Уснут не все
Я пытался убедить себя, что это скорее вымышленное свидетельство зародилось в глубоко потрясенном рассудке. Доведенном до крайности фантазиями и гипотезами, заблуждениями и подозрениями, ветреной суровостью климата и призрачной атмосферой ландшафта.
Я отложил наброски и, крепче сжав кочергу, постарался найти более походящее отвлечение от тьмы и неутихающего ветра, чем иллюстрации Аттертона. Попытался читать „Большие надежды“ Диккенса, но моя концентрация неоднократно нарушалась внезапными порывами ветра за стенами гостиной, отчего фундамент сотрясался и свечи начинали мерцать. Но вскоре после полуночи, к счастью, я поддался усталости, вызванной путешествием, свежим воздухом и новой обстановкой, и задремал в кресле. Ни сердитый рев ветра, ни глухой стук по крыше не мешали больше моим векам сомкнуться.
Но довольно скоро громкий грохот, наполненный треском дерева, разбудил меня и заставил вскочить на ноги.
От огня в камине остались лишь красные угольки, и две лампы потухли.
Страшный шум исходил из передней части дома, и самого уязвимого места, как кричал мне внутренний голос. Ранее я сломал основной замок, хотя при этом две металлические задвижки остались на месте. И это была единственная точка доступа, не укрепленная шестидюймовыми гвоздями и балками. Я предполагал, что Аттертон не стал блокировать этот выход на случай побега. Неспособный провести еще одну ночь в этой ловушке, как кролик в норе, он, должно быть, рванул отсюда в свое последнее утро.
Держа в руках лампу и небольшой топорик, которым я рубил щепки для растопки, спотыкаясь, я двинулся через гостиную и темную кухню в маленькую прихожую возле входной двери. И тогда мне в голову пришла мысль: Может, это Аттертон пытается проникнуть в дом? Кто знает, сколько часов он пробыл в лесу? К тому времени он мог быть уже полусумасшедшим. Но когда я увидел состояние двери, тут же стряхнул с себя остатки сна. И сразу отказался от теории о пытающемся вломиться Аттертоне. Кроме того, у меня не хватило даже духу позвать его по имени.
Петли и задвижки были вырваны из стены и свисали с выбитой двери. Она была подвергнута мощному удару снаружи. Разве мог человек обладать такой силой? Даже сумасшедший?
Налетевший на меня шквал ледяного ночного воздуха не сумел развеять значительно усилившееся зловоние, исходившее от деревьев вокруг сада и которое я уловил ранее. Запах сырой лесной почвы с примесью едкого звериного смрада, такого, какой сшибает с ног возле грязного вольера в зоопарке. И это зловоние заполнило дом.
Я не мог заставить себя даже выйти на крыльцо и осмотреться. Я стоял в прихожей, охваченный смятением. И внезапно понял, почему Аттертон был так уверен в необходимости баррикад. Некто или нечто терроризировало это место под покровом безлунных ночей. И нападавший обладал значительной силой и размерами.
Я поднял лампу и попытался посветить немного в дверной проем и за его пределы. Прищурившись, я смог различить лишь край крыльца и темнеющую за ступенями траву.
Лампа замерцала и едва не потухла от очередного порыва ветра, налетевшего через лужайку из-за деревьев.
„Кто там?“ – крикнул я надломленным, как у подростка, голосом.
Я поставил лампу себе под ноги и стал поднимать дверь, когда услышал звук шагов. У себя за спиной. На кухне. Темной кухне, через которую я только что прошел, с широко раскрытыми глазами, хоть и сонный.
Затем скрипнула еще одна половица. Вслед за этим раздалось фырканье. Вроде того, какое издает бык.
То, что выбило дверь, находилось в доме вместе со мной. Я перестал дышать, настолько дезориентированный острым ужасом, что лишился дара речи. Я захныкал, как ребенок, и съежился, словно ожидая удара сзади. Еще один звук из тьмы, и я был уверен, что у меня остановится сердце. Я был не в силах повернуть голову и посмотреть, что стоит у меня за спиной.
Затем я услышал его снова. Скрип половицы под очередным шагом, еще ближе. И было в этом звуке что-то еще, какое-то царапанье, что вызвало в памяти картинку из набросков Аттертона. Длинная когтистая лапа, только сейчас она двигалась по деревянному полу ко мне.
Я резко развернулся, уронив лампу на бок. И ее стук заставил меня втянуть в себя воздух и закричать:
„О боже!“
В тот момент я увидел на кухне незваного гостя, склонившегося и напрягшего длинные конечности.
Скажем так, я увидел нечто. В основном я увидел силуэт, и то мельком, прежде чем лампа потухла. Но я уверен, что разглядел в этой притаившейся фигуре влажный нос, желтые клыки и кроваво-красные глаза на черной морде. Голова находилась под самым потолком. Именно из-за него оно стояло сгорбившись, неспособное выпрямиться, даже согнув в коленях тонкие ноги.
Я выбежал из дома во тьму, в направлении машины. И ударился в нее коленями в тот самый момент, когда под чьим-то тяжелым весом хрустнула лежащая на полу дверь. Я предположил, что по ней прошли или пробежали. А это значило, что нарушитель теперь был на улице, где-то рядом со мной.
По привычке я запер автомобиль и поставил на сигнализацию, которая сработала, когда я со всех ног налетел на него. Оглядываясь назад, я считаю, что именно вой „сигналки“ и спас мне жизнь. Похоже, он на мгновенье ошеломил моего преследователя, и мне хватило времени достать ключи из кармана курки, открыть машину и проскочить на водительское сиденье. Если б не те несколько бесценных секунд, я вряд ли когда-либо покинул бы Радален. И я убежден, что Аттертону это сделать не удалось.
Машина глохла три раза. Один раз потому, что я оставил ее заведенной. Второй раз потому, что двигатель был холодным. А в третий раз, когда я включил фары, я заметил в зеркале заднего вида нечто, залитое красным светом, что заставило меня в шоке оторвать ноги от педалей.
Когда я сумел привести машину в движение и рванул через лужайку на узкую подъездную дорожку, забыв про осторожность, оно не отставало от меня. Иногда неслось вприпрыжку вдоль дороги, в паре футов от заднего бампера. А иногда бежало между деревьев на обочине, вровень со мной. По крайней мере, я думаю, что это преследовавшее меня существо так поцарапало машину. А когда я замедлялся на поворотах, пыталось удержать автомобиль на месте. В ту ночь оно намеревалось поймать меня, и думаю, преследовало меня более десяти километров.
Я ехал сквозь ночь в столь желанный рассвет, до самой Кируны, где поднял тревогу по поводу исчезновения Аттертона. После чего мне пришлось заплатить более двух тысяч фунтов за ущерб, нанесенный лакокрасочному покрытию машины и дверным панелям».
* * *Закончив свой рассказ в библиотеке клуба, Генри выглядел еще более бледным и напряженным. Эпилог он сумел выдать лишь после очередного стаканчика бренди.
«Аттертона так и не нашли. Компания по переездам прислала фургон в пятницу перед моим прибытием, но они обнаружили дом в том же состоянии, что и я. Пустым и грубо заколоченным. В самолет Аттертон так и не сел. И долину он не покинул.
Перед тем как выпал первый снег, лесохозяйственная комиссия и военные обыскали местность и не нашли никаких существенных следов Аттертона. Они так и не смогли пролить свет на его исчезновение. Даже осматривали долину с вертолета, но не обнаружили ничего необычного, кроме велосипеда, брошенного примерно в трех километрах от «фритидсюза». Хотя владелец велосипеда так и не был установлен, я думаю, что он принадлежал нашему другу.
В Швеции бедняга Аттертон до сих пор числится пропавшим без вести».
Материнское молоко
Словно деградировавший король-изгнанник, Сол спит здесь на своем картонном троне каждый день, в одно и то же время. Все семь футов его туши отдыхают. Толстые конечности распластаны среди коробок и акров пузырчатой пленки. Огромная голова запрокинута назад и издает звуки удушья. Физиономия с жировыми складками под подбородком светится в полумраке склада, словно лунный лик.
Здесь, на окраине города, среди пустующих фабрик, в этом металлическом лабиринте из простирающихся в бесконечность стеллажей цвета боевых кораблей, нас работает всего двое. Жужжащие на гофрированном потолке флуоресцентные лампы выбеливают нашу кожу. Менеджеры из далекого офисного здания никогда не удостаивают нас своим вниманием. Водители, приезжающие сюда за грузом, избегают нас. Квадратные горы коробок, которые мы упаковываем, запечатываем и складываем в штабеля, в конце дня загружаются в грузовик, припаркованный у гигантских подъемных ворот.
Когда я смотрю, как Сол спит до второй половины дня, когда обычно начинается работа, мне кажется, что я мог бы убежать. Но всякий раз, когда я отхожу слишком далеко, он начинает издавать звуки, напоминающие утечку газа. Думаю, он видит меня сквозь свои липкие веки.
– Сол, – шепчу я. – Сол, Сол, пора.
Я говорю тихо и держусь на расстоянии от этой гипсовой массы, когда пытаюсь разбудить его. Он всегда пугает меня, когда беззвучно пробуждается ото сна или когда появляется из темных рядов.
Передо мной открывается один глаз. Пустой глаз серой акулы. Вскоре к нему присоединяется второй, и они начинают двигаться в рыхлых изгибах глазниц. Влажные губы издают какой-то звук, будто бильярдный шар перекатывается от одной щеки к другой. Затем Сол начинает говорить, еле ворочая чрезмерно большим языком. Но его речь я научился понимать. Молоко. Он хочет молока. Затем мы работаем еще какое-то время до вывоза груза.
Подняв с маленького белого столика металлическую фляжку, я качаю в руках эту булькающую торпеду и передаю в его влажные лапы. Огромные ручищи, напоминающие на ощупь холодный сыр, осторожно берут ее. Отворачиваясь, я слышу жадное хлюпанье, но не слежу за процессом кормления. Он напоминает мне о ней, о матери. Матери Сола. И моей матери, как она считает.
Закончив, он сигнализирует мне хрюканьем, и я забираю у него фляжку. Крепко завинчиваю крышку и вижу, как дрожат у меня руки. Когда я несу фляжку обратно к маленькому белому столику, внутри у меня будто все переворачивается. Голод с урчанием просыпается во мне, и я чувствую, как Сол улыбается у меня за спиной. В прошлом я только добавлял молоко в чай, но теперь не в силах устоять перед таким изысканным лакомством. По ночам мне снится молоко.
* * *Закончив работу, мы снова идем в место, которое Сол называет домом. Дом на холме, защищенный забором и скрытый деревьями и тьмой. В автобусе кроме нас уже никого нет, и мы сходим возле больших дубов у подножия холма. Затем автобус разворачивается, словно сам по себе, потому что водитель не перестает таращиться на нас.
Основание холма опоясывает изгородь из старых заточенных железных прутов, но у Сола есть ключ от тяжелых ворот, которые мне не сдвинуть с места. Он отпирает замок, и мы проходим за ворота. Они с грохотом захлопываются у нас за спиной.
В полном молчании мы двигаемся сквозь черные зазоры между стволами деревьев. С земли поднимается тяжелый запах сосновых иголок и сорняков. Лиственный навес над нашими головами закрывает свет. Тьма давит на нас, и у меня появляется странное чувство. Лесные запахи наполняют мой мозг густой жирной сонливостью, которая обволакивает меня и забирается в глаза. Но деваться мне больше некуда, поэтому я следую за Солом, ковыляющим вверх по тропинке в беспокойный лес. Я представляю себе детей, разбегающихся от мокролицей твари, идущей впереди меня. Порхающих, словно маленькие призраки, как тогда, когда я сбежал и вслепую помчался в торговый центр, полный рождественских огней. Какой же переполох я устроил! Увидев свое отражение в одной витрине, я разрыдался, как ребенок. Большой, толстый, бледный ребенок. Это было очень давно, и с тех пор я больше не убегал.
Я несу молочную банку, которая теперь пуста и которую я должен приносить домой каждый день. Я иду, мотая головой из стороны в сторону. Где-то рядом порхают птицы размером с собак. Они шумят в подлеске, и их крылья хлопают, щелкая, как влажная кожа. Я не вижу их, но Сол говорил, что это остатки местной дичи. Не могу представить себе фазанов. Мой разум пытается увидеть зеленовато-голубых птиц, клюющих землю поблизости, но когда я слышу их, сердце у меня подпрыгивает к самому горлу. И так каждую ночь, хотя я не раз ходил через эти деревья.
Когда мы поднимаемся мимо огромных дубов и хвойных деревьев, Сол издает запах. Что-то бурлит в его дряблом теле и пахнет серой. Теперь я издаю такой же запах. Это от молока. От тех галлонов вспененной сладковатой жидкости, которые мы поглотили.
Пройдя несколько акров темного леса, мы подходим к домам, которыми семья Сола владеет дольше, чем они себя помнят. От подножия холма эти два белых здания не видно, поскольку они скрыты резко сгущающимся в этом месте лесом. Верхние ветви деревьев переплетаются над заостренными, крытыми красной черепицей крышами, заслоняя собой звезды. И лишь оказавшись в центре сада, через маленькую дыру в верхушках деревьев можно увидеть небо, будто ты находишься на дне огромной чаши с неровными краями.
Вернувшись из своего первого побега, я целую вечность пытался отыскать садовые ворота, ползая на четвереньках, – настолько я был напуган громким хлопаньем крыльев в окружающем меня лесу. В конце концов лишь мой желудок смог привести меня к воротам и домам, где хранилось молоко.
Пройдя через скрытые ворота и изгородь из деревьев, первое, что мы видим, это бледную лужайку. Здесь растет молочно-зеленая трава. Она короткая и мягкая, а почва под ней черного цвета, если ковырнуть пальцем. Лужайка идеально ровная и приятно пахнет. Удивительно, что среди всех этих деревьев находится такой круг травы. Будто вершина холма была подстрижена специально для домов и танцев, о которых я грезил.
Сегодня вечером, как только я оказываюсь в саду, эта трава привлекает мое внимание, и я задерживаю на ней взгляд. Она растет в моих снах. Иногда посреди ночи я представляю себе, что просыпаюсь лицом вниз, упираясь носом и ртом в мягкую перину лужайки и посасывая ее сахарные травинки. А еще эта сияющая под светом ярчайших лун лужайка часто напоминает большой пруд. Я люблю смотреть на нее из окна и вспоминать свои сны. Хорошие сны. Не те плохие, в которых по ее яркой поверхности двигаются всякие существа.
В домах сейчас тихо и темно. В окнах нет света, и своими квадратными белыми стенами они напоминают мне сараи, в которых живут фермерские животные. Вокруг большой прочной постройки нет ни цветов, ни кустарника. Она разделена на два дома тонкой внутренней стеной. Каждая задняя дверь обращена на молочное пастбище и ведет на кухню. Словно одинокие часовые, эти дома сторожат небо, скрытые для лежащего под ними мира.
На кухне нашего дома мы зажигаем лампы, наполненные розовым маслом, и начинаем ждать. Но ждать никогда не приходится очень долго. Они спешно входят через заднюю дверь: мать и брат, Итан. До того, как я начал пить молоко, мне было интересно, что они делают в соседнем доме без света. Но как только начал пить, перестал думать об этом.
Будь тише воды, ниже травы. В присутствии матери лучше не поднимать глаз. Она крупнее первого сына, Сола, но кожа такая же бледная. Опустив глаза в пол, я вижу нижнюю часть ее цветочного платья, местами прилипшего к тучному телу. В розоватом свете, среди мечущихся теней, я вижу торчащие из-под подола воробьиные ноги, будто ее рыхлое тело было насажено на два костных стержня, чтобы не каталось по полу. Но эти ноги очень быстрые. Обычно у меня едва хватает времени забежать наверх и спрятаться у себя в комнате, когда я слышу топот ее ног, спешащих из соседнего дома.
Она разговаривает со мной низким, гулким голосом. Говорит, что я поступил неправильно, и слова звучат гулким рокотом. Отводя взгляд, я смотрю на крошечную эмблему «Дэйнти Мэйд» на эмалированной плите, стоящей возле шаткого кухонного стола. Прочитывая буквы, чтобы отвлечься от ее голоса, я вижу, что они сделаны из хрома, как названия на радиаторных решетках старых машин.
– Посмотри на меня, маленький ублюдок, – говорит она.
Я качаю головой. Не хочу смотреть. Меня тошнит от нее; даже сильнее, чем от собственного грушеобразного отражения в зеркале. Наверное, поэтому в нашем доме нет зеркал, но в окне автобуса я всегда вижу, что молоко сделало с моим лицом.
Под ее тощими ногами мечутся тени, возможно, отбрасываемые ее быстро двигающимися короткими руками. Ее хриплый голос становится громче. Я медленно отворачиваю свое пылающее лицо от эмблемы «Дэйнти Мэйд» и смотрю на ее голые руки. Локтей у нее нет. Пупырчатые культи заканчиваются детскими ручками. Кукольные пальчики шевелятся, словно анемоны в заводи.
– Посмотри на меня, маленький ублюдок.
На этот раз я подчиняюсь.
Белые глаза с багровыми зрачками вдавлены в ее лицо, как шпильки в подушку. Голову венчает бесформенная копна тонких белых волос. Вокруг влажного рта тоже растут волосы.
Она говорит, что я поступил неправильно.
– Никогда не приноси домой молоко и хлеб с улицы. Сколько раз тебе повторять?
Она думает, что я уже готов. Готов к чему? Разве она не понимает, что я всегда буду цепляться за остатки своего прежнего «я»? За те нечеткие образы, которые жили в моей памяти до того, как во мне начала разгораться жажда молока?
Этот нагоняй означает, что она побывала в моей маленькой комнатке и рылась в моих вещах. Совершенно одна в неосвещенном доме, прибирается, пока я на работе, и шарит вокруг. Представляю ее лицо, когда она обнаружила каравай и коробку обычного молока, которые я принес вчера домой. Могу поспорить, что она кричала.
Разнос вскоре заканчивается. Она собирается оставить меня сегодня без молока. На лице у меня, должно быть, появляется выражение ужаса. Я чувствую, как растягиваются мои пухлые щеки и морщится лоб. Но потом она улыбается. Все же я получу свою долю.
– Где грязное белье? – спрашивает она. – Давай мне все.
Из-за подола ее желто-коричневого, похожего на цирковой шатер платья появляется Итан. Он рад меня видеть и хочет, чтобы разнос закончился. Резвится, как щенок. Что-то лепечет мне своим странным жужжащим голосом. Но я с трудом понимаю смысл его слов, даже спустя все это время. В мои обязанности входит развлекать Итана, поэтому, чтобы угодить бдительной матери, я все время стараюсь изображать глупую улыбку, пока не начинает болеть лицо. Его маленькое тельце носится по кухне, словно бочка на крошечных ножках, волосатых, как у старика. Лепечет, лепечет, лепечет. Он когда-нибудь вообще затыкается? Иногда я хочу шлепнуть по его маленькому поросячьему лицу. Но он лишь убежит в соседний дом и пожалуется матери.
Собрав белье в белые наволочки для подушек, мать уходит из кухни к себе домой. Сол, Итан и я сидим на кухне вокруг деревянного стола в мерцающем розовом свете и ждем. Своими локтями мы качаем стол, на котором стоят масляные лампы. Их свет отбрасывает рябь на коричневые шкафы, блестит на стеклянных окнах и отражается от фарфоровых тарелок, к которым нам запрещено прикасаться.
Мы начинаем тяжело вздыхать и зевать, когда слышим, что мать возвращается. Она идет вразвалочку через лужайку, заставляя нас ждать, похожая на огромную ощипанную гусыню без клюва.
Молоко! Вот молоко, пенящееся и плещущееся в больших, цвета слоновой кости кувшинах. Она несет его на широком жестяном подносе, раскрашенном в зеленые, синие и красные полосы. Ее крошечные пальчики держат поднос под подбородком – ей он всегда кажется очень тяжелым. По одному кувшину каждому. Сол, Итан и я начинаем немного поскуливать от волнения. Запах теплых сливок заполняет мои ноздри, и я почти вижу маленькие пузырьки на поверхности жидкости. Это все равно что голодать и умирать от жажды – когда находишься рядом со свежим лакомством. Нужно пить быстро. Делать большие глотки, давая молоку загустеть в тебе, и так, пока не наполнится живот. А еще хлеб. Жирный хлеб, смоченный в сливках.
– Спокойно, мальчики, – говорит она.
Но мы слышим лишь шипение, когда закрываем глаза и начинаем есть.
* * *После трапезы я бегу к себе наверх, чтобы убедиться, что мать ничего не стащила. Я знаю, что она была у меня в комнате, чтобы забрать обычные хлеб и молоко, которое кажется мне теперь пресным, жидким, и меня от него тошнит. Оно выходит фонтаном, едва коснувшись моего желудка. Но может, говорю я себе, приносное молоко сможет ослабить силу материнского.
В спальне я начинаю рыться на дне пахнущего нафталином шкафа, проверяя свой маленький тайник. Там, в обувной коробке, должны быть расческа, бумажник и сломанные часы. Все остальное исчезло. Раньше там лежали письма, перевязанные резинкой, но мать забрала их. Этот дом не имеет номера, и семье все равно никто не пишет. Но раньше люди писали письма в контору, где работаем мы с Солом. Какое-то время одна девушка присылала письма и открытки, и мне нравилась одна, с надписью «С днем рождения». Большие розовые буквы спереди, и синее число «30» внутри.
И хотя больше из коробки ничего не пропало, я вижу, что содержимое было потревожено. Маленькие ручки матери побывали здесь. К счастью, у меня под матрасом сохранилось фото девушки. Я хочу помнить ее. Как и там, в конторе, пока голод не начинает расти и я не принимаюсь кружиться вокруг маленького белого столика с лежащей на нем металлической фляжкой. Но когда я не нахожу фото девушки с угольными глазами, худеньким телом и длинными каштановыми волосами, ярость выплескивается наружу. Мать забрала снимок вместе с хлебом и молоком.
Ярость закипает во мне, и на теле выступает пот. Я снова решаю сбежать. Появляются те же чувства, что и раньше, когда я пробежал сквозь лес и сумел добраться до ворот. Но тогда я не был еще таким толстым и сонным, и холодный снег все время бодрил меня. Я ненавижу себя за то, что стал пить молоко. Если б я не трогал его в самом начале аренды, я жил бы с той девушкой, а не с матерью. К ярости примешивается ненависть.
Я бегу вниз на кухню и разбиваю кувшин молока об пол. Наверху Сол закрывает свою тяжелую книгу с громким хлопком, который я слышу сквозь потолок. Из-под стола появляется Итан и начинает жужжать, лепетать и носиться по кухне, будто в доме начался пожар. С криком и грохотом я выбегаю через заднюю дверь из дома в сад. Пересекаю лужайку и бросаюсь в сторону ворот и лежащего за ними леса. Ярость движет моими пухлыми ногами, и я даже не обращаю внимания на боль между трущимися друг о друга ляжками. Сердце бешено колотится, а легкие горят огнем, но я продолжаю бежать.
Мне не стоило оборачиваться возле ворот. Я хотел лишь посмотреть, не следуют ли за мной Сол и Итан. Нет. Но я вижу движение в доме матери. К стеклу кухонного окна прижалось лицо. Как будто огромный белый заяц смотрит на меня своими розовыми глазами. Это отец.
Моя скользкая рука все равно ложится на кольцеобразную ручку ворот. Мне совсем не нравятся эти глаза. Он – тот, кого мать держит запертым в соседнем доме. Тот, с икающим голосом, который раньше послышался через стену, когда я только переехал сюда. Тогда он был зол, и он злится сейчас, глядя, как я пытаюсь убежать. От его икающих визгов звенит стекло, и он поднимает вверх свои козлиные ноги с твердой костью на конце. Начинает стучать и царапать стекло, будто хочет добраться до меня. У отца за спиной из темноты появляется лицо матери, красное и воющее, потому что она слышала, как разбился кувшин. Из материнской кухни доносится звук отпираемой двери, и я вижу, как отцовская гримаса превращается в ухмылку. Мать выпускает его поймать меня.
Я бегу от ворот, обратно к нашему дому, через молочно-зеленую лужайку, не поворачивая головы. Но он слишком быстр. Достигнув кухни, я уже слышу у себя за спиной приближающийся стук его костяных ног. Вскоре он уже сопит над моим плечом, и я чую его козлиное дыхание. И сейчас я думаю о его желтых зубах и о том, как они кусают с деревянным клацаньем. Я хочу, чтобы у меня остановилось сердце. Тогда все кончится очень быстро.
Тут на кухню вбегает лепечущий Итан и не дает ему поймать меня. За спиной у меня раздается грохот. Одна из розовых ламп разбивается об пол, стол скользит по кафелю и ударяется в эмалированную плиту «Дэйнти Мэйд». Итану больно, и я слышу, как он визжит, когда отец топчет его волосатую спину своими цокающими ногами.
Я бегу вверх по лестнице и слышу, как мать начинает орать на отца за то, что тот бьет Итана. Я проскальзываю к себе в комнату, слыша доносящийся из кухни грохот и вой, и придвигаю раскладушку к двери.
* * *Теперь я болею, лежу с лихорадкой, а сны у меня стали еще хуже. Я на два дня оставлен без молока, и мне плохо от этого. Итан жужжит за дверью моей спальни. Он несет какой-то безумный бред. Говорит, что молоко сделает меня лучше и что мать сердится. Когда она сердится, страдаем мы все. Со слов Итана, мать сказала, что я больше никогда не пойду на работу. Говорит, что я поступил неправильно. Что я – маленький ублюдок, которому нельзя доверять.
И теперь мне больно внутри. В горле и легких сухость и першение. А в желудке будто битое стекло, режущее мягкие ткани, и тоненький голосок подсказывает мне попить молоко, потому что оно заполнит порезы и снимет боль. Все мои мысли заняты сливочной жидкостью в кувшинах цвета слоновой кости. Эта тяга заставляет меня рыдать горькими слезами, и я ненавижу себя еще больше. Я хочу лишь вернуться назад во времени и отказаться от той работы на складе, где я впервые познакомился с Солом. Тогда я мог бы отказаться и от этой комнатушки, и от сладкого-пресладкого молока.