Багдадский вор, или Фэнтези по мотивам «Сказок 1000 и одной ночи»

ГЛАВА I

В пестрых, запутанных анналах Востока рассказ о поисках счастья Ахмедом эль-Багдади – «Багдадским вором», как его называют в древних записях, – которые в то же время являются рассказом о его приключениях, подвигах и любви, приобрел в ходе времён символ чего-то Гомеровского, чего-то эпического и сказочного, чего-то тесно связанного с золотым ткацким станком пустыни как по рисунку, так и по романтическому замаху.

Об этом с гордостью упоминает его собственное племя, Бенни-Хуссейни, хриплые на язык, выносливые наездники из народа бедуинов, лишённых чести и жадных до наживы, в среде которых – благодаря отцу, уставшему от бесплодных аравийских песков и жаждущему удовольствий базаров и рыночных площадей – он был воспитан. Почтенная гильдия багдадских воров, в члены которой он когда-то был вовлечён и стал очень уважаемым её деятелем, говорит об этом со смесью благоговения и зависти. Эти рассказы разносятся по чёрным войлочным шатрам кочевников от Мекки до Джидды и дальше; смуглые, сморщенные, как высушенные ягоды, старухи кудахчут, сплетничая о нём, пока варят кофе для утреннего завтрака или покачивают на коленях вздутые молочные бурдюки, пока масло не станет желтым и пенящимся; и на потрескавшихся от солнца губах погонщиков верблюдов, на медовых, лживых губах базарных торговцев и лавочников эти сказки переместились на юг, до самой Сахары, и на север, к стенам серой каменистой Бухары, и на юго-восток, и на северо-восток, к резным драконьим воротам Пекина, к равнинам орхидей и охры, к горам Индостана и на Запад, в приятные, благоухающие сады Марокко, где болтливые белоусые сидельцы комментируют их, перемежая отважные подвиги прошлого клубами голубого дыма своих кальянов.

«Ва хьят Улла – да будет жив Бог!» – так начинается их рассказ. – «Этот Ахмед эль-Багдади – какой он смышленый был парень! Олень в беге! Кошка в стенолазании! Извивающаяся змея в ползании! Ястреб в прыжке! Собака в обонянии! Проворный, как заяц! Скрытный, как лиса! Цепкий, как волк! Храбрый, как лев! Силен, как слон во время спаривания!»

Или, взяв травинку между большим и указательным пальцами, другой древний рассказчик воскликнет:

«Ва хьят хатха эль-авд ва эр-руб эль-мабуд – Клянусь жизнью этого стебля и благословенного Господа Бога! Никогда, во всем исламе, не жил на Востоке никто, кто мог бы сравниться с Ахмедом Вором по качеству и гордости, размаху и изысканному очарованию его воровства!»

Или, возможно, так:

«Ва хьят дукни – клянусь честью этих моих усов! Однажды, о истинно верующие, это случилось в Золотом Багдаде! Да – пусть я буду есть грязь – пусть я не буду отцом своим сыновьям, если я лгу! Но однажды это, действительно, и впрямь случилось в Багдаде, том самом, Золотом!»

А затем следует полная, насыщенная динамикой и красотой история. И… – чудесный финал!

Тем не менее, первоначальная причина этой, как и любой другой истории была достаточно проста: похищение туго набитого кошелька, голодный желудок, жаждущий еды, и рывок и натягивание волшебной веревки, сплетённой из волос багроволицей ведьмы из секты левшей; в то время как местом действия была Площадь Одноглазого еврея – так её прозвали по причинам, теряющимся в тумане древности, – в самом сердце Багдада.

Поперек южного конца площади возвышалась Мечеть Семи Мечей, возвышавшаяся на пролёте широких мраморных ступеней, как на цоколе, поднимая вершину своих широких подковообразных ворот на пятьдесят футов в воздух, ее стены переплетались извилистыми арабесками из жёлтого и эльфийски-зеленого фаянса под голубовато-голубым сиянием небес, а выше возносился одинокий минарет, прекрасный, остроконечный и белоснежный. На востоке решётчатый базар торговцев Красного моря отражал солнечные лучи на коврах и шелках, на медных сосудах, украшениях и флаконах тонких духов, инкрустированных золотом, в постоянно меняющейся сарабанде теней, розовых и пурпурных, сапфировых и чистейших изумрудных. На север тянулась широкая, обсаженная деревьями аллея, ведущая к дворцу Халифа Правоверных, который высился на горизонте измученной заброшенностью шпилей, башенок и бартизанов. Запад представлял собой густую пустыню узких мощёных улочек; лабиринт арабских домов с плоскими крышами, с мертвенно-белыми стенами, выходящими на улицу, но цветущими во внутренних двориках пальмами, оливами и розовыми кустами. Здесь тоже был тусклый, извилистый Базар Гончаров, нубийцев сливового цвета, привезенных в качестве рабов из Африки, а дальше – кладбище, усеянное берберийским инжиром, и крошечными каменными чашечками, наполненными зерном и водой для перелётных птиц, в соответствии с благословенной мусульманской традицией.

В самом центре Площади Одноглазого еврея большой фонтан играл сонными, посеребренными ритмами. И здесь, на каменной плите чуть в стороне от фонтана, лежал на животе Ахмед Вор, подперев подбородок руками; солнечные лучи согревали его обнажённую бронзовую спину, его чёрные глаза сновали во все стороны, как стрекозы, предупреждая богатых и неосторожных граждан, которые могли бы пройти в пределах досягаемости его проворных рук и кошельки коих можно было бы слегка подкрутить и подтянуть.

Площадь, улицы и базары кишели людьми, не говоря уже о человеческих жёнах, детях, тёщах и приезжих деревенских кузенах. Ибо сегодня был праздник: за день до Лелет эль-Кадр, «Ночи Чести», годовщины события, когда Коран был ниспослан пророку Мухаммеду в 609 году.

Так что люди толпились и двигались повсюду: представители половины самых разных рас Востока, арабы, сельджуки и османы, татары и сирийцы, туркмены и узбеки, бухарцы, мавры и египтяне, тут и там люди с Дальнего Востока, китайцы, индусы и малайцы, странствующие торговцы, приезжающие в Багдад, чтобы обменять продукты своих родных земель на то, что могли предложить арабские рынки. Все они веселились в соответствии с извечной манерой Востока, великолепно, экстравагантно и шумно: мужчины расхаживали с важным видом, теребя свои украшенные драгоценными камнями кинжалы и заламывая свои огромные тюрбаны под лихим, небрежным углом; женщины поправляли свои вуали с тонкой сеткой на лицах, которые не нужно было поправлять вообще; маленькие мальчики, проверяющие, смогут ли они выкрикивать оскорбления более громкие, чем другие маленькие мальчики; и маленькие девочки, соперничающие друг с другом веселым цветом анютиных глазок своих платьиц и потреблением жирных и сладких конфет.

Там были круглосуточные кофейни, заполненные мужчинами и женщинами в ярких шёлковых праздничных костюмах, которые слушали певцов и профессиональных рассказчиков, курили и болтали, смотрели на жонглёров, вертящих ножами, шпагоглотателей и танцующих мальчиков. Там были кулинарные лавки и подносы с лимонадом, киоски с игрушками и карусели. Там были вожаки медведей, дрессировщики обезьян, факиры, гадалки, шуты и актёры шоу Панча и Джуди. Там были странствующие проповедники-дервиши, воспевавшие славу Аллаха Единого, Пророка Мухаммеда и Сорока Семи Истинных Святых. Там были шатры в форме колокола, где златокожие бедуинские девушки с синими татуировками напевали свои песни пустыни под аккомпанемент тамбуринов и пронзительных скрипучих дудок. Там было всё, ради чего стоит жить, в том числе много занятий любовью – любовью Востока, которая откровенна, непосредственна и немного неделикатна для западных ушей и предрассудков.

И конечно, наружи, на улице было слышно много криков.

«Сладкая вода! Выпей и порадуй свою душу! Лимонад! Сладкий щербет здесь!» – голосили продавцы этой роскоши, звеня своими медными чашками.

«Ох, нут горошек! Ой, зёрнышки!» – кричали продавцы сушёных зёрен. «Полезно для печени – для желудка! Хорошо, чтобы подточить зубы!»

«Даруй мне защиту, о моя Голова, о мои Глаза!» – стонал крестьянин, пьяный от гашиша, которого полицейский в тюрбане, изо всех сил размахивая кнутом из шкуры носорога, гнал к зданию участка, а жена крестьянина следовала за ним с громкими жалобами: «Ях Гарати-ях Дахвати! Ох ты, моё бедствие, ох ты, мой позор!»

«Благослови Пророка и дай дорогу нашему Великому паше!» – воскликнул запыхавшийся чернокожий раб, бежавший рядом с повозкой вельможи, пересекавшей Площадь.

«О дочь дьявола! О Товар, на котором теряются деньги! О, ты особенно нежеланный!» – взвизгнула какая-то женщина, вытаскивая свою крошечную девочку с дерзкими глазами из-под малиновой бумажной перегородки киоска с сахарными конфетами. В следующее мгновение она ласкала и целовала ее. «О мир моей Души!» – ворковала она. – «О Главная гордость Дома твоего Отца, хотя ты всего лишь девочка!»

«Могила – это тьма! Добрые дела – это светильники!» – причитала слепая нищенка, потрясая медной чашкой, звенящей мелочью.

Друзья встречались с друзьями и приветствовали друг друга со всей экстравагантностью Востока, бросаясь друг другу на грудь, кладя правую руку на левое плечо, сжимая друг друга, как борцы, с периодическими объятиями и ласками, затем нежно прижимаясь щекой к щеке и плоской ладонью к ладони, в то же время издавая громкий, чмокающий звук множества поцелуев.

Кроткие, с сонными глазами и обходительные, они в следующий момент могли разразиться потоками ярости из-за какого-нибудь воображаемого оскорбления. Их ноздри тогда трепетали, и они приходили в ярость, как бенгальские тигры. Затем последовали бы потоки непристойной брани, тщательно подобранные фразы той плутовской брани, в которой Восток преуспевает.

– Сова! Осел! Христианин! Еврей! Прокаженный! Свинья, лишенная благодарности, понимания и элементарной порядочности! – Эти вопли исходили от пожилого араба, длинная белая борода которого придавала ему вид патриархального достоинства, нелепо контрастируя с грязными ругательствами, которые он использовал. – Нечистый и свинячий чужеземец! Пусть твое лицо будет холодным! Пусть собаки осквернят могилу твоей матери!

И на эту тираду немедленно следовал вежливый ответ:

– Подлейшая из незаконнорожденных гиен! Отец семнадцати собак! Банный слуга! Продавец свинячьих потрохов!

И затем последняя реплика, протяжная, медлительная, но ощетинившаяся всем восточным ядом:

– Хо! У твоей тётки по материнской линии не было носа, о ты, развратный брат блудливой сестры!

Затем следовало физическое нападение, обмен ударами, кулаки работали, как цепы, пока ухмыляющийся, плюющийся полицейский в малиновом тюрбане не разнимал дерущихся и не надевал на них обоих наручники с веселой, демократической беспристрастностью.

– Хай! Хай! Хай! – засмеялись зрители.

– Хай! Хай! Хайах! Хай! – засмеялся Багдадский Вор; и в следующий момент, когда пузатый седобородый ростовщик остановился у фонтана и, сложив ладони чашечкой, наклонился, чтобы глотнуть воды, проворные пальцы Ахмеда опустились, повернулись, незаметно дёрнули и вытащили туго набитый кошелек.

Ещё один незаметный рывок этих проворных смуглых пальцев; и, пока его тело лежало ровно и неподвижно, а глаза были невинны, как у ребёнка, кошелёк шлёпнулся в его мешковатые штаны из пурпурного шёлка с серебряной нитью, которые плотно облегали лодыжки и которые только накануне вечером он приобрёл – ни гроша не заплатив за них – на Базаре персидских ткачей.

Минуту за минутой он лежал там, смеясь, наблюдая, обмениваясь шутками с людьми, сновавшими тут и там в толпе; и многие из тех, кто останавливался у фонтана, чтобы попить или посплетничать, помогали пополнять добычей просторные штаны Ахмеда.

Среди этой добычи, если описать лишь несколько предметов, был завязанный узлом носовой платок, звенящий чеканным серебром и украденный из шерстяных складок неуклюжего, грозного татарского бурнуса хозяина верблюдов с выпуклыми бровями; позвякивающий драгоценный камень с рубином и лунным камнем с поясной шали одного из халифов; любимые черкесские рабыни, которого степенно двигались через площадь и мимо фонтана в сопровождении дюжины вооруженных евнухов; кольцо из мягкого кованого золота с огромным звёздчатым сапфиром с выкрашенного хной большого пальца заезжего стамбульского денди, которому Ахмед, чтобы незнакомец не запятнал его парчовое одеяние, помог напиться воды, и был вознагражден вежливым: «Пусть Пророк Мухаммед воздаст тебе за твою доброту!» – тоже вознаграждённый, и гораздо более существенно, вышеупомянутым кольцом.

Ахмед уже собирался покончить с утренним сбором, когда с Базара Торговцев Красного моря вышел богатый купец, некий Таги-хан, хорошо известный всему Багдаду своим богатством и расточительностью – расточительностью, добавим к этому, которую он сосредоточил на собственной персоне и удовольствиях, получаемых от своих пяти чувств, и которые он компенсировал крайней нищетой, когда дело касалось бедных и нуждающихся. Он ссужал беднякам деньги по непомерным ставкам, беря в залог корову и ещё нерождённого телёнка.

Он шёл семенящей походкой, его злое, сморщенное старческое лицо нелепо венчал кокетливый тюрбан бледно-вишнёвого цвета, его жидкая бородка была выкрашена в синий цвет индиго, заострённые ногти на пальцах были щегольски позолочены, его худощавое тело было облачено в зелёный шёлк, а в костлявой правой руке он держал большой букет лилий.

Всё это Ахмед увидел, и картина эта ему это не понравилась. Увидел он, кроме того, немного выступающую из-под поясной шали Таги-хана обвисшую пухлость вышитого кошелька. Толстый кошелёк! Богатый, раздутый, препухлый кошелёк! Кошелёк, способный вызвать негодование как праведных, так и неправедных!

«Он будет мой, клянусь красной свиной щетиной!» – подумал Ахмед, когда ростовщик проходил мимо фонтана. «Мой – или пусть я никогда больше не буду смеяться!»

Его правая рука уже опустилась. Его проворные пальцы уже изгибались, как вопросительные знаки. Кошелек уже мягко соскользнул с поясной шали Таги-хана, когда… – давайте вспомним, что Ахмед лежал на животе, его голая спина была согрета солнцем… – когда любопытный комар сел ему на плечо и пребольно ужалил.

Он пошевелился, изогнулся.

Его тонкие пальцы соскользнули и дёрнулись.

И Таги-хан, почувствовав толчок, поднял глаза и увидел свой кошелёк в руке Ахмеда.

– Вор! Вор! Вор! – закричал он, протягивая руку, хватаясь за кошелек и дёрнув за другой его конец. – Отдай мне его обратно!

– Нет! Нет! – запротестовал Ахмед, вытаскивая кошелёк и быстро перекладывая его в левую руку. – Это мой кошелёк! Я не вор! Я – честный человек! Это ты, ты сам и есть первый вор!

И, обращаясь к людям, которые толпились вокруг, он продолжал горячо, с выражением оскорбленной невинности на лице:

– Узрите этого презренного Таги-хана! Этот угнетатель вдов и сирот! Этот поклоняющийся нечистым богам сложных процентов! Он обвиняет меня – меня! – в том, что я будто бы вор!

– Ты и есть вор! – проревел ростовщик. – Ты украл мой кошелёк!

– Кошелёк принадлежит мне!

– Нет, он мой! О, отец дурного запаха!

– Козёл! – последовал ответ Ахмеда. – Козёл с самым козлиным запахом! Клянусь солью! – И он спрыгнул с уступа и столкнулся лицом к лицу с другим мужчиной.

Стоя там, в ярком солнечном свете, балансируя на носках босых ног, готовый либо к бегству, либо к бою, смотря по обстоятельствам, Ахмед представлял собой прекрасную фигуру мужчины в самом расцвете молодости: скорее невысокий, чем рослый, но при этом идеально сложенный от узких ступней до кудрявой головы, с великолепной грудью и плечами и длинными мышцами, похожими на бегущую воду. Здесь не было неуклюжей, дряблой, перекормленной нордической плоти, похожей на жирный розово-белый пудинг с салом, а был гладкий безволосый торс, с хрустящей силой мужчины и грацией женщины. Лицо его было чисто выбрито, за исключением наглых маленьких усиков, которые тряслись от хорошо наигранного гнева, когда он осыпал оскорблениями заикающегося, разъярённого Таги-хана.

Толпа смеялась и аплодировала – у Таги-хана было не так уж много друзей в Багдаде, – пока, наконец, сквозь толпу не протиснулся огромный чернобородый капитан стражи.

– Замолчите оба, петухи вы бойцовые! – прогремел он угрожающе. – Это Багдад, город халифа, где людей в цепях вешают на Львиных воротах за то, что слишком громко кричали на рыночной площади. А теперь – потише, потише – в чем тут вас дело? О чём спор?

– Он забрал мой кошелек, о защитник праведных! – причитал Таги-хан.

– Кошелек никогда не принадлежал ему, – заявил Ахмед, смело демонстрируя спорный предмет и высоко держа его над головой. – Это самая древняя семейная реликвия, завещанная мне моим покойным отцом – да пребудет его душа в Раю!

– Ложь! – воскликнул ростовщик.

– Правда! – настаивал Ахмед.

– Ложь! Ложь! Ложь! – голос ростовщика поднялся на целую октаву.

– Тише, тише! – послышалось предупреждение капитана, и он продолжил: – Есть только один способ решить этот вопрос. Тот, кто владеет этим кошельком, знает и про его содержимое.

– Мудрый человек! – прокомментировала толпа.

– Мудрый, как Соломон, царь иудейский!

Не краснея, Капитан Стражи принял лесть. Он выставил вперед свою большую бороду, как таран; и поднял волосатые руки с высокими венами.

– Воистину, я мудр! – спокойно признал он. – Пусть тот, чей это кошелек, скажет, что в нём. А теперь, мой почтенный Таги-хан, поскольку ты претендуешь на этот кошелек, может быть, ты скажешь мне, что в нем лежит?..

– С радостью! С готовностью! Запросто! – последовал торжествующий ответ торговца. – В моем кошельке три золотых тумана из Персии, один с отколотым краем; яркая резная серебряная меджидие из Стамбула; восемнадцать различных золотых монет из Бухары, Хивы и Самарканда; кандарин в форме башмака из далекого Пекина; и горсть мелких монет из проклятой земли франков будь они все неверующими! Отдай мне кошелек! Это моё добро!

– Одну минуту, – сказал Капитан. Он повернулся к Ахмеду. – И что, по вашему утверждению, находится в кошельке?

– Как же, – засмеялся Багдадский Вор, – а ничего. Он пуст. В нём вообще ничего нет, о Великий Господь! И, я открываю его, и выворачиваю его наизнанку, и… вот вам доказательство! – Но свою правую ногу он держал очень тихо, чтобы украденные деньги, которые он засунул в свои мешковатые штаны, не звякнули об остальную добычу и тем самым не выдали его.

Затем из толпы раздался смех. Буйный, преувеличенный, восточный смех фальцетом – вскоре увенчанный словами Капитана:

– Ты сказал правду, молодой человек!

Он бесстыдно и нагло подмигнул Ахмеду. За год или два до этого капитан занял некоторую сумму денег у Таги-хана и с той поры первого числа каждого месяца выплачивал высокие проценты и значительные взносы, не уменьшая при этом, благодаря чудесным расчетам ростовщика, основную сумму.

Затем капитан стражи обратился к торговцу с сокрушительными, холодными словами:

– Подумай, бедняга, что Пророк Мухаммед – да благословит его аллах и приветствует! – рекомендовал честность как лучшую и самую достойную добродетель! Нет—нет… – поскольку Таги-хан был готов разразиться потоком горьких протестов, – учтите, кроме того, что язык – худший враг шеи!

С этой загадочной угрозой он с важным видом удалился, воинственно стукнув кончиком сабли по каменной мостовой, в то время как Багдадский Вор оскорбительно показал нос разъяренному торговцу и повернул на запад через площадь, к Базару Гончаров.

Ахмед в это утро был вполне доволен собой, солнцем и миром в целом. Деньги у него были! Деньги, которые с радостью были бы приняты его приятелем, стариком Валиуллой, который первым посвятил его в Почётную гильдию Багдадских воров и научил всем хитростям и принципам их древней профессии.

Сегодня Ахмед был еще большим вором, чем его бывший учитель. Но он всё ещё почитал другого члена гильдии, некоего Хасана эль-Торка, прозванного Птицей Зла из-за его тощей шеи, когтистых рук, носа, похожего на клюв попугая и фиолетово-чёрных глаз-бусин; и делился с ним всем.

Да. Хассан эль-Торк был бы рад этим деньгам – да и любой другой богатой добыче.

Но время близилось к полудню, а Ахмед ещё не прервал свой пост. Его желудок забурлил и заурчал, протестующе, вызывающе. Должен ли он тратить свои деньги на еду? Нет! Нет, если только он не был абсолютно к этому вынужден!

«Я буду следовать своему носу! – сказал он себе. – Да! Пора следовать за своим умным носом, лучшего друга, чем он, у меня в мире нет, если не считать моих рук. Веди себя, о нос! – он рассмеялся. – Нюхай! Запах! След! Покажи мне дорогу! И я, твой хозяин, буду благодарен тебе и вознагражу тебя ароматом любой богатой пищи, которая сможет пощекотать мое нёбо и раздуть мой сморщенный живот!»

Итак, нос принюхался и указал дорогу; и Ахмед последовал за ним, через площадь Одноглазого еврея, через тесную пустыню маленьких арабских домиков, которые жались друг к другу, как играющие дети, с проблеском неба над верхушками крыш, открывающими едва ли три метра ширины, перекрытия которых время от времени сходятся, и выпуклые, фантастические балконы, казалось, переплетаются, как такелаж парусного судна в малайской гавани; пока, наконец, в том месте, где переулки расширялись и переходили в другую площадь, ноздри не затрепетали, а нос не расширился, заставляя владельца носа остановиться и встать неподвижно, как пойнтер на охоте.

Откуда-то доносился восхитительный, соблазнительный аромат: рис, приготовленный с медом, бутонами роз и зелеными фисташками и утопленный в щедром потоке топлёного масла; мясные шарики, приправленные шафраном и маком; баклажаны, искусно фаршированные изюмом и секретными приправами с острова Семи Пурпурных журавлей.

Ахмед посмотрел в ту сторону, откуда доносился запах.

И там, на перилах балкона, похожего на птичье гнездо, высоко на стене гордого дворца паши, он увидел три большие фарфоровые миски, наполненные дымящейся едой, которую толстый повар-нубиец поставил туда, чтобы она немного остыла.

Ахмед посмотрел на стену. Она была крутой, высокой, прямолинейной и возносилась вверх без какой бы то ни было опоры для ног. Ахмед, как бы помните, был самым настоящим котом по части скало- и стенолазанья. Но чтобы добраться до этого балкона, ему нужны были крылья, и он засмеялся: "Я не птица, и пусть Аллах даст мне еще много лет, прежде чем я стану ангелом!»

А потом, пробираясь через пустынную площадь, он услышал два звука, слившихся в симфонию: отрывистый храп мужчины и меланхоличный, пессимистичный рёв осла. Он огляделся и немного левее увидел огромного татарского разносчика – должно быть, он весил больше трехсот фунтов – который спал на солнышке, сидя, скрестив ноги, на огромных собственных лапах, его непомерно большой живот покоился на крепких коленях, а огромная голова в тюрбане подпрыгивала, громко храпя полуоткрытыми губами, в то время как в нескольких футах от него крошечный белый ослик с пустыми корзинами для фруктов, если не считать трех испорченных дынь, привязанный веревкой к деревянному вьючному седлу, орал в небо, несомненно, жалуясь на скуку.

«Блок» – подумал Ахмед. – Он послан Самим Аллахом, чтобы помочь мне подняться на этот балкон!»

Несколько мгновений спустя он размотал тюрбан, обвязанный вокруг головы татарина, утяжелил его дыней, перекинул один конец через перила балкона и, когда тюрбан вернулся к нему в руки, ловко подсунул его под колени спящего человека, а затем привязал к седлу осла.

– Вставай, маленький ослик! – тихо позвал он. – Вставай, маленький брат, и возвращайся в свою конюшню – к сочной, зеленой пище! Вперёд и вверх!

И осел, ничего не возразив, бодро зашагал своей дорогой; татарин в тюрбане, натянутом на колени, проснулся, увидел, что осел убегает, и заковылял за ним с громкими криками: «Эй, там! Подожди минутку! Стоять, длинноухая скотина!» И вот, цепляясь за ткань тюрбана, как за веревку, неторопливо шагая на осле, а переваливающийся разносчик служил ему шкивом, Ахмед с триумфом и комфортом поднялся на балкон и, не теряя времени, принялся за еду, набивая рот большими, жадными, хорошо сдобренными специями пригоршнями.

…

Он пробыл там совсем недолго, когда какое-то волнение в толпе заставило его посмотреть вниз. За углом он увидел индийского колдуна, окружённого толпой мужчин, женщин и детей, бредущего раскачивающейся величественной походкой. Мужчина этот был очень высоким, измождённым, бородатым и обнаженным, если не считать алой набедренной повязки. Рядом с ним спотыкаясь брёл маленький мальчик, а за тем следовали двое слуг, один из которых нёс сплетённую из травы корзину и связку мечей, другой – свернутую в кольцо веревку.

Оказавшись прямо под балконом, индус остановился и обратился к толпе.

– Мусульмане, – сказал он, – позвольте мне представиться. Я, – объявил он без малейшей застенчивости, – Свами Викрамавата, йог, величайший чудотворец Индостана! В Семи Известных Мирах нет никого, кто приблизился бы ко мне в мастерстве белой или чёрной магии! Я – безбрежное море самых превосходных качеств! Я – так меня уверяли правдивые и бескорыстные люди в Китае, Татарии и землях монголов с собачьими мордами – драгоценный камень из чистого золота, горсть измельчённых в порошок рубинов, изысканное тонизирующее средство для человеческого мозга, отец и мать скрытой мудрости! – Он сделал знак своим слугам, которые положили корзину, мечи и веревку на землю, и продолжил: – Если вам нравится мое колдовство, не задерживайте щедрость своих рук! Ибо я – всего лишь бедный и скромный человек, у которого семь жен и семь раз по семнадцать детей, и все они требуют еды! – Так завершил он свою речь словами, находящимися в явном и бесстыдном противоречии с его предыдущим заявлением.