня.
– Больно… – прошептал я.
– Не мог раньше, – оправдался врач, подсел ко мне на кушетку: – Ну-ка, ну-ка, ну-ка, покажись, – заговорил он и стал ощупывать мой живот.
– Что со мной? – нашёл я в себе силы спросить спокойно.
– Обыкновенная почечная колика. Сейчас сделаем укол… Полежи ещё.
– Только недолго…
– Да, да, да… – врач быстро исчез, так же, как появился.
Я снова остался на кушетке со своей болью. Я молча терпел её не больше минуты, а дальше – опять стон и сплошной ор.
Пришедшая медсестра, хваткая пожилая бабёнка в крупных очках, с наполненным шприцем в руке, тоже церемонилась со мной недолго:
– Чего кричать-то? Надо потерпеть… Пьёте, пьёте… Почки не железные. С доктором вам повезло. Добрый. Последнюю ампулу вам отдал. Лучшее лекарство…
– Что за лекарство? – сквозь зубы пробормотал я.
– Анальгетик. Наркотик, по правде-то сказать. Боль как рукой снимет… А почечная колика – такая зараза. Никто никогда не знает, где это начнётся. Может, камушек с места стронулся и пошёл гулять… Лежи. Отойдёт. – Медсестра, так же деловито, как доктор, ушла от меня.
Снова я остался один. Но уже в другом состоянии. Незаметно для себя я перестал стонать, подстанывать, тяжело вздыхать. Затем незаметно отступила боль. Она отступила не разом, а постепенно. Сперва я перестал думать о боли, хотя и живот, и спина превратились у меня за время приступа в единый неповоротливый тяжёлый камень. Но теперь этот камень не давил, не приносил страданий. Я лежал с закрытыми глазами, и перед моим внутренним взором творилось что-то невообразимое. Будто в тёмном ночном небе необыкновенного сиреневого цвета вспыхивали, неярко и нерезко, разные звёзды; они мягко играли радужными цветами, перемигивались, мерцали; они окончательно приносили обезболивающее избавление, они уносили меня от мира здешнего в мир бесчувственный, разноцветный и сказочный. С каждой минутой мне делалось всё лучше. Ничего подобного прежде я не испытывал. И дело было не в красоте звёзд, потом эти звёзды и вовсе исчезли, а перед глазами было что-то светлое – словно ранняя зорька на дальнем горизонте. Но видимые образы были сопутствующими, главное – внутри нарастало насыщение радостью, как будто всю мою плоть, все клетки моего организма наполнились здоровой силой, способной поднять меня не только с кушетки, но и с земли – в небо. Хотелось смеяться! А ведь прошло всего несколько минут после того, как я безбожно орал от боли.