Лживая весна
С тех пор Хольгер видел его только один раз – год назад столкнулся на улице. Они пообедали вместе, вспомнили старые времена, Шварценбаум ни на что не жаловался, как всегда рассказывал про своих детей. Два года покоя, на взгляд Хольгера, сильно состарили тело Йозефа, но разум его был, как прежде, жив и подвижен. Теперь Вюнш связывал большие надежды с Йозефом Шварценбаумом. Если кто-то и мог дополнить их дело своими тщательными, порой парадоксальными наблюдениям, то это был тот самый человек.
Хольгер один раз был в доме у Шварценбаумов и надолго запомнил кипевшую там жизнь. Они жили в большом доме на одной из тихих окраинных улочек западного Мюнхена. Заводы и фабрики были в другой части города – на юге и на востоке, а здесь шла тихая и даже немного деревенская жизнь. Калитка, как и в прошлый визит Вюнша, была не заперта, а вот участок выглядел немного запущенно.
Хольгер подошел к входной двери и позвонил. Некоторое время ничего не происходило. Это настораживало – хоть кто-то из большого семейства должен был быть дома. Наконец, дверь отворилась, и Хольгер не сдержал улыбку, увидев лицо старого коллеги.
– Добрый день, господин Шварценбаум.
Старик несколько секунд вглядывался в лицо Вюнша, а потом расплылся в улыбке.
– Ааа, оберкомиссар Хольгер Вюнш! Добрый день, добрый день! Проходите, пожалуйста.
Дверь распахнулась, и хозяин пропустил их в дом.
– Да вы не один, Хольгер! Добрый день, молодой человек. Йозеф Шварценбаум, гаупткомиссар34 полиции в отставке, к вашим услугам.
– Комиссар Франц Майер. Очень приятно.
– Недавно работаете в полиции?
Франц утвердительно кивнул. Мужчины пожали друг другу руки.
– Вы по делу или просто так, Хольгер? Хотя кого я об этом спрашиваю, разумеется, по делу! Разве Хольгер Вюнш может навестить коллегу просто так?
При этом с лица Шварценбаума не сходила ехидная улыбка. Хольгер же испытывал неприятное чувство. Он, конечно, был рад видеть старика, однако тишина, царившая в доме, наводила его на определенные размышления и размышления эти были нерадостны. Впрочем, они не мешали Вюншу быть вежливым:
– Так точно, господин Шварценбаум, по делу. Но я был бы последним грубияном, если бы не спросил, как ваши дела и как ваши дети?
– Ну, не в коридоре же нам об этом разговаривать. Пройдемте в мой кабинет. Для шнапса, пожалуй, рановато, но вот от моего кофе вы не отвертитесь. Проходите, Хольгер, Майер. Вы же помните, как пройти к моему кабинету, Вюнш?
– Да, конечно, господин Шварценбаум.
Обстановка в доме подтверждала то, о чем Хольгер думал с самого начала разговора. «Кабинет», насколько помнил Вюнш, был довольно универсальной комнатой и считался кабинетом потому, что именно здесь стоял письменный стол и стеллажи с книгами. Помимо этого в комнате стоял большой диван, который запомнился Хольгеру еще при первом посещении. С тех пор в кабинете почти ничего не изменилось, разве что книг стало заметно меньше.
Вскоре Шварценбаум принес поднос с тремя чашечками кофе и розеткой с печеньем. Как следует устроившись в огромном кресле за письменным столом, он показал, что готов к разговору. Вюнш задал не дававший ему покоя вопрос:
– Вы уезжаете?
– Узнаю вашу наблюдательность, Хольгер. Да, вы правы – получается, уезжаю. Самому не верится, честно говоря. Сара полгода назад с семьей уехала в Палестину, два месяца назад к ней присоединились Руфь с детьми и Шломо, а через месяц я с Лейбой отправлюсь.
– Знаете хотя бы, что вас там ждет?
– Как что? Дом! Израиль ждет – земля, дарованная Богом! У меня всю жизнь мечта была, хоть глазком глянуть на Землю Предков, а тут я на старости лет в оба глаза посмотрю.
– Я имею в виду, условия там какие-нибудь для жизни есть?
– Сара писала, что поначалу сложно, конечно, было, да и сейчас не сахар, но только о том, чтобы вернуться ни тогда, ни сейчас она и не думает.
– Не страшно?
– Страшно! Конечно, страшно. Но и интересно, и хочется! Дети пишут про стены древние, как само время, про мой народ, текущий на эту землю рекой…
Лицо старика буквально сияло.
– А что Михаэль?
– Да, Мойша как всегда! У него один «…blühe, deutsches Vaterland»35 на уме, прямо как у тебя! Оторвался он от меня изрядно. А уж как Магда умерла – и вовсе редким гостем стал. Так хоть мать навещал. Я все хотел его уговорить, да ты же его знаешь – если уж он встал на чем-то – сдвинуть не выйдет. Вот, хоть дом ему оставлю. Он все убеждает меня продать, да только… дом, где твои дети выросли, не так-то легко продать. Ты сам-то не женился еще? – Шварценбаум и не заметил, как начал обращаться к Хольгеру на «ты», впрочем, Вюнш не возражал.
– Нет, не женился.
– Эх, ты смотри, чтобы поздно не стало, Хольгер. А то знаешь: дети это все, что от нас на свете останется после нашей смерти.
– Жаль, что вы уезжаете…
– Да, мне тоже, Хольгер. Мне тоже…
Последние слова Шварценбаума зависли в воздухе, воцарилось молчание. Где-то тикали часы. Кофе жег язык. Вдруг старик ухмыльнулся и спросил:
– А вы, господин Майер, и с женщинами так же словоохотливы?
– Нет, что вы, с женщинами я и вовсе молчу!
Франц достойно отпарировал этот выпад. Маленький диалог между Майером и Шварценбаумом раскрепостил обстановку и снял печать грусти с лица старика.
– Впрочем, вы говорили о деле…
– Да! Господин Шварценбаум, в 22-м году вы были членом следственной группы, которая расследовала дело о массовом убийстве. Помните?
– Помню, конечно, хотел бы иногда забыть, но помню все. Хинтеркайфек – так та ферма называлась. Постой, неужели то дело достали из нафталина и отдали на доследование? Да еще кому? Счастливчику Вюншу!
– Да, мне и Майеру.
– И ты хочешь услышать мою версию событий и заметил ли я что-то, чего нет в деле?
– Именно так, господин Шварценбаум.
– Тогда, боюсь, я тебя разочарую – особой версии у меня нет. Меня подключили к делу восьмого апреля через четыре дня после обнаружения тел. Я на ферме-то был один раз всего, а в следственной группе занимался, в основном, допросами. Однако одно я могу сказать точно – дело странное. Причем, не только в том смысле, что какой-то сумасшедший убил шестерых человек, а потом жил в их доме рядом с трупами. Были и еще странности… Груберы крайне плохо характеризовались соседями. Отец регулярно насиловал дочь, за что даже отсидел. Мальчик, а возможно и старшая девочка той женщины… как ее?.. Напомни.
– Виктория.
– Да, точно, Виктория. Так вот: возможно оба ребенка Виктории были от ее отца. И если бы тело Андреаса нашли подвешенным за ноги и выпотрошенным или, например, с отрезанным половым членом, засунутым в рот, все было бы понятно – кто-то из местных устроил самосуд. Однако именно девочка убита с особой жестокостью. Я еще тогда подумал, что это, в общем-то, исключает местных жителей из числа подозреваемых. Зачем убивать насильника одним сильным ударом, но при этом жестоко истязать маленькую девочку? Сюда же хорошо вписывалось то обстоятельство, что убийца, судя по всему, не ожидал найти в доме домработницу и второго ребенка… Опять же, непонятно, зачем местному жителю оставаться в этом доме после убийства?
Если хочешь услышать мои соображения, то вот они: убийца знал эту ферму и эту семью, но давно здесь не был. В связи с этим, крайне интересной мне виделась фигура мужа Виктории, якобы погибшего где-то во Франции. Однако его смерть подтвердило Министерство обороны. Я все равно настаивал на проверке этой версии: пускай не он сам, а тот, кто с ним служил и с кем он был откровенен до такой степени, что рассказал о семье жены. Звучит натянуто, но согласись – это лучше, чем просто задерживать всех бродяг, замеченных в радиусе пятидесяти километров от фермы. В пользу «армейской» версии говорили и следы солдатских сапог. Досадно, что тогда нам не выдали список личного состава его роты, сказали, что утрачен. Ага, утрачен – в архиве Министерства обороны! Хотя, времена-то плохие были, может непорядок и до них добрался…
Я видел тела только раз и не вблизи, но судя по описаниям, да и по фотокарточкам, которые делали при вскрытии, удары нанесены твердо, уверенно. Такое мог совершить либо умалишенный, либо бездушный. Для умалишенного все было слишком хорошо спланировано, а вот бездушных после Войны по дорогам ходило много… Ты уж не обижайся, Хольгер.
Я, надо сказать, еще тогда изложил Йоргу Рейнгруберу то, что сейчас рассказал вам. Но Йорг все следил за тем фермером… Что-то на «бауэр»…
– Лоренцем Шлиттенбауэром?
– Точно, Шлиттенбауэром. А мне этот Шлиттенбауэр подозрительным не показался. Ну, спокойный, ну и что? И под антропометрику он не подходил, и доказательств против него не было, да и, опять же – местный он. С чего ему так резать девочку? Поспорили мы тогда изрядно с Йоргом. Он потом года два на меня обиженный ходил, причем, не понятно за что. Его вообще это дело за личное зацепило, а в итоге так и осталось с ним на всю жизнь…
В общем, помучались мы до лета, а там стало понятно, что ничего у нас не выйдет. Разве что убийца сам придет и признается, да еще доказать сможет, что именно он это был. А к осени группу окончательно распустили. Динозавр, правда, как всегда, не забыл себе зад прикрыть: группу распустили, а дело так и оставили за Йоргом. Он потом к нему возвращался много раз.
Динозавр Йорга вообще, в конце концов, подставил. Оставил на нем открытое дело и разрешил возвращаться к нему время от времени, пообещал содействие, а когда один из штатских заметил за собой слежку и обратился в полицию с вопросом: «А на каком основании наша доблестная полиция не преступников ловит, а следит за порядочными горожанами?», Динозавр рассказал историю, что это Йорг сам все придумал и никакого разрешения на слежку не получал. А Динозавр не при чем… В итоге Йорга сплавили на пенсию.
Хотя, оно, наверное, и правильно. Он уже к тому моменту начал терять связь с реальностью. То на подозреваемого набросится с криком: «Ты их убил!», то в докладной записке дело нынешнее с прошлыми перепутает… Вы, кстати, общались с ним?
– Пока нет, а вы знаете, где он?
– Знаю, в лечебнице он и уже давно – лет пять.
«Ни слова об этом в личном деле!» – подумал Хольгер, кляня всю чиновничью братию во главе с господином Либудой.
– А не помните, в какой?
– Лечебница Святого Франциска – это в южной части города. Пока Дора была жива, он еще держался, а как овдовел, совсем в другие края уплыл…
Вновь воцарилось молчание. На этот раз его нарушил Франц:
– Вы упоминали фотографии с вскрытия. Возможно, вы знаете, где мы можем их найти?
– А разве они не подшиты к делу?
– Нет! – почти хором ответили Хольгер и Майер.
– К делу не подшито ни одной фотографии или рисунка.
– Очень интересно! А ведь фотосъемка велась. Отпечатки пальцев не снимали – не было смысла уже, но фотографировали точно. И дом, и участок, и кромку леса. Тела, как я ранее сказал, фотографировали при вскрытии. Вы нашли судмедэксперта?
– Пока нет. Его последний адрес датирован 26-м годом. Вы не можете сказать, действителен ли он?
– Чего не знаю, того не знаю. Я больше с тем экспертом не пересекался, его только Йорг привлекал, и то нечасто, но если фотокарточки не подшиты к делу, тогда, возможно, они у него. Хотя прескверно это пахнет, я вам скажу. Очень даже прескверно…
Шварценбаум умолк и призадумался. Хольгер скорее увидел, чем услышал, как он одними губами произнес старую поговорку: «Порядок – половина жизни, зато другая половина – беспорядок»
– Раз вы знаете, где искать Рейнгрубера, возможно, сможете нам помочь и с поисками других детективов из следственной группы?
Хольгер вывел его из задумчивости своим вопросом.
– Это вряд ли. Вебер умер в 25-м. Хольц проработал недолго и плохо. Не на своем месте был человек – торопливый, невнимательный, при этом самоуверенный и не готовый учиться. А Юнгер все еще работал, когда я ушел.
– Юнгер погиб в перестрелке два года назад.
– Да? Печальные вести и с таким запозданием… Он мог бы стать хорошим полицейским, но так и не научился до конца смирять свой гнев.
В общем-то это все, что я могу сказать по этому делу… И еще, Хольгер, Майер – мы тогда проделали большую работу. Мы были хорошими следователями, а Йорг возвращался к нему много раз – и мы ничего не нашли. По большому счету, все чего мы добились, это смогли описать место преступления. Мы носом землю рыли, но не нашли даже ниточки, за которую можно было бы потянуть. Я знаю тебя, Хольгер. Знаю, что ты упрям. Но не погружайтесь в это дело слишком глубоко. Раз мы не справились тогда – сейчас это будет сделать еще труднее. Впрочем, удачи вам!
– Ладно. Спасибо вам большое за помощь и за кофе. Нам пора.
– Да, конечно. Я понимаю.
Хольгеру не хотелось оставлять Шварценбаума одного, но работа сама себя не сделает. Уже у двери старик спросил:
– А кто сейчас на месте Динозавра?
– Иберсбергер.
– Калле?! Ну что, не самый худший выбор. Вечно улыбающийся Калле вместо угрюмого Динозавра… Вы там, небось, стонете от его каракуль?
– Не без этого!
Вюнш был рад, что их мрачный визит заканчивался на хоть сколько-то положительной ноте.
– Прощайте, Хольгер. Прощайте, Майер.
– Прощайте, господин Шварценбаум. Надеюсь, вы успеете насмотреться на Землю своих Предков во все глаза.
В глазах старика проступили слезы, и вдруг он обнял Вюнша настолько крепко, насколько ему позволяли оставшиеся силы.
– Прощайте, Хольгер.
– Прощайте, господин Шварценбаум.
Глава 9
Старые фотокарточки
– Какой из старых адресов проверим первым – Аумюллера или Хольца?
Возможно, Хольгеру лишь показалось, но вопрос Майера прозвучал немного ехидно. «Видимо у Йозефа заразился» – не без веселья подумал Вюнш, а вслух сказал:
– Хольца. До Лайбахерштрассе ближе…
– Кого господин Шварценбаум называет Динозавром?
Вопрос Франца выдернул Хольгера из размышлений. Они уже подъезжали к Лайбахерштрассе.
– Простите, Франц, я задумался. Что вы спросили?
– Кого господин Шварценбаум называет Динозавром?
– Бывшего оберста криминальной полиции Галтова. На его месте сейчас Ка… господин Иберсбергер. У Галтова с Шварценбаумом, сколько я помню, всегда были прохладные взаимоотношения. Причем, если Галтов никогда своего отрицательного отношения не демонстрировал, наоборот, ставил нам – новичкам Шварценбаума в пример, то Йозеф, напротив, разве только в лицо Галтова Динозавром не называл. Причины мне неизвестны. Скорее всего, это что-то из их молодости.
Два года назад Галтов ушел на покой, причем, он старше Шварценбаума лет на десять и я не сказал бы, что намного крепче физически. Поэтому ушел он совсем глубоким стариком… Мы на месте.
Дом №3 по Лайбахерштрассе был длинным двухэтажным зданием с множеством входов в отдельные квартиры. Хольгер остановился в нерешительности.
– Франц, в личном деле Хольца был указан номер квартиры?
– Да, нас интересует восьмая квартира.
Дверь с восьмеркой была крайней справа. Она была тщательно вымыта и производила хорошее впечатление, как и небольшой участочек под окнами, очевидно, также отданный в пользование жильцам этой квартиры. На звонок Вюнша дверь открыла женщина лет тридцати.
– Добрый день, фрау. Мы из полиции Баварии. Я, оберкомиссар Вюнш.
– Комиссар Майер.
Хольгер и Франц показали документы.
– Что-то случилось?
Женщина, как и следовало ожидать, была изрядно удивлена их визиту.
– Нет, ничего серьезного, фрау. Мы расследуем дело, которое косвенно связано с вашей квартирой. Не могли бы вы ответить на несколько вопросов?
– Конечно, господа, проходите.
За дверью начинался короткий коридор, заканчивающийся лестницей на второй этаж. Слева и справа по коридору было по одной комнате. Справа, судя по доносящимся запахам, находилась кухня. Хозяйка провела их в левую комнату, очевидно, служившую столовой.
«Наверху, видимо, две спальни и санузел. Многовато для одного…» – подумал мимоходом Хольгер.
– Назовите, пожалуйста, свое имя.
– Гертруда Кубичек.
– Скажите, фрау Кубичек, вы давно живете в этой квартире?
– Так, дайте-ка подумать… Пять, нет, пять с половиной лет. Мы переехали сюда осенью 1927-го года.
– Вам знаком человек по имени Вольфрам Хольц?
– Хольц… Хольц… Нет, не припоминаю. Возможно, муж вспомнит, но его сейчас нет.
– Господин Хольц жил здесь, по крайней мере, до конца 22-го года.
– Нет, простите, не помню. До нас здесь жила пожилая пара… Зиммер? Нет, Виммер! Да, точно, Виммеры!
– В таком случае, простите за беспокойство. Еще только один вопрос – вы не подскажете нам, кто из ваших соседей живет здесь долгий срок? Десять лет или больше?
– Насчет того, сколько лет, не скажу, но господин Ханнинг из пятнадцатой квартиры рассказывал, что жил здесь еще до Войны…
В этот момент в комнату вбежал мальчик лет пяти с криками «Папа! Папа вернулся!»
– Иржи! Не смей так себя вести! Это не папа, я же тебе уже сегодня говорила, что папа вернется вечером.
Мальчик остановился, и пристально вглядевшись в полицейских, спросил:
– А кто эти двое дядь?
– Эти господа из полиции, они спрашивали у меня про человека, который жил в нашем доме раньше.
– Ух ты! Полицейские! Всамделишные! А вы стреляли в живых людей?!
Первым в повисшей тишине нашелся молчавший доселе Франц:
– Да, но только в очень нехороших. В тех, которые причиняли зло добрым людям – таким, как вы с мамой и папой.
Франц говорил серьезно и без ноты снисходительности, которую взрослые люди обыкновенно добавляют, общаясь с маленькими детьми. Иржи внимательно посмотрел на Майера, потом перевел взгляд на Хольгера.
– Беги в свою комнату. Можешь взять на кухне печенье, банка на окне стоит, но только одно…
Последние слова фрау Кубичек уже прокричала вслед, выскочившему с радостным визгом из комнаты, мальчику.
– Простите моего сына.
– Это вы простите нас за беспокойство и спасибо за помощь. Всего наилучшего.
– До свидания.
К разочарованию следователей в пятнадцатой квартире никого не оказалось. Вопрос с Хольцем все еще нельзя было считать полностью закрытым.
– Брат или сестра?
– Племянница.
Майер сразу понял, о чем спрашивал Хольгер.
– Муж сестры был строителем. Погиб при несчастном случае, когда их дочке не было и двух лет. С тех пор я был единственным мужчиной, который был рядом.
– Сколько ей сейчас?
– Девятый год пошел.
– Давно виделись с ними?
– На Рождество ездил в Страсбург на две недели.
– Скучаете?
– Очень. Надеюсь, когда немного закреплюсь, сюда их перевезти.
Хольгер почувствовал, что сейчас подходящее время для давно интересовавшего его вопроса.
– Послушайте, Франц, а как вы – выпускник Сорбонны, оказались в наших краях? Наверняка ведь были варианты и во Франции с таким-то образованием.
– Я – немец, оберкомиссар Вюнш. В Эльзасе-то каждый второй – немец, там на это всем плевать, а вот в остальной Франции нас не любят. Оно и не мудрено, в общем-то. Поэтому я и приехал – хочу жить среди своих.
– А почему полиция? Почему Мюнхен?
– А почему бы и нет?
Майер широко улыбнулся и повернулся лицом к окну. Хольгер так и не понял до конца, в чем была мотивация Франца стать именно баварским полицейским, но одно для себя уяснил – ему нравился этот неразговорчивый молодой человек.
Третий дом на улице принца Людвига был высоким четырехэтажным зданием, какие возводили в центральных районах немецких городов еще во времена Фридриха Великого. Сейчас на первых этажах таких домов обыкновенно располагались магазины, лавки, фотоателье и картинные галереи.
До них полицейским дела не было, Вюнша и Майера интересовал третий этаж. Именно здесь, согласно карточке из отдела кадров, следовало искать Стефана Аумюллера. Как только перед взглядами полицейских предстала широкая двустворчатая дверь, стало понятно, что им повезло. На двери, под цифрой «27» была табличка, гласившая, что здесь до сих пор имел частную практику «Стефан Баптист Аумюллер. Доктор медицины» и что принимал он «…каждый день, кроме субботы и понедельника, с 10 до 18». Хольгер посмотрел на часы – было без пятнадцати пять. «Хорошо, скорее всего, основной поток пациентов уже схлынул».
За дверью находилась обширная приемная, вдоль стен которой стояли длинные диваны. Размеры и обстановка приемной говорили о том, что дела господина Аумюллера идут неплохо. В помещении было только три человека.
– Подождем, незачем ломиться вне очереди.
Франц молча кивнул.
Через двадцать минут ушел последний посетитель – полный старик с пенсне.
Полицейские вошли в кабинет доктора.
– Господа, прошу по одному.
Стефан Аумюллер, очевидно, принял Вюнша и Майера за пациентов. Аумюллер был худ, лыс и обладал типом внешности, при котором возраст оценивался в промежутке от сорока пяти до семидесяти лет, и точнее сказать не представлялось возможным.
– Просим прощения, но мы не пациенты. Мы из полиции. Я, оберкомиссар Вюнш.
– Комиссар Майер.
– Чем могу помочь полиции?
При этих словах Аумюллер встал и возвысился над обоими полицейскими сантиметров на десять.
– Мы хотели бы спросить у вас о старом деле, в котором вы участвовали в качестве приглашенного судебного медэксперта.
– Хорошо, присаживайтесь. Не могли бы вы сказать конкретно, о каком деле идет речь?
– Дело №44518, о массовом убийстве в Хинтеркайфеке в 22-м году.
На лице доктора появилось задумчивое выражение. «Неужели не помнит!» – Хольгера начинала брать досада.
– Хорошо, разрешите мне обратиться к моим записям. Разум человека в моем возрасте с трудом удерживает в памяти события столь отдаленные.
– Конечно, понимаю.
Аумюллер встал и вошел в дверь, находившуюся справа от рабочего стола. Из кресла, в котором сидел Вюнш, можно было увидеть в длинной комнате, скрывавшейся за этой дверью, высокие стеллажи, уставленные папками и коробками.
«Солидный архив. Возможно, доктор из тех людей, которые тщательно документируют свою жизнь – это было бы удачей для нас…» – размышления Хольгера были прерваны Аумюллером, вышедшим из своего архива с небольшой папкой в руках.
– Я смутно припоминаю это дело. Какое ужасное убийство, и преступника, кажется, не нашли… Поправьте меня, если я не прав.
– Вы правы, преступника тогда не нашли.
Аумюллер кивнул и раскрыл папку.
– У меня есть копия моего отчета об аутопсии жертв.
– Ваш отчет приложен к делу. Нас интересует то, чего в нем нет. Возможно, какие-нибудь умозаключения или предположения, которые вы не стали включать в отчет, какие-нибудь детали… Что угодно.
– Уфф… Это было так давно… Я мало что помню, разве что в моих дневниковых записях что-то осталось.
– Посмотрите, пожалуйста.
– У вас есть фотографии, связанные с этим делом?
Майер вступил резко и задал, пожалуй, самый важный вопрос. Он все рассчитал верно и смог изрядно ускорить процесс: Аумюллер посмотрел на полицейских быстрым взглядом, а затем поник и заговорил, глядя себе на руки:
– Я знал, что это когда-нибудь всплывет…
– Что именно?
– Вы не курите?
Хольгер дал доктору папиросу и огня.
– Я дружил с Йоргом Рейнгрубером еще с Дрездена, с учебы. После того как они с женой переехали в Мюнхен, не помню точно в каком году, наше общение возобновилось. Он приглашал меня несколько раз к расследованиям полиции, потому что до открытия частной практики я работал в морге и имел опыт работы с трупами. И тогда, в 22-м, именно он расследовал то убийство.
Моя работа была маленькой – провести вскрытие тел и написать отчет, что я и сделал. Не помню уже подробностей, возможно, я что-то и заметил, чего не включил в отчет, да только… после стольких лет я мало что могу вспомнить.
Помню, что жертв было шесть, в том числе два ребенка. Все, кроме девочки, были убиты ударом по голове, девочка умерла… дайте подумать… от кровопотери, да, ее изрезали.
В общем, я свою часть работы сделал и больше внимательно за делом не следил, а вот Йорг этим расследованием, можно сказать, жил. Он привлек меня потом еще два или три раза, если хотите, я могу найти и эти дела.
Лет семь… да, семь лет назад Йорг пришел ко мне вечером. Он уже тогда был не в себе. Он говорил что-то про это убийство, про своего начальника и про то, что его хотят свести с ума, упоминал какие-то сапоги, вроде бы, но я не понял, о чем он.
Самое главное – он принес мне фотографии, сделанные на вскрытии. Йорг сказал, что из дела куда-то исчезли фотографии местности и дома. Сказал, что никому не верит и не хочет, чтобы и эти фото однажды исчезли. Он просил придержать их у себя. Я хотел отказаться, но… он был моим другом, ему было страшно, и он просил о помощи.
Через несколько месяцев Йорг ушел из полиции, не помню уже, в чем там было дело, но он рассказывал, что его буквально выжили с работы. Не знаю, насколько в это можно верить – Йорг тогда уже был почти безумным. После того как его положили в лечебницу, я хотел отдать фотографии в полицию, но испугался. Ведь выглядело бы так, будто я имею улики, которые должны быть подшиты к делу… Я не думал, что это поднимут так скоро.