Медные лбы. Картинки с натуры
– Да, второе трехлетие при камере. Иногда ведь и сам со мной советуется. По гражданской-то части он у нас еще туда-сюда, а по уголовной слаб… Только вы без утайки… Где вы ее смазали: в лавке, на пороге лавки или на линии?
– Да не смазал-с, а только погладил…
– Все равно, но это очень важно, потому в публичном месте оскорбление или не в публичном…
– Забыл, где, но визжала она на линии, и публики никакой, окромя лавочного мальчишки. Да и какое оскорбление? «Ах ты, – говорю, – выжига!» А потом за плечи и смазал… Ну, помял слегка ей шляпку, каюсь. Пожалуйте водочки-то… – указал хозяин на принесенный графин и закуску.
Рассыльный чокнулся с хозяином, выпил и прожевал огурец.
– В пьяном образе совершено действие помятия шляпки? – спросил он наконец.
– Яко голубица был трезв. В тот день маковой росинки не было. Чай хлобыстал, стаканов шесть чаю выпил.
– Не сознавайтесь.
– То есть это вы в трезвости-то?
– Ни в чем не сознавайтесь, а главное дело в шляпке. «Знать, мол, не знаю, народу шляющегося к нам много ходит». Уперся на своем и стой.
– По второй пожалуйте!
– Выпью. Ваше здоровье! И такие слова, что, дескать, «первый раз в глаза вижу». «Плюнь, мол, она мне в лицо, и то не признаю». Ведь протокола не было?
– Какой протокол! Завизжала, когда я ей хвост-то прищемил, убежала и уж не показывалась.
– И в ущемлении хвоста не признавайтесь. А как в камеру придете – сейчас прежде всего ко мне. Я тут при вешалках буду и научу, как действовать. На всякий случай даже у настоящего адвоката со значком спрошу. Есть какое-то ловкое кассационное решение, так его и припустим.
– Премного вам благодарен. Еще по рюмочке?..
Хозяин обнял рассыльного и поцеловал.
– За ваше освобождение! Будьте здоровы! Мы еще супротив ее в недобросовестном обвинении иск начнем.
Через полчаса хозяин провожал рассыльного и светил ему на лестнице.
– Так не сознаваться? – спросил он еще раз.
– Ни в жизнь! Не сознавайтесь! – отвечал заплетающимся языком рассыльный.
Новый фонтан
В Александровском саду открыт и пущен новый фонтан. Вода бьет из трубок и образует из себя затейливую фигуру. Проходящие по саду останавливаются и любуются на новинку. Образовалась толпа и, само собой, стоит не безмолвно. Идут толки, рассуждения.
– Это значит, на манер как бы во святом Иерусалиме, – говорит старик-сборщик на церковь, с книжкой в руках и без шапки. – Там тоже большущий фонтан.
– А ты бывал в Иерусалиме-то? – спрашивает его разжиревший синий кафтан, держа руки на выпялившемся животе, – не то барский кучер, не то десятник.
– В настоящем Иерусалиме мы, голубчик, не бывали, но в Новом Иерусалиме, что за Москвой, трафилось. Там тоже великое благолепие.
– Так не доходили до настоящего-то Иерусалима?
– Не доходили. Шестнадцать с половиной верст не доходили, и то потому, что песья муха на нас напала. А в Соловецкой обители были и в киевских пещерах сподобились… Там, в Иерусалиме, мерблюдов из такого фонтана поят, так как без мерблюда туда и попасть невозможно. Все путники на мерблюдах, и араб вожжами правит.
– На гаде-то бы, кажись, не подобало въезжать православному человеку в такое место.
– А чем же мерблюд – гад? Такая же животность… Вот ежели бы он был чревом по земле ползущий, а то четвероногая тварь.
– Ну, все-таки конь ненастоящий. Лошадь – другое дело… Ее вон Егорьев день даже святой водой окропляют. А то вдруг мерблюд!..
– Да ведь неверные турки к сему принуждают. Они вон нарочно и арапа кучером посадили.
– Значит, там фонтал для мерблюда построен?
– Для него. Мерблюд – скот избалованный и из ничего, кроме из источника или из фонтала, пить не может. У него шея к руке не сгибается.
– Скажи на милость, какой барин!
К разговору прислушивается полотер со щеткой под мышкой и ведром мастики.
– И есть о чем разговаривать! – вставляет он свое слово. – Таперича какая же разница: там для мерблюда фонтал, а здесь для проходящих, чтоб украшение города…
– Ну, и для удовлетворения публики, – поясняет новый полушубок, из-под которого выглядывает передник.
– Какое же может быть в фонтале удовлетворение?
– А вот сейчас замарал сапоги в грязи – подошел, зачерпнул горсткой воды и помыл. Опять, которые ежели желающие могут и попить. А то беги в мелочную лавку и на копейку квасу… Зачем такое подобострастие торговцу? Копейка на иное пригодится.
– А затем, милый человек, что торговец подати городу платит. Семь шкур с него сходит. На его деньги фон-тал-то построен, а ты ему копейку пожертвовать жалеешь, – замечает купец в длинном сюртуке.
– Мы и не жалеем, а только к слову… Да что ты торговца-то защищаешь? Торговец свое завсегда возьмет. Квасу у него меньше брать будет, так он на треске на нас насядет.
– Струве, поди, фонтал-то строил? – спрашивает кто-то.
– Отчего же Струве? Может, кто и другой.
– А оттого, что он сих дел мастер. Как вода – сейчас его и припускают. Он – мост, он – и фонтал… Так уж все и знают, что он водяной строитель и от воды кормится. Ну, а здесь кормежка была немалая, – говорит полушубок. – Мы по штукатурной части, так тоже по постройке кой-что смыслим.
– Ну вот! Станет Струве на фонтал срамиться, коли у него вся Нева была под рукой.
– Срамиться тут нечего. Ведь ты вот и осетра ешь, а попадись тебе снеток – и его слопаешь, так какой же срам?
– И зимой этот фонтал бить будет? – спрашивает какая-то старушка в полинялом салопе.
– И зимой, тетенька. Уж ежели пустили, то каждый день будет играть.
– А как же при морозах? Ведь вода будет замерзать?
– Ничего не значит. Зимой он льдом будет бить, а то так, вместо воды снег пустят.
– Ведь это снизу воду-то напирает?
– Снизу. Там машина устроена, она и прет наружу. Теперь, пока не все устроено, потому голые трубки, а вот тут на трубах-то будут нимфы карякой насажены, и начнут они изо рта фонталы испущать, потом змей припустят, чтоб они тоже воду из себя извергали.
– Ну, тогда православные люди и пить не будут, – говорит полотер.
– Отчего же? Ведь тут только патрет змеиный. Вот ежели бы живая змея воду испускала… – отвечает штукатур.
– Все-таки неловко. Опять же, нимфа… знаешь ли ты, что такое нимфа?
– Как не знать. Нешто мало мы ейной-то сестры, по нашему штукатурному делу, на фронтоны-то сажали? Нимфа – это женское оголение во всем составе.
– Верно. Только какой в ней механизм мы должны чувствовать?
– Патретное украшение здания и больше ничего.
– Нет, врешь. Нимфа – вавилонская блудница, из-за которой град в Мертвое море провалился. Она, подлая, столько христиан сгубила, а мы из ее гортани воду будем пить? Шалишь!
– Так что ж из этого? На воду во всяком месте разрешение. В реках, вон, падаль плавает, однако мы из них воду пьем и поганства не чувствуем.
– А утопиться в таком фонтале можно? – ни с того ни с сего спрашивает кто-то.
– Мелко, не утопишься.
– Однако в «Молодцовском клубе» фонтал еще того мельче, а там один купец утонул, – замечает сибирка.
– Так ведь то купец. Купцу во всем счастье. Иной, пожалуй, и в ложке утонет.
В толпе хохот. Сибирка обижается:
– Зачем же такая мораль на купца?
– Как зачем? Купец живет грешно и умрет смешно. Ведь вот в «Молодцовском клубе» в фонтале утонул не мастеровой человек, а купец же.
– Дубина! Туда мастерового-то человека не впустят, так как же ему утонуть.
– Уж и не впустят! Накинь на себя одежу хорошую да покажи рубль – вот те и впуск.
– Орясина! Да где ты рубль-то возьмешь, коли ты, может, щи лаптем хлебаешь.
– Тьфу! Ну чего ты ругаешься? И разговаривать-то с тобой не стоит. И какой разговор завел! Об утоплении. Да мне-то что? Нравится тебе топиться в фонтале, ну и топись!
Мастеровой еще раз плюнул и пошел своей дорогой.
Купчиха и кучер
В спальной на диване сидит вдова-купчиха. На вид – глыба тела. Лицо заплыло жиром. Зубы подвязаны носовым платком. Из-за платка торчит вата. Уши заткнуты морским канатом. На плечи накинута заячья душегрейка. Перед купчихой ведерный самовар; около купчихи две старухи в черных суконных платках. В комнате жарко и душно, пахнет деревянным маслом, бабковой мазью. Все сидят и преют. Входит полная и румяная девушка в ситцевом сарафане и с лентой в косе.
– Кучер, тетенька, найматься пришел, – докладывает девушка.
– Кучер, ах ты господи! Сюда его звать-то, что ли? – заклохтала купчиха. – Где ж мне на крыльцо или в кухню к нему выходить! Ноги – словно тумбы тротуарные, сама – словно тыква. Тронешься с места, а опять и заноет что-нибудь. Уж так я рада-то, что у меня всякая боль застыла.
– Конечно, позовите его, матушка, сюда. Что вам себя тревожить, – заговорили старухи.
– А вдруг это взаместо кучера-то мазурик?
– Да ведь братец ваш со своей камердацией его прислал, так какой же мазурик.
– Ну, на братца тоже положиться, так трех дней не проживешь. Он эфиоп известный и как во хмелю, то все с насмешками. Просила я это у него летось канарейку купить, а он мне лягушку в клетке прислал. Загадать разве на картах: мазурик это или кучер?
– Не стоит, тетенька. На вид он мужчина совсем обстоятельный, – сказала девушка. – Да чего вы боитесь? Велите позвать.
– Боюсь я, как бы не стал он высматривать, где у меня билеты лежат. Высмотрит да и схватит нас за горло. Что мы тогда поделаем? Мы женщины сырые.
– Не посмеет. Его дворник Никита привел и стоит вместе с ним в кухне. Коли ежели что – сейчас можно дворника кликнуть.
– Ну, зови. Да дворнику-то скажи, чтоб он не выходил из кухни.
Вошел кучер в серой нанковой поддевке – здоровенный мужчина с окладистой бородой и с серьгой в ухе.
– Желаем здравствовать-с! В кучера к вашей милости наниматься пришел, – сказал он.
Купчиха смотрела на него подозрительно.
– Да ты не татарин? – задала она ему вопрос.
– Боже избави! Что вы, помилуйте! Мы даже самые настоящие христиане, потому к старикам на кладбище ходим. Я в Москве в одной моленной кадило подавал. Таперича заставь нас на шестой глас «Пойте Господеви, пойте» пропеть – в лучшем виде.
– А что ж ты вошел и на икону не перекрестился?
– Да в тех горницах крестился. Извольте, коли вам желательно. Вон какой крест-то! – показал кучер. – Настоящее перстосложение, а не щепоть.
– Ну, это хорошо, что ты в нашей вере. Кто же тебя прислал-то?
– Братец ваш Иван Пантелеич и деверь Анисим Калиныч.
– Вот это хорошо, что деверь, а то братец у меня – человек невероятный.
– Известно, юность свою производят, а войдут в года постоянные, так такая же битка будет, как и Анисим Калиныч. Теперь у них малодушие к безумству, а там малодушие к капиталу начнется.
– Так вот мне кучера надо. Лошадей у меня еще пока нет, но деверь обещался купить. Как тебя звать-то?
– Захаром-с. На Захария и Елизавету празднуем. А что до лошадей, то это наплевать. Были бы деньги, а лошади найдутся. У барышника Бычка два такие коня продаются, что хоть сейчас под генеральшу, а не токмо что под купчиху. Насчет этого будьте покойны.
– Ну, то-то. И лошадей мне по-настоящему не надо, но, главное, из-за кучера, чтобы мужчина был в доме. А то дом у нас совсем женский. Живем особняком, два дворника у ворот, когда их сюда докличешься? А сзади дома сад. Перелезет лихой человек с задов через забор – ну, что мы, сырые женщины, поделаем? Так больше для подозрения кучера нанимаю, чтоб от пронзительного человека берег.
– Это действительно. А уж на меня положитесь. Деверь ваш, Анисим Калиныч, так и сказал: «Своего к своим посылаю, у своих при одной вере лучше уживешься». Я и кафизму отмахаю, ежели когда случится.
– Ну, этого не надо. У меня псалтырь вон старицы читают, – сказала купчиха и кивнула на старух. – Так уж ты, Захарушка, так в кухне и сиди, чтобы нас караулить.
– На счет сиденья будьте покойны. Езды не много будет?
– Какая езда! Разве только по субботам в баню. Бывает, что в месяц раза два на кладбище к старикам ездим, к духовникам то есть нашим. Насчет кулака-то ты, голубчик, здоров?
– Насчет кулака постоим-с. Во! – похвастался кучер и показал кулак. – Живой не уйдет.
– Вот и бесподобно. Сиди в кухне либо спи. Пища у нас хорошая. Хоть целый день зобли – запрету нет.
У меня старухи вон, походя гречневую крупу жуют. По постам к чаю мед… Чай четыре раза в день. Ты женатый?
– Вдовый-с.
– Вот это нехорошо, потому у меня две племянницы из деревни взяты, чтоб замуж отдать, по здешнему месту за каких-нибудь приказчиков. Ну и сама я богоспасаемая вдова. Зазорно будет со вдовым-то кучером.
– В этом будьте покойны. На ваших племянниц и на вас и внимания не обратим. Солидарность всегда при нас будет. Давно уж мы заклятие дали, чтобы не связываться.
– Нет, я к тому, что для постороннего-то ока соблазн. Скажут: вдовец в женском курятнике завязался. Да и к тому же девки-то у меня – огонь. В одно ухо вдень, в другое вынь.
– Что вы, тетенька, как нас конфузите! – фыркнула стоявшая у дверной притолки племянница и закрылась рукавом сарафана.
– А мы вот что: мы с первого же дня ругаться промеж себя начнем, – предложил кучер.
– Содом и Гоморра выйдет. Нет, это не модель. У нас дом тихий, так зачем же столпотворение вавилонское?
– Обойдется без столпотворения. Мы только при посторонних людях.
– Нет, уж ты поворачивай оглобли. Мне нужно человека женатого, чтобы и жена вместе с ним.
– Да ведь жениться – дело плевое. Взял да и женился. Коли жалованья от вас будет хорошее, так отчего же…
– Жалованье у нас пятнадцать рублев, а только ты спервоначала женись, а потом и приходи. А то до женитьбы-то ты как здесь набедокурить можешь! Ведь это все равно что козел в огороде, а женскую слабость сам знаешь.
– Пусть открещиваются, коли так… А про себя скажу, так я и не таковских баб на своем веку видывал, мне женский человек не в диво. Да я вам вот что скажу: у вас и польститься-то бабьему охотнику не на что.
– Врешь, врешь! Мои девки – кровь с молоком, и это ты так только теперь говоришь. Да главное-то: для чужого глазу нехорошо. Нет, уж ты поварачивай оглобли! – закончила купчиха и замахала руками.
– И поворочу… Что лаешься да как ветряная мельница крыльями машешь! – огрызнулся кучер и стал уходить. – Хозяйка! Десять целковых вместо пятнадцати возьму! Место-то уж мне очень понравилось, да и работа на руку! – раздался его голос из другой комнаты.
– Сгинь, пропади, окаянный!
– Так пусть же тебя сегодня ночью мазурики обворуют! – хлопнул дверью кучер.
– Ох, ох! Что он сказал! – застонала купчиха и упала на диван.
Старухи со всех ног бросились к ней.
По первому снегу
Только что выпал первый снег. Воскресный вечер. Из ворот одного из домов на Разъезжей улице вышли купец в еноте и купчиха в лисьем крытом сатантюрком салопе. Купец пропустил жену вперед, и они поплелись гуськом по тротуару.
– Ах, как ты, Пелагея Вавиловна, обсиделась дома-то, – говорит купец, смотря ей вслед. – Даже ниже ростом от этого самого стала. Видно, у тебя все суставы осели. Шутка ли: две недели за форточку даже не выглядывавши. Делай скорей ножной променаж на манер маршировки.
– Уж и две недели! – откликается купчиха. – Выдумаете тоже! Повзапрошлую субботу в баню ходила.
– Так опять-таки: повзапрошлую субботу. Разминай, разминай суставы-то, чтоб к земле не расти. Действуй ножным инструментом! Поди, у тебя все гайки-то даже заржавели и винты плохо действуют. Раз-два! Раз-два! Правой, левой! – командует купец. – Ну, что ж ты стала?
– Да не могу, Тихон Игнатьич. Надела новые сапоги, а они по снегу и разъезжаются.
– Ну, хоть до извозчика на всех парах действуй.
Купчиха зашагала и упала.
– Нет, тебя совсем к земле тянет, – порешил купец, поднимая ее, и повел за руку.
На углу стоял извозчик в санях.
– Обнови, купец, первопутку-то! – крикнул он.
– Затем и вышли. Коли недорого возьмешь – вези, – откликнулся купец.
– Под орган куда-нибудь, в трактир, чайку поклевать пусть он нас свезет, – откликнулась купчиха.
– Что тут под орган! Под орган успеем. Надо, чтобы воздушком тебя спервоначалу пообдуло. А то долго ли до греха? Пожалуй, и моль тебя съест.
– Коли ежели вы выколачиваете, то никогда не съест, – пошутила купчиха.
– Так куда же, ваше степенство? – приставал извозчик.
– Постой, погоди, дай мозгами-то раскинуть. Вдруг не придумаешь. Ну вот что: свези ты нас на новый мост, а оттелева в «Палкин», под орган, что ли. Сразу четырех бобров убьем: первопутку обновим, мост посмотрим, лектрическое освещение поглядим и чайку с органными колоколами попьем. Ну?
– Три четвертачка положите.
– Да ты крестил ли лоб-то сегодня? Три четвертачка! Полтину ежели тебе прожертвовать, так и то офицерская ряда.
– Ну, садитесь, – откинул полость извозчик. – Эх, купец! Ведь первопутку-то нам Бог только раз в год дает.
– Постой, прежде всего, широки ли санки? А то, пожалуй, не усядешься. У меня в сиденьи три четверти, да у жены то же самое, а ведь вместе-то шесть четвертей будет.
– Санки широкие. Других таких и не найти. Смело садитесь!
Купец и купчиха сели и поехали.
– Важно! – восхищался купец. – Дыши, Пелагея Вавиловна, набирай воздуха-то да и глотай. Ну, что ты дух запираешь? Я тебя проветрить повез, а ты… Ах, леденец те в горло!
– Зачем же вы ругаетесь, Тихон Игнатьич. Лучше с блезиром ехать.
– А затем, что ты дышать боишься. Разевай рот-то шире да и вдыхивай. Зимой мух нет, в рот не влетят.
– Да уж шире я не могу. У меня рот маленький.
– Врешь, врешь! Коли до пряника дело дойдет, так какой угодно запихаешь, а тут рот мал.
– Извольте, для вас я выкажу свое согласие, только ведь поперхнуться можно.
– Ничего, мы с извозчиком в загорбок поколотим, коли поперхнешься.
– Ну вот я и вздохнула. Теперь даже под сердце струя прошла. Довольны вы? – спросила купчиха и сделала паузу. – Тихон Игнатьич, отчего это так полозья у саней зудят?
– Летний путь с зимним борется, сударыня, – отвечал извозчик. – Зимний прошел, а летний его не допущает – вот и скрежет по камню.
– Тихон Игнатьич, а не опасно на новом мосту-то? Не провалимся мы?
– Ну вот! Зачем же провалиться, коли проба была. Сам городской голова пробовал.
– Да он грузен ли, голова-то? Может, так себе, тоненький да маленький.
– Недоумок! Да ведь он гирями пробовал. Потом транспорт с каменьями пустили.
– Ну, то-то. А то ведь в нас двоих двенадцать пудов, да ежели еще санки да извозчика прихватить…
– Вихлянскую чугунку намерены по мосту-то пущать, так как же ты в трех человеках с лошадью сумлеваешься? Дыши, Пелагея Вавиловна, дыши! Не забывай, для чего я полтину серебра прожертвовал. А то что ж это за променаж без дыхания? Видала, как в Зоологии тигра рот разевает? Вот и ты так разевай.
– А новое-то освещение на мосту не опасно? Не лопнет оно?
– Зачем же ему лопаться? Видала в саду «Ливадия» фонари? Так вот одна и та же аллегория, только на мосту столбы понадежнее.
– Два полковника мост-то строили, так зачем же ему проваливатъся и лопаться? – успокаивал купчиху извозчик. – Один полковник штатский, а другой военный.
– Кто же штатский-то полковник? – спросил купец.
– А Яблочкин этот самый. На нем штатский полковнический чин. Он, сказывают, в заграничной земле и в штатской войне воевал. Там повоевал, а сюда на мост фонари приехал ставить. Вот, сударь, говорят, ведь из простых мужиков он, этот самый Яблочкин-то; на газовом заводе близь Новой канавы работал, и вдруг ему в нощи видение: иди и жги новый газ, а вот тебе и все снадобья, из чего его делать. Ну, за этот лектрический газ сейчас его в штатские полковники…
Въехали на мост.
– Дыши, Пелагея Вавиловна. Накачивай вовсю!
– Дышу, дышу. Так это мост-то хваленый! – воскликнула купчиха. – А я думала…
– Ну, что думала? Думала, что он из бархату с золотом?
– Да он совсем как Николаевский, так что ж тут удивительного!
– А ты, верно, хотела бы, чтоб на нем шарманки играли и облизьяны прыгали?
– Да уж разговоров-то много было.
– Разговор дела не портит. Ну, извозчик, вези обратно. Да с горки-то скати нас с градом. Тут дорога легкая. Держись, Пелагея Вавиловна! А главное – дыши поспособней. Раздувай мехи-то, не бойся, теперь уж и трактирная пристань недалеко. Там чайком запьешь.
– Васька! Услужи купцам и прокати их во все удовольствие, а они мне за это на шкалик прожертвуют, чтоб первопутку спрыснуть! – крикнул извозчик и стегнул лошадь кнутом.
Санки быстро помчались с горы моста.
Общество для покровительства детям
В Александровском рынке на пороге одной из лавок с готовым мужским и женским платьем купец учил уму-разуму своего лавочного мальчишку. Сбив с него шапку и вцепившись ему в вихры, он показывал, «как белье полощут». Мальчишка выл, а стоявший против лавки разносчик с лотком яблок, смотря на эту сцену, приговаривал:
– Прибавь, прибавь и от меня ему на пряники. Он даве у меня, чуть только я отвернулся, яблоко с лотка спер.
Публичное учение мальчишек уму-разуму – происшествие для рынка, в сущности, очень обыкновенное, но на этот раз к купцу-учителю подошел сосед по лавке и шепнул:
– Доримедонт Федосеич, удержи граблюхи-то свои, а то, не ровен час, пройдет мимо член общества покровительства да и притянет тебя за жестокое обращение.
– За жестокое обращение! – отвечал купец, отряхая руки от приставших к ним волос. – Да что ж он, скот, что ли, что за него покровительственное общество будет заступаться? Вот ежели бы он был лошадь…
– Я не про скотское покровительство говорю, а теперь особое общество для покровительства детям. Так же притянут на цугундер, как и за скота, а потом либо штрафом доймут, либо изволь на казенные хлеба садиться.
Купец недоверчиво посмотрел на соседа.
– Мели, Емеля, твоя неделя! – сказал он.
– Что мне молоть! Я дело говорю. На, смотри, – возразил сосед и, вытащив из кармана газету, таинственно показал ему. – Да вот что, – прибавил он, – пойдем-ка в трактир. Обширно потолковать нужно по сему случаю.
– От трактира никогда не отказываются, а только что ж там такое у тебя за симпатия?..
Вместо ответа, сосед подмигнул глазом и сделал знак, чтоб он за ним следовал.
Пришли в трактир и забрались в самую дальную каморку. Сосед плотно притворил дверь.
– Фу, как сердце-то играет, словно овечий хвост! – проговорил купец. – Да говори, что у тебя там стряслось? Видно, опять напасть какая?
– Пожалуй, что и напасть. Возьми и прочти.
Сосед положил на стол газету. В ней было отчеркнуто карандашом известие об открывающемся обществе покровительства детям. Купец прочел.
– Делать-то нечего – вот и затевают механику, – сказал он. – Только что ж ты мне насчет Федюшки-то глаза колешь: нешто он дитя? На него вон кухарка жалуется, что он ей проходу не дает и все заигрывает. Хорошо дитя!
– Там эту самую механику не докажешь, а несовершеннолетняя тварь – ну, значит, дитя. Да дело не в том, а какова музыка! У тебя шесть штук лавочных мальчишек и у меня пяток, у тебя мастерская для дамских готовых вещей с девчонками-ученицами и у меня то же самое. Ведь теперь покровительственные-то члены по квартирам шляться начнут да будут вынюхивать, каким манером ребятишек колотишь, каким инструментом, какая пища и одежа, как спят и есть ли постели… Понял?
– Так неужто мальчонку с девчонкой и потеребить нельзя?
– Теребить можно, только на все на это у покровительства будут свои правила. Лошадь, к примеру, дозволяется кнутом, а что насчет того, ежели закруткой пройтись или поленом – ни боже мой; то же снисхождение и для ребятишек. Ты чем дома с ними воюешь? Каким инструментом?
– Да больше аршином, но постоянного инструмента у меня нет, а что под руку попадется. У жены же наперсток в темя идет, а подчас и скалкой.
– А у покровительства правила будут: ухвати ребенка за ухо и, ущемив его промеж колен, стегай прутом либо веревкой. Да главное-то – пища и одежда. Ведь придется, пожалуй, шубы покупать ребятишкам-то. У тебя вповалку спят?
– Неужто ж им еще двухспальные кровати с музыкой покупать?!
– Ну, вот и за спанье вповалку ответим. Придут члены обозрение делать – притянут.
– Придут, так порядок известный: десять рублей помирил и пятнадцать в гору…
– Да, может, графы и князья покровительственными-то членами будут, так подмазку-то и не возьмут. А я думаю вот что: не записаться ли нам самим в члены покровительства-то ребят? Сунул им в общество красненькую десятку – да и прав. Неужто своего члена ревизовать станут? А там, внесши свою лепту, и воюй на свободе чем знаешь: скалкой так скалкой, аршином так аршином, а то и сапожной колодкой. Окромя того, почет: член покровительства. На заседании, пожалуй, и с генералом придется рядом сидеть.