Шура. Париж 1924 – 1926

Глава третья. Одинокая любовь

Скоро возвращается Ален. Они собирались вместе провести Новый год и Рождество в Париже. Ее новый мужчина пытался вернуть Шуре всю прелесть былой жизни, которую она оставила позади, и хотел помочь ей забыть обо всех своих страданиях, даже несмотря на то, что почти ничего не знал о них. Он пытался понять прошлое Шуры, ее чувства, надежды и мечты, но все, что было у него, – лишь отблески, отражавшиеся в ее глазах. Он выделил ей квартиру своего отца, а как только вернулся в Париж, то стал проводить с ней все свободное время, одаривая женщину подарками и любуясь ею.

Для Шуры эта любовь была иной, более терпкой и стойкой. Спокойной, уравновешенной, без взлетов и падений, без волнений и приключений, без печали и страсти, о которых хотелось бы вспоминать после. Она знала, что случится с ней и Аленом, как только он войдет, – знала так, будто это было высечено в камне. В их отношениях, длящихся вот уже несколько месяцев, не было никаких сюрпризов. Это позволило ей после всего произошедшего в прошлом в какой-то степени испытать чувство пребывания в тихой гавани. Однако, несмотря на всю любовь и заботу, что они разделяли с Аленом, она не могла найти в их отношениях удовлетворения. Она скучала по Сеиту. По его пылкому характеру, способному и к печали, и к безумию, по его ярким чувствам, по его улыбке и по тому, как он, целуя и обнажая ее, говорил: «Мы принадлежим друг другу!» Она скучала по его страстным объятиям, по его губам, по теплу их слившихся в наслаждении тел и по его темно-синим блестящим глазам. Скучала по их общему прошлому на Родине, куда оба больше не смогут вернуться, скучала по семье и потерянному времени, словно проведенному чужой душой в чужом теле, скучала по его желанию жить, по его любви, страсти, состраданию и ласкам. Именно благодаря Сеиту она познала свою женственность, и он многому научил ее. Теперь, когда жизнь ее вошла в размеренное русло, ее телу и сердцу претила эта другая, более спокойная любовь.

Однако в новой стране, вдали от семьи и близких, в реалиях совершенно иного жизненного пути близость и защита Алена были важны для нее даже несмотря на то, что мужчина часто находился в разъездах. Это и было нужно ей больше всего. Оставаясь одна, она могла вдоволь переживать свои эмоции, могла горевать и плакать. Но когда рядом находился Ален, она понимала, что ее обязанность теперь – делать его счастливым и быть счастливой самой.

Несмотря на это, мужчина еще не выполнил данное в Стамбуле обещание и не развелся с женой. Да, они с ней уже давно не жили вместе, но жена Алена, знавшая о его отношениях с Шурой, отказалась от развода даже несмотря на то, что вот уже пять лет жила с другим мужчиной. Ален пытался разрешить ситуацию и постоянно консультировался с дорогими адвокатами. Он ведь дал обещание. В новом году, пообещал он, все будут свободны и он сможет жениться снова.

Когда Шура оглядывалась назад и вспоминала все, что ей пришлось пережить, она думала, что способна справиться с любой жизненной неурядицей. Ей не хотелось принуждать к чему-либо мужчину, который согласился любить и оберегать ее, совесть бы не позволила ей этого. Однако в глубине души она все же с нетерпением ждала дня, когда Ален принесет ей кольцо и добрую весть о разводе. И в то же время одинокий голос ее сердца задавал лишь один вопрос: ответит ли она ему «да»?

Она бросила в бокал два кусочка льда, ломтик лимона и залила водкой. Поставив на граммофон пластинку со Вторым фортепианным концертом Рахманинова, Шура зажгла сигарету и вставила ее в мундштук. Вспомнив о том, как изменилась ее жизнь за последние восемь лет, она улыбнулась. Где же осталась та маленькая Шурочка из Кисловодска? Ах, если бы матушка могла увидеть ее прямо сейчас! Ее заплетенные в две косички светлые волосы теперь были подстрижены и уложены по последней парижской моде. На губах красная помада, а ногти выкрашены в алый цвет. Расшитое блестками шифоновое платье, драпированное под грудью, водка и сигареты сильно отличали ее от Шуры, жившей в России несколько лет назад. Екатерина Николаевна, наверное, упала бы в обморок, увидев свою дочь такой…

С затухающим смехом на губах она попыталась подавить в себе тоску по матери. А ведь отца она не видела еще дольше… Он умер от рака в начале революции.

Погруженная в свои мысли, она опустилась на кресло, стоявшее перед дверью, которая вела во внутренний дворик. Шура затянулась сигаретой и пригубила водку. Ей нравилось это состояние, оно совпадало с ее внутренним одиночеством. Одиночество, которое она испытывала, когда ее окружали другие, было иного толка.

Шура прислонилась к высокой спинке кресла и снова затянулась сигаретой. На мгновение дым, собравшийся у ее лица, отступил к прохладе оконного стекла. Она заметила, как побелели балкон, кованые кресла и перила. Снег продолжал валить. Снежинки падали суетливо, как тайные любовники, спешившие друг к другу, но их ровное падение то и дело прерывалось сильным порывистым ветром.

На мгновение Шуре показалось, будто она наблюдает за своей жизнью и судьбами тех, кто повстречался ей на этом пути, – ветер, внезапно обрушившийся на балкон, облизывал скопившиеся груды снега и с пронзительным свистом сбрасывал их вниз, как пыль. Шура в бессилии подумала о том, куда дальше приведет ее судьба, где ей предстоит укрываться и с кем коротать вечера. Она дрожала, холод пробирал ее до костей. Однако холод тот исходил не от снега. За многие годы она уже привыкла к этому чувству, этому одиночеству, этому отчаянию. Она могла разделить его только с Сеитом и только ему доверяла свои самые сокровенные тайны. А теперь он был далеко. И пока не постучат в дверь, пока не взойдет солнце, пока не остановится снег, пока не закончится водка, пока она не встанет с места и пока не замолкнет музыка – образ Сеита будет обнимать ее, и она будет чувствовать его губы на своих руках, на своей шее, на своей груди и на своих губах… Он всегда такой теплый, у него горячее сердце и кожа, и он всегда приходит вовремя – именно тогда, когда его так не хватает…

Мелодичный звонок в дверь вернул ее в настоящий мир. Она поднялась, передернув плечами, будто бы очнулась от глубокого сна. Шура оставила сигарету в пепельнице и, взяв в руки бокал с последними глотками водки, направилась к двери. Она знала, что это Ален. Несмотря на то что у мужчины был ключ, он всегда звонил и ждал, пока не откроется дверь, будто бы прося разрешения у Шуры войти в ее таинственный мир. Легким движением руки поправив волосы и придав своему лицу счастливый вид, она распахнула дверь.

Ален стоял перед ней в своей капитанской форме и, улыбаясь, протягивал букет белых орхидей. Он обнял ее, и в его взгляде она увидела, как сильно он скучал. Она утонула в объятиях и поцелуях и обнимала Алена в ответ, вдыхая аромат его лосьона и цветов. Она медленно воссоединялась с мечтами и образами, которые всплывали перед ней, когда она в одиночестве пила водку. Шура очень нуждалась в том, чтобы ее одиночество приняли и посочувствовали ему. Ей хотелось довериться кому-то, и она крепко обняла мужчину за шею. Ален улыбнулся.

Шура прекрасно знала, что неловкие мгновения этой встречи скоро сменятся порывами страсти. Мысль об этом согрела ее.

– Впустишь меня? – прошептал он ей на ухо.

Шура, рассмеявшись над своей неловкостью, отступила. Взяв цветы, она наблюдала за тем, как Ален переносит в комнату чемодан и шляпу, оставленные снаружи. Закрыв дверь, она подошла к нему и, чмокнув в щеку, сказала:

– Великолепный букет, благодарю тебя. Пойду поставлю его в вазу.

– Сначала я хотел добыть для тебя синие ирисы, но, увы, сейчас не сезон.

– Любимый, эти цветы тоже прекрасны. – Голос Шуры донесся из кухни, куда она ушла, чтобы найти подходящую вазу.

– Но ирисы ты любишь больше…

Ален не стал разбирать вещи и, сняв пальто, подошел к Шуре. Он обнял ее, стоявшую у крана и перебиравшую орхидеи, и, коснувшись губами ее волос, сказал:

– Я всегда хочу дать тебе то, что ты любишь больше всего.

Шура повернулась и ласково погладила его щеку.

– Никто из нас не может постоянно давать другому только то, что он любит, Ален.

Она вновь обратила свое внимание на цветы и, чуть погодя, продолжила:

– Даже если это и мы с тобой…

Пытаясь скрыть проскользнувшую в ее голосе грусть, она взяла в руки вазу и повернулась к мужчине:

– Но я могу предложить тебе твой любимый напиток.

Ален нежно приобнял ее за плечи и поцеловал в лоб.

– Я разделю с тобой твой.

– Это несложно, – улыбнулась Шура, направляясь в гостиную.

Мужчина никак не мог налюбоваться ею и все следил за тем, как она изящно передвигается по квартире. Поставив вазу на столик из орехового дерева и легким движением придав букету окончательную форму, Шура проследовала к буфету с алкоголем и принялась наполнять льдом бокал. Ален чувствовал, как Шура испытывает и боль, и радость одновременно. Она находилась здесь, с ним, в Париже, но в то же время эта хрупкая, невесомая женщина, которая ходила настолько изящно, что ее ноги почти не касались ковра, находилась в другом месте, отражалась в другом мире. Ее тонкие пальцы, касавшиеся бокалов, ее бархатистая кожа, ее серо-голубые глаза и медные волосы – все будто становилось полупрозрачным, чужеродным. И несмотря на то, что Ален видел ее и чувствовал тепло, которое источала ее кожа, мужчина понимал, что он лишь гость в ее мире. Он боялся, что однажды не сможет коснуться ее, что она предпочтет ему свои мечты и грезы. Что-то подсказывало ему, что он здесь, пока избранница позволяет ему это, и что он будет с ней ровно столько, сколько она сама того захочет. Это ранило его – никакая другая женщина, которых он знал раньше, не причиняла ему такую боль.

Так любить и быть таким одиноким! Вот что он испытывал в присутствии Шуры, вот что неизменно отражалось на его внутреннем мире. Именно его собственное неизлечимое одиночество и тоска любимой женщины, запечатленная в ее душе, заставляли их жить в своих собственных мирах, и это только сильнее сковывало и пленило Алена.

Шура наполнила бокалы и, улыбаясь, подошла к нему. Ален помотал головой, прогоняя глупые мысли. Одной рукой он взял бокал, а другой погладил женщину по щеке.

– Моя богиня! Какая же ты красивая! Как я скучал по тебе!

Женщина ничего не ответила, но с удовольствием кошки устроилась в его объятиях.

– С возвращением, дорогой, – сказала она, внимательно посмотрев мужчине в глаза.

Ален не хотел выпускать из объятий любимую женщину, с которой переживал минуты удовольствия, которых не знал раньше. Он сделал глоток водки, и не успела она обсохнуть на его губах, как он потянулся к Шуре и поцеловал ее.

Лежа на кровати в объятиях Алена, Шура думала об огромном мире, который таился внутри нее – о ее ночах с Сеитом, о прошлом, растаявшим как мираж, и о будущем, к которому сейчас тянулась. Два мира удивительным образом переплелись в ее сознании, ее жизни. Ален не мог не заметить, как помутнел ее взгляд. Внезапно он прекратил свои ласки и встревоженно посмотрел Шуре в глаза, а та, в свою очередь, не хотела его расстраивать – ведь ему и без того довелось пережить столько боли. Ей вдруг стало бесконечно жаль Алена. С Сеитом их объединяло и общее прошлое, и общее будущее. С Аленом не объединяло ничего. Она прогнала прочь воспоминания о Сеите и полностью отдалась Алену.

Шура проснулась от монотонного постукивания закончившейся пластинки. Этот звук словно гипнотизировал ее. Она не помнила, как долго они с Аленом спали, и не помнила, выключила ли свет на прикроватной тумбочке. Единственным источником света в комнате было сияние уличных фонарей на берегу реки. Стараясь не разбудить Алена, она медленно приподняла его руку, обнимавшую ее за грудь, и поднялась с постели. Когда она на цыпочках подошла к гардеробу, то от холода легонько приобняла себя, пытаясь согреться. Туманный свет, скользивший по комнате, рисовал тусклые полосы на ее обнаженном теле, пока она рассматривала себя в зеркале гардероба. Но вдруг, будто бы желая скрыться от своего отражения, она открыла дверь и сняла с одной из вешалок халат. Шелковая ткань скользнула по ее телу, будто бы обнимая женщину.

Женщина подошла к граммофону и сняла с пластинки шипевшую иглу. Шура не знала, что делать дальше. Она могла вернуться в постель, но не хотела спать – она устала от своих мучительных снов, но и явь не давала ей покоя, мучая воспоминаниями. Она должна была заставить себя вновь мечтать и строить планы на будущее, но на это у нее не было сил. Все непрерывно напоминало ей о прошлом, о том, что она оставила позади, и это мешало целиком окунуться в новую жизнь. Нет, она не могла просто так положить голову на подушку и спокойно заснуть.

Медленно, гораздо медленнее, чем одолевавшие ее мысли, она подошла к балконной двери, скрестила на груди руки и подняла голову к небу.

Снег падал медленно, будто бы и вовсе не хотел долетать до земли. Внезапно налетевший ветер вскинул в небо витавшие в воздухе снежинки и сорвал с места те, что лежали на крышах и деревьях. Шуре показалось, что началась снежная буря. Маленькие, но амбициозные снежинки взволнованно закружились в стремительном танце, то замедляясь, то разгоняясь вновь. Они группировались, словно придавая ветру форму, и продолжали вырисовывать собой причудливые силуэты – снежинки то тянулись друг к другу, как давние любовники, то рассыпались, растворяясь в непогоде. Дуб, возвышавшийся перед домом, казалось бы, защищал собой несколько сухих листьев, чудом уцелевших на его ветвях. Шура с грустной улыбкой наблюдала за несколькими спящими птицами, которые, точь-в-точь как она, пытались укрыться от бури среди раскидистых ветвей дерева. Внезапно женщина почувствовала усталость и направилась к креслу, продолжая смотреть на улицу. Шура подложила под ноги подушку, набитую гусиным пухом, и, устроившись поудобнее, как птица в гнезде, осознала, что невольно стала частью этой неспокойной ночи.

Цветочные горшки, лампы, кованые стулья, покрытые снегом, – маленькие души прошлого словно сменили форму и теперь ждали ее здесь, в Париже, готовые в любой момент встрепенуться и ожить. Эти души могли принадлежать чему угодно… Грозному, Новороссийску, Кисловодску, Новочеркасску, Петербургу, Москве, Рязани, Нарзану, Алуште, Синопу, Стамбулу… Все города, когда-либо бывшие частью ее жизни, теперь обитали на этом балконе.

И вот она уже блуждает по лабиринтам памяти, перебираясь из одного города в другой, и каждый из этих городов оставил глубокую рану на ее душе и сердце. Она не могла остановиться, этот забег увлек ее, и она, как и в реальной жизни, предпочла отдаться течению. Она не могла удержаться. У нее никого не осталось. Ей казалось, будто бы все, даже птицы, покинули эти города, и она уходила последней, забирая с собой все, даже воспоминания. Слезы обжигающими струйками стекали по ее щекам. Шура понимала, что Париж причиняет ей нескончаемую боль…

Глава четвертая. Валентина

Тем же вечером, Пера, Стамбул

Когда азан, раздавшийся из мечети Хусейна-аги, разрезал стылый ночной воздух, Валентина еще не спала. Беспокойно поерзав в кресле, стоявшем в гостиной, она захлопнула крышку небольшой кожаной шкатулки, которую держала на коленях, и затихла, будто бы к чему-то прислушиваясь. В спальне было тихо. Но эта тишина не успокоила ее. Она положила шкатулку на журнальный столик, к лампе, и медленно поднялась. Огонь, вечером горевший в изразцовой печи, давно погас. Поплотнее закутавшись в халат и завернувшись в шаль, Валентина вышла из гостиной. Плитка впивалась в ее ноги неприятным холодом. Женщина дошла до спальни и заглянула внутрь: спавший на спине муж с легким бормотанием повернулся на бок и протянул руку, словно пытаясь приобнять жену. Несколько раз впустую захватив воздух, рука легла на простыню и затихла. Очевидно, ни громкий азан, ни отсутствие супруги не сумели пробудить Александра Александровича от его глубокого сна. Валентина аккуратно подошла к кровати, стараясь не скрипеть старыми деревянными половицами, и на мгновение встала у постели, любуясь стройным телом мужа. Затем она мягко поцеловала его в губы и, развернувшись, так же бесшумно удалилась в гостиную.

Валентина опустилась в кресло и, подобрав под себя ноги, вновь взяла в руки старую шкатулку, которую оставила на журнальном столике. Она открыла ее с необычайной нежностью, будто бы касалась животного, чья шкура может пострадать от малейшего прикосновения. Прикрыв глаза, женщина вдохнула запах прошлого, вырвавшийся из шкатулки. Она провела пальцами по шершавой поверхности конвертов, будто бы поглаживая их. К горлу подступил ком. Она сглотнула… Ком никуда не делся. Валентина почувствовала, как увлажнились ее глаза. Она начала открывать телеграммы, лежавшие сверху. Сколько раз читала она их! Женщина выучила наизусть каждое предложение, каждое слово, но все еще волновалась так, словно получила эти письма впервые, а не четыре года назад. Письма мгновенно вырвали ее из реального времени, и вот Валентина уже обнаружила себя в осеннем Кисловодске 1919 года. Несмотря на то что пара предложений, написанных на пожелтевшей телеграфной бумаге, выглядели простыми и формальными, в них была заложена огромная любовь к Валентине. Да, женщина знала, когда и зачем пришла эта новость и при каких обстоятельствах она была написана.

Константин, из баронского рода Клодтов фон Юргенсбургов, 1 октября 1919 года отправил в Кисловодск телеграмму на имя Валентины Юлиановны Верженской. «Выезжаю до 5-го числа месяца. Все в порядке». Ах, так прямо и лаконично… Эти слова, написанные много лет назад, согрели Валентину. Ее кровь стала такой же пылкой и обжигающей, как южное солнце 1919 года. На самом деле те времена стали поворотными в их жизни – то были годы войны, революции, страха, беспокойства, кровопролития и смерти, и несмотря на это, на фоне такой ужасающей картины цвела любовь Константина к ней, и ей казалось, будто она скрывала жуткую правду эпохи, оборачивая ее в романтическую завесу и сохраняя только самые лучшие воспоминания.

В тот год влияние большевиков стремительно распространялось по Кавказу. Российское государство страдало от них, как от разрушительного землетрясения, – царская власть на протяжении долгого времени отчаянно пыталась бороться с немцами на внешних фронтах и с красными – на внутренних. Несмотря на то что ей тогда было всего восемнадцать, Валентина помнила, как пыталась быть храброй и бесстрашной и как дрожала ночами, слыша, как большевики окружали Кисловодск. Их большой, будто бы сказочный дом, в котором они росли в тепле и довольстве, любящая их семья и вольготная жизнь, которой они жили благодаря усилиями их отца, – все это и было для нее Россией, и ей никогда прежде не приходило в голову, что кто-то может посягнуть на такую красивую и мирную жизнь. Восемнадцатилетняя Валентина искренне верила в одно – что бы плохое и уродливое ни случилось, все закончится и вернется на круги своя.

Однако прекрасный рай в Кисловодске сильно изменился. Ее старший брат Пантелеймон, Паня, уже давно воевал на прусской границе. Средний, Николай, в 1915 году окончил Санкт-Петербургскую военно-морскую академию и присоединился к армии в звании лейтенанта. А младший брат Владимир, только что закончивший кисловодскую среднюю школу и поступивший в университет в Москве, был призван на Кавказский фронт. Некоторое время спустя, когда в Кисловодск начали стекаться раненые солдаты и офицеры, этот сказочный уголок Кавказа больше не мог оставаться в стороне от войны.

Всеобщая любимица, Анна Ивановна Черкесова, выхлопотала у города номера в двух лучших отелях города, превратив их в лечебно-реабилитационный центр для раненых. Кисловодск, в те годы знавший только раненых солдат, которые воевали на фронте и уже получили первую помощь, все еще был достаточно далеко от настоящего ужаса.

История дала Валентине понять одно – жизнь уже никогда не вернется в прежнее русло. Когда она вспоминала, как они всей семьей несколько раз наглухо запирали дом и бежали к ее дяде, атаману Богаевскому, в Новочеркасск, в ее сердце всегда теплилась надежда – ведь даже в такой тяжелый час они мечтали снова вернуться в Кисловодск и распахнуть двери дома для гостей.

Как же странно устроен человеческий мозг! Валентина не могла смириться с мыслью о возможной потере лучшего, что у нее было, и не желала думать о будущем – еще более тяжелом и опасном. Потому что, несмотря на нараставший с каждым днем хаос, ее время от времени навещало счастье, крупицы мира и довольства, к которым она привыкла. Кроме этого, у аристократов, до того дня не знавших бед и лишений, даже в такое время не было сил думать о какой-то иной жизни – не той, к которой они привыкли. В разгар войны, когда ужасы революции вплотную подошли к их порогу, члены семьи Валентины верили, что, даже если они разъехались по домам родственников, живших дальше от фронта, и укрылись в некоторых более безопасных местах, достаток, власть и титул помогут им избежать неудобств и вскоре они вернутся к прежней спокойной жизни. Да, каждый из них хотел верить в это.

Годы спустя, одним зимним вечером, сидя в кресле далеко от родного Кисловодска, Валентина вновь перечитала телеграмму: Выезжаю до 5-го числа месяца. Все в порядке.

Когда она прочла первое предложение, то почувствовала, как время застыло в ее руках.

Валентина вновь испытала то же волнение, которое настигло ее 3 октября 1919 года, когда она еще находилась в доме отца в Кисловодске. Несмотря на то что прошло много лет, ее воспоминания о Константине были настолько свежи, будто телеграмма пришла только вчера. Но все это осталось позади. Позади, вместе с той эпохой, той страной, теми границами и той жизнью…

Словно молнии, вошли в ее жизнь любовь и Константин. Валентина снова позабыла о Пере и о Стамбуле и на крыльях воспоминаний унеслась в прошлое, на четыре года назад.

Помолвка Татьяны Келлер стала настоящей отдушиной в разгар войны – свадьбу назначили на начало августа.

Татьяна была дочерью барона Келлера, первого мужа Надежды Николаевны, родной сестры Екатерины Верженской.

Молодых гостей особенно восхитил Атаманский дворец в Новочеркасске, в котором остановились все приглашенные на торжество. И в то время, когда над Кисловодском прогремела первая канонада, дворец, в который они приехали, готовился к пиршеству.

Екатерина Николаевна прибыла с дочерьми Ниной и Тиной из Кисловодска, ее сын от первого брака Паня – с Восточно-кавказского фронта, а Коля и Вова, другие братья, – с других фронтов, из разных подразделений. Николай также привез свою жену Таню и их трехлетнюю дочь Катю. Семья, долгое время жившая врозь, была невероятна рада воссоединению; однако отсутствие Юлиана Верженского и Шурочки все равно ощущалось с невероятной силой.

Свадьба Татьяны состоялась днем, в церкви, располагавшейся на втором этаже дворца. Затем все перешли в сад и наслаждались шампанским. С неба же на гостей с самолета сбрасывали лепестки роз, словно желая продемонстрировать, что и в ужасе войны с небес может сойти красота. После церемонии друзья жениха пригласили всех в шикарный ресторан в центре Ростова, где до самого утра раздавался перезвон бокалов под аккомпанемент цыганской музыки.

Наблюдая за тем, как кузина танцует в объятиях своего новоиспеченного мужа, Валентина задумалась, мог ли кто-то из присутствовавших на свадьбе молодых неженатых мужчин стать ее супругом. Она не могла и представить себе, что вскоре судьба преподнесет ей сюрприз и подарит встречу, которая навсегда изменит ее жизнь.

Это был чудесный августовский вечер. После свадьбы они вернулись в Кисловодск. Екатерина Николаевна организовала ужин в честь своей близкой подруги Анны Ивановны Черкесовой. Валентина заметила, что ее мать выглядит более радостной и довольной, чем обычно, но не придала этому значения – должно быть, женщина пыталась скрыть траур, в котором находилась после смерти мужа и отъезда Шуры.

Когда Валентина вечером увидела великолепный стол, накрытый в большом зале, то поняла, что гостей будет больше, чем предполагалось. Оказывается, Анна Ивановна явится на ужин вместе со своими внуками, приехавшими навестить ее из Одессы.

Ее старший внук, двадцатидвухлетний барон Константин Клодт фон Юргенсбург, был офицером артиллерийского полка при царской армии. Едва Валентина увидела его, как поняла – она хочет в один прекрасный день стать его женой. И чувство это было взаимным. Молодые люди влюбились с первого взгляда. Во время ужина они тайно наблюдали друг за другом. Время от времени их глаза встречались, а неловкие улыбки на губах безмолвно выражали всю гамму охвативших их чувств.