Траектории СПИДа. Книга третья. Александра

Овчарка, как и её хозяин, шла степенно, полная чувства собственного достоинства, всё видя, и в то же время, словно не обращая ни малейшего внимания на окружающее. Она шла как хозяйка по этой тесной улочке, уверенно переступая сильными лапами по разбитому дождями асфальту.

Маленькая чёрная собачонка, неподвижно лежавшая на коленях сидевшего на ступеньках дома мужчины, почувствовала напряжение, охватившее вдруг её владельца, и подняла голову. Секунды хватило ей, чтобы оценить обстановку, мгновенно слететь с благодатных колен и с тонким лаем броситься на приближающегося великана.

Пьяненький человечек сразу оживился. Его прищуренные прежде глаза теперь раскрылись, лицо заулыбалось и губы сами закричали, поддаваясь общему восторгу души:

–Куси его, куси, куси!

Молодой человек с овчаркой продолжали идти так же спокойно, как если бы вокруг ничего не произошло. Овчарка даже не повернула головы. Этого никак не мог вынести мужчина в клетчатой рубахе. Он готов был сам прыгнуть на них, но его собака и так не унималась, рыча, лая и кидаясь на овчарку, и всё же оставаясь на приличном от неё расстоянии.

И тут случилось неожиданность. Молодой человек кожаной подошвой лакированного туфля наступил на только что упавшую ягоду шелковицы. Нога заскользила и хозяин овчарки, хоть и сбалансировал, но всё-таки опустился на асфальт, правда, не спиной, а на руки, которые успел вовремя подставить… Обладатель чёрной собачки аж завопил от радости:

– Так тебе, пижону. Куси его, Нюрка, куси!

А Нюрка – так, оказывается, звали собачонку – тоже поняла изменившуюся ситуацию и кинулась к ноге молодого человека.

События замелькали, как на экране телевизора. Молодой человек рассерженно скомандовал:

– Взять!

Овчарка в то же мгновение схватила Нюрку поперёк туловища, и оно утонуло в огромной пасти.

Собачонка то ли от неожиданности, то ли от страха замолчала. Молодой человек оттолкнулся руками от земли, встал на ноги, взял выскочивший из рук поводок и, глядя на своего послушного питомца, опять отрывисто бросил:

– Фу!

Овчарка рывком повернула голову к спине и раскрыла пасть. Чёрная собачонка отлетела в сторону и шмякнулась на асфальт почти у самых ступенек дома. Впрочем, её шок уже почти прошёл. Она поднялась и, скуля и повизгивая, поджав маленький тоненький хвостик, направилась к ногам хозяина. А тот, опешив сначала ото всей этой картины, теперь встал, покачнувшись в сторону, неуверенно сделал шаг вперёд, и, негодуя, закричал:

– Так вы нас кусать ?!

Овчарка, будто осознав сказанное, повернула голову назад и встретилась глазами с худым, едва стоящим на ногах, человеком. Тот хотел сказать ещё что-то обидное в адрес всяких проходящих тут по улице и мешающих ему отдыхать. Душа его воспылала желанием отомстить этому юнцу и, может, даже затеять с ним драку, но в это время он увидел взгляд собаки и сразу осёкся, споткнувшись о свою же ногу, остановился, поднял обе руки над головой, замахал ими и примирительно заговорил:

– Ну, ладно, ладно, мы не будем обижаться. Вы победили, а мы пошутили. Идите, мы вас не задерживаем.

Молодой человек шёл, не оглядываясь. Рядом, спокойно переставляя крепкие лапы, вышагивала овчарка, а житель узкой улочки сидел на ступеньках с чёрной собачкой на коленях и гладил её, увещевая мирным голосом:

– Ну, куда, ты, дура, прыгала? У них сила, во пасть какая! У них зубы. А мы с тобой шавочки. Нам на них не лаять.

Настенька закончила читать рассказ и посмотрела в зал. У последнего ряда стояла улыбающаяся Лола. Кто-то стал аплодировать. Лола поддержала. Но в президиуме смотрели на тощего. Он криво улыбнулся и, не глядя на выступающую, произнёс:

– У вас всё, надеюсь. Садитесь.

Настенька, ожидавшая большего эффекта от прочитанного, обескуражено пробормотала:

– Но я думаю, о рассказе можно было бы что-то сказать. Здесь ведь на самом деле есть смысл.

– Послушайте, девушка, – тут тощий посмотрел прямо на неё, – вы, конечно, красивая, и мне не хотелось бы вас обижать, но мы собрались не для того, чтобы слушать чьи-то рассказы. Так мы никогда отсюда не уйдём. Вас кто вообще сюда привёл?

И тут вступилась Лола:

– Павел Григорьевич, это я пригласила Настеньку. Не знаю, почему она прочитала рассказ. Я опоздала к началу. Но Настенька пишет стихи. И было бы правильно, если бы она прочла что-то своё. Настя, ты помнишь что-нибудь из своего? Прочитай, пожалуйста.

Тощий в президиуме, которого Лола назвала Павлом Григорьевичем, совсем, было, расстроился, но, по-видимому, не хотел портить отношения с Лолой и с явным нежеланием сказал:

– Вы, оказывается, и сами пишете, зачем же адвокатом других выступаете? У нас принято читать свои произведения. Так что, пожалуйста, раз Лола просит, прочтите своё что-то, но небольшое, а то мы вас и так долго слушаем.

Настенька не собиралась читать свои стихи и готова была уже отказаться, но, услыхав слово "адвокатом", вдруг вспомнила о предстоящем суде и поняла, что, быть может, в первый и последний раз выступает в доме литераторов. Только поэтому она глубоко вздохнула и безо всякой преамбулы начала читать одно из своих последних стихотворений.

Сначала как бы бросила в зал название:

– Набат.

Потом приподняла голову, словно прислушиваясь к чему-то, и начала философски спокойно рассказывать, постепенно ускоряя темп и повышая голос:

Из-за границы услышали колокол.

Это Герцен ударил в набат.

И вот уже каждый

тревоги полон,

по всей России колокола звонят.

Забили тревожно в едином гуле.

Язык качается вперёд – назад.

Ветер дует – быть буре.

И вылился гул в революции залп.

Подумала как-то я, мыслью ранена,

вспомнив тот колокольный звон:

а кто же сейчас беспокоить станет нас,

чтоб нечисть новую выгнать вон?

Ужели для этого, как и Герцен,

нужно покинуть Россию нам?

Нет, никогда нашу власть Советскую

я никому на поруки не дам.

Не побегу под защиту Америки,

не захриплю под Израильский вой.

Сколько их, томных, истошных истериков,

то за границу, то снова домой?

Здесь,

только здесь начинать канонаду

прямо,

открыто,

в упор,

в лицо.

Пора хоронить навсегда плеяду

вросших в Советскую власть подлецов.

Только себе,

побольше и лучше.

Карьера,

связи,

знакомство,

блат…

Как в эти мозги

сквозь повисшие уши

сунуть Герценовский набат?

Настенька читала стихи, выйдя перед трибункой, и последние слова она произносила громко, размахивая в такт каждому слову правым кулаком. Теперь зааплодировали почти все. В президиуме за столом трое разговаривали между собой и словно не замечали чтения. Однако слова тощего, обращённые к Настеньке, убедили в том, что и до его сознания доходило содержание прочитанного:

– Я надеюсь, что вы не наши уши имеете в виду. У меня они, во всяком случае, пока не висят. – И он рассмеялся, широко раскрывая рот, из которого блеснул ряд металлических зубов. – Но вы садитесь, пожалуйста. У нас и без ваших советских строк много работы на сегодня. – И затем, обращаясь к Лоле, продолжавшей стоять в конце зала: – Я тебя не понимаю. Что за спектакль ты нам сегодня устроила?

Настенька молча вышла в фойе. Лола шла рядом до раздевалки, успокаивая:

– Да ты не обижайся на мухомора. Выступила ты молодцом. И мы не будем сдаваться, хорошо? Дай мне свои последние стихи, я попробую их опубликовать.

Настенька глубоко вздохнула, сдерживая возникший в ней гнев по поводу сказанного в зале, и спросила:

– Лола, неужели все сейчас так настроены против всего советского? Я этого не понимаю. Что плохого в советской власти? У каждого правительства есть люди плохие и хорошие. У нас тоже не все поступают так, как надо. С ними надо бороться, но ведь не со всем строем, правда же?

– Не всё так просто, как ты думаешь, – возразила спокойно Лола. Она машинально взяла в руки концы розовой косынки, красиво облегавшей открытую шею и, держа их на своей полной груди, задумчиво говорила:

– Пойми, сейчас многое меняется. Люди не хотят больше молчать. Они устали от давления сверху. Раньше боялись говорить что-либо против власти. Теперь начинают позволять. Гласность радует.

– Какая гласность? Мне кажется, что просто полюса меняются местами. Посмотрите, что получилось сегодня. Я выступила с критикой прочитанного кем-то рассказа, который и рассказом-то не назовёшь. Я видела в глазах некоторых сидевших в зале одобрение моим словам, но никто не сказал ничего в мою поддержку.

– Ну, это они не хотели портить отношения с мухомором. Они же хотят у него публиковаться, для того и пришли.

– Вот видите? В этом вся трагедия. Сегодня он здесь у власти, и те, кто думают не так, как он, молчат. А раньше молчали те, кто были против советской власти. Какая же разница? Всё дело в том, что конъюнктурщик остаётся им при любой власти. Он молчит или поддерживает в зависимости от того, кто сидит в президиуме.

Лола улыбнулась.

– Ты прекрасно споришь, Настенька, но мне надо идти. Давай, ты принесёшь мне свои стихи, и мы продолжим наш разговор.

Настенька уходила возбуждённой и довольная собой. Пусть для немногих людей, но ей удалось высказаться, отстаивать свою точку зрения. День прошёл не зря.

П Р И Т И Р К А

Евгений Николаевич приехал в Москву по приглашению. Он печатал уже свои стихи и рассказы в разных центральных изданиях, но всегда это было связано с большими трудностями чисто технического плана – он жил далеко от Москвы. На частый вопрос, почему до сих пор не опубликовано то или иное его творение, друзья по литературе, работавшие в Москве, отвечали:

– Ты пойми, жил бы ты в Москве, так давно бы всё опубликовал. Тут ведь часто от присутствия зависит. Бывает, нужен срочно материал, не будешь же тебе в Ялту звонить, когда нужно сейчас, сегодня? Ищешь кого-то на месте. Так что переезжай в Москву.

Василий Григорьевич Пеньков работал главным редактором одного из московских издательств. Он познакомился с Инзубовым в Ялте, когда тот приходил в дом творчества Литфонда приглашать писателей на встречу с учёными в институте "Магарач". Молодой энергичный и, как выяснилось, пишущий человек понравился Пенькову, и он предложил Евгению принять участие в конкурсе на должность заведующего редакцией. Почему именно на эту должность? Да потому, что для переезда в Москву нужно разрешение на прописку даже при обмене квартиры, которую собирался сделать Евгений Николаевич. Но с пропиской в столице дело обстояло очень строго, и разрешение могли дать при условии наличия письма Комитета по печати, подписанного на уровне не ниже заместителя министра. А Комитет мог дать такое письмо на человека, проходящего по конкурсу на должность не ниже заведующего редакцией.

– Вот такой расклад дел, – сказал в заключение своих пояснений Пеньков. – Хочешь? Можешь попробовать своё счастье в конкурсе.

Инзубов согласился и приехал в Москву, когда Настенька только узнала о том, что страшный СПИД обошёл её стороной. Встреча была радостной. Они весело обсуждали предстоящий конкурс. Настенька убеждённо говорила, что за Евгения Николаевича должны все проголосовать, так как все, конечно, увидят, что он такой умный.

На что Инзубов, смеясь, говорил:

– Не в уме дело, Настенька. Встречают-то всегда по одёжке.

– Ну, тут у вас всё в порядке, – заметила Настенька, глядя на серебристого цвета строгий аккуратный, подогнанный по фигуре костюм ялтинца.

– Надеюсь, но и не в этом суть. Меня пригласил на конкурс главный редактор. Это, я думаю, имеет решающее значение, если, конечно, он не приглашал и других. Однако я не переживаю, поскольку, если и не изберут, ничего страшного – работа у меня есть, и Ялту свою я люблю. Хочется, конечно, перебраться в Москву, но не так, чтобы смертельно. Друзья советуют для более тесного общения с редакциями.

Но Инзубов по конкурсу прошёл почти единогласно. В кабинет, где заседала конкурсная комиссия, его пригласили третьим из претендентов. Евгений Николаевич, входя, был совершенно спокоен. Ещё до начала работы комиссии, когда он встретился с главным редактором в кабинете, чтобы засвидетельствовать своё появление, Пеньков спросил его:

– Боишься?

– А чего бояться? – Удивился Евгений Николаевич. – Корову что ли проигрываю? Или кто бить собирается?

– Ну-ну, – ухмыльнулся Пеньков, – смелый, значит.

Комиссия была небольшая, из семи человек. Инзубову предложили сесть посреди комнаты на стул. Вокруг сидели, как потом выяснилось, заведующие редакциями и директор издательства. С рекомендацией нового претендента выступил Пеньков. Его крупная, массивная фигура не только не умещалась на маленьком стуле, но бывала слишком объёмистой для иного не очень большого кресла. Так что его слова тоже выглядели весомыми, требующими к себе уважения.

– Предлагаем вашему вниманию кандидатуру Евгения Николаевича Инзубова. Это, как вы видите, молодой ещё человек, ему скоро стукнет сорок, но он уже довольно опытный в литературе, опубликовал много рассказов, работает редактором научно-исследовательского института "Магарач". Прошу не путать с магарычом.

Все дружно рассмеялись.

– Я успел познакомиться с Евгением Николаевичем, и должен сказать, что он мне понравился своей чеховской интеллигентностью, серьёзностью, умением рассуждать спокойно и по-деловому, опыта издательской работы нет, но это дело наживное – никто не рождается с готовым багажом знаний.

Было сказано ещё несколько дифирамбов, затем задавались вопросы о биографии, где собирается жить, когда сможет приступить к работе.

Евгений Николаевич ответил, что жить будет, пока не решит вопрос с обменом, а варианты уже есть, на квартире, к работе может приступить в любое время, если его утвердят, поскольку в Ялте уже знают о его возможном переходе.

После положительного решения комиссии, когда Инзубов остался в кабинете главного редактора один на один, тот пожал ему руку и сказал загадочную фразу, которая удивила Евгения Николаевича:

– Ну, поздравляю. Ты знаешь, я сам удивился, что ты прошёл. В Москве такие должности стоят очень дорого. Тут ведь сейчас всё продаётся и покупается.

На радостях оттого, что с данного момента жизнь начинает круто меняться, Евгений Николаевич не обратил на последние слова никакого внимания.

О них вспомнилось позднее.

Буквально на следующий день он приступил к работе, отправив телеграмму в Ялту с просьбой об увольнении переводом в Москву. В просторной комнате редакции стоял большой письменный стол заведующего, три стола старших редакторов, один младшего и несколько шкафов. Главный представил сотрудникам нового заведующего, пожелал успехов и удалился. Евгений Николаевич начал со знакомства с рукописями, требующими решения. Редакторы подходили по очереди, говоря о своих авторах.

В этот день, как и в последующие, Евгений Николаевич был вынужден работать допоздна. Но к этому он привык. Работа была всегда его любимым занятием. Её он любил больше, чем любые развлечения. Вспоминалось, как он впервые явился на работу в научно-исследовательский институт.

Молодой, неопытный переводчик, каковым себя считать в то время не мог, поскольку ещё учился заочно всего на третьем курсе факультета иностранных языков, но, тем не менее, взятый на должность переводчика по звонку из горкома партии, он был вызван к заместителю директора по науке Валуйко Герману Георгиевичу, человеку в высшей степени строгому и по-немецки педантичному. Посмотрев на вошедшего молодого человека из-за своего большого письменного стола, почти полностью свободного от бумаг, худощавый, гладко выбритый профессор улыбнулся и сказал:

– Ну-с, познакомимся. Вас как называть прикажете?

– Евгений Николаевич, – робко ответил Инзубов, не решившись назваться фамильярно Женей, как называли его до сих пор в комсомоле.

– Очень хорошо. А меня зовут Герман Георгиевич. Я человек конкретный, так что прошу сразу к делу. У меня тут есть одна статья. – И он взял со стола сиротливо лежавший на углу иностранный журнал, развернув на заложенной закладкой странице.

– Это статья о химических процессах при осветлении вина бентонитами. Она на английском языке. Нужно её перевести. Я понимаю, что сначала вам будет трудно, но попробуйте. Посмотрим, как у вас получится, а там решим, что делать дальше.

На этом разговор закончился. Евгений Николаевич засел за перевод, обложившись словарями как общими, так и специально по пищевой промышленности и химии. Вечером взял статью домой и к полуночи закончил перевод. Наутро опять появился в кабинете Валуйко. Тот вопросительно и почти недовольно посмотрел на переводчика:

– Что надо?

Впоследствии Евгений Николаевич привык к тому, что профессор встречал так тех, кого не ожидал видеть в данный момент, и к кому относился без особого уважения. Евгению Николаевичу такой грубоватый вопрос был задан первый и последний раз.

– Я принёс вам перевод статьи.

– Как? Уже? Я думал, что на неё уйдёт, по крайней мере, несколько дней. Хорошо, положите перевод здесь на столе. Я сейчас занят. Потом позвоню.

Фразы звучали сухо и резко. Можно было догадаться, что учёный поглощён мыслями о материале статьи или доклада, лежащего на столе, от чтения которого оторвало появление посетителя.

– Впредь заходите ко мне, если я сам позвоню вам.

Евгений Николаевич извинился коротко и вышел. Но не прошло и часа, как в отделе раздался телефонный звонок. Заведующий отделом патентно-лицензионной работы, в котором начал работать Евгений Николаевич, Лев Леонидович Гельгар, медлительный по характеру, неторопливо поднял трубку, и, услышав короткие слова, тут же положил её и не то удивлённо, не то испуганно посмотрел на нового сотрудника, говоря:

– Евгений Николаевич, вас Валуйко просит к себе.

Идти было страшновато. Наверное, перевод оказался плохим. Пришлось покорпеть основательно. С виноделием никогда раньше не приходилось сталкиваться, и описываемые в статье процессы могли быть поняты неверно. Скорее всего так, иначе к чему так торопиться с вызовом?

Войдя в кабинет, в котором был совсем недавно так сухо принят, Евгений Николаевич был поражён новым отношением.

– Входите, молодой человек. Присаживайтесь.

Валуйко улыбался.

– Просмотрел бегло ваш перевод. Что ж неплохо для начала. Я, откровенно говоря, ожидал гораздо хуже. Многих наших терминов вы ещё не знаете, но суть изложена верно, стало быть, переводить можете. Я вас тогда попрошу выполнить для меня перевод ещё двух статей. Только не надо так быстро. Работайте спокойно. И считайте теперь, что мы вас приняли на работу постоянно. Поздравляю.

Валуйко протянул журнал с закладками.

– Тут отмечено, что надо перевести. Если не ясно что-то, не стесняйтесь зайти, но позвоните перед этим. Я часто бываю занят. Обращайтесь за помощью и к другим коллегам. Ваш начальник Гельгар очень опытный в виноделии специалист.

И Евгений Николаевич работал всегда напряжённо, так как статьи на перевод стали нести ему из всех отделов. Недостатка в запросах не было. Учёные института занимались всеми вопросами, связанными с виноградом и вином, а для того, чтобы не отставать от мировой практики, старались выписывать все издания по их профилю и приносили статьи, в которых была и механизация процессов, и физика, и химия, делались математические расчёты, экономические прогнозы, строительство предприятий, рассматривались порой даже юридические аспекты. Словом, термины в переводимых статьях встречались из самых различных областей знания.

Работы было много, и она нравилась, не смотря на самую маленькую в институте зарплату. Впрочем, она росла, хоть Евгений Николаевич сам никогда вопрос о повышении не поднимал. Это делали те, кто восхищался трудолюбием переводчика и его бескорыстием.

Скоро к нему стали обращаться не только с переводами, но и с редактированием статей, рефератов, докладов. Инзубов получил должность старшего переводчика, а затем редактора отдела издательства. Пришлось часто ездить в Москву и Киев, работая с отраслевыми издательствами. И всегда приходилось работать много, быстро и качественно.

По аналогии со словом "алкоголик" друзья называли его в шутку трудоголиком. А он ответил им стихами, которые были опубликованы в газете:

Люди говорят:

ты неисправим.

Люди говорят:

ты ж не исполин.

Работаешь, как лошадь,

работаешь, как вол,

отдохнуть не хочешь,

глупенький ты, мол.

Я смеюсь над этим,

гордость не тая:

работа есть на свете?

Работа – жизнь моя.

Это хорошо,

что не исправим.

Очень хорошо,

что не исполин.

Исполину просто

гору разломать.

Я маленького роста,

но мне миры ломать.

В редакции московского издательства все редакторы были женщины. Две примерно возраста Инзубова, и с ними он сразу подружился. Они вместе тройкой ходили на обед в ближайший ресторан, который посещали почти все работники издательства, бывало, вместе задерживались на работе, когда Евгений Николаевич не замечал время.

Другой старший редактор, Галина Семёновна, была женщина пенсионного возраста. Это создало проблему. Директор в первый же день попросил нового заведующего поинтересоваться, когда его пожилая сотрудница собирается уходить на пенсию. Знакомясь с нею, Инзубов спросил о её планах на будущее, чтобы, так сказать, иметь в виду, как планировать работу. Женщина мгновенно вспылила:

– Я знаю, откуда ветер дует. И вы туда же с первого дня? Уйду я, уйду на пенсию, когда закончу несколько начатых работ.

– Да я вас не собираюсь подгонять, – поспешил ответить Евгений Николаевич. – Просто хочу знать ваши планы. Работайте, если вам нравится.

Но отношения здесь уже не сложились. Галине Семёновне не нравился приход неизвестного человека в начальники, не нравилась его дружба с другими редакторами, которых она недолюбливала. А те в свою очередь говорили Инзубову:

– Евгений Николаевич, и зачем вы променяли Ялту на Москву? Вы же не понимаете, куда вы попали. Москва вся пропитана связями, взятками, подкупами. А наше издательство – это же клоака подсиживаний, подслушиваний. Директору доносят всё, что вы делаете, как на кого смотрите, что где сказали. Это настоящее болото. Вы же, как мы понимаем, совершенно из другого мира. Вам будет очень тяжело.

Инзубов только посмеивался в ответ:

– Ничего, как-нибудь выплыву. В принципе, люди везде одинаковые. Внутри себя каждый человек хороший. Вопрос в том, как он понимает то, что вокруг него происходит. С кем ни говоришь, каждый вроде бы хочет тебе добра. Но мне главное сейчас получить разрешение на обмен Ялты на Москву. В этом отношении всё пока идёт путём. Скоро дадут.

Сотрудницы возражали:

– Вы не совсем правы, Евгений Николаевич. Далеко не каждый хочет добра именно вам. Многие думают о себе или своих близких, которым вы почему-либо мешаете, но они никогда этого вам не скажут.

"Так ведь и вы тогда можете оказаться в их числе", – подумал Евгений Николаевич, но промолчал. Нутром чувствовал, что это не так.

Легче всего было работать с младшим редактором Леночкой, исполнительной, весёлой девчушкой, охотно бегавшей по кабинетам, разнося вёрстки, письма, приказы.

Возникли проблемы с некоторыми авторами, которые работали с той же Галиной Семёновной. Она предложила короткие стихи на плакат. Сказала, что автор один из группы талантливых молодых людей, живущих в одном дворе с известным поэтом. Он их собрал и объединил в литературный кружок. Они вместе пишут очень хорошие стихи.

– Я ничего не хочу сказать об их мастерстве, – ответил спокойно Инзубов, – но позволю себе усомниться в том, что в одном дворе все дети могут оказаться талантливыми в литературе. Даже если вы готовите дворовую футбольную команду, и то в лучшем случае один из игроков может оказаться достойным играть в какой-то классной профессиональной команде, каким бы хорошим ни был их тренер. А тут мы готовим с вами плакат, на котором краткое четверостишие должно быть отточенным, как лезвие сабли из дамасской стали. Мы не можем с вами допустить самодеятельность. Ведь плакат – это не сборник стихов, который можно читать или не читать. Плакат висит повсюду и бросается в глаза, хочешь ты того или не хочешь. Если он плохой, то каждый день будет вам портить настроение. Поэтому мы не можем с вами подходить к его содержанию по принципу, что за автором стихов стоит большой поэт, поэтому надо печатать. Следует исходить, прежде всего, из качества стихов, а не из того, кто автор и кто за ним стоит.

Это возражение и отказ принять четверостишие, которое, как показалось Евгению Николаевичу, сильно напоминало собой переделанные в худшую сторону строки известного стихотворения другого поэта, обидело Галину Семёновну. А девчата, Аня и Валя, смеялись над своим шефом, когда он стал возмущаться, и объясняли неопытному москвичу: