Орбита смерти

2

Центр пилотируемых космических полетов

– Хьюстон, у нас проблема с электроснабжением ЛМ. – Пилот лунного модуля «Аполлона» Люк Хемминг говорил сдержанно, спокойно, докладывая о сути сбоя.

– Принято, Люк. Мы этим занимаемся. – Голос руководителя полетов, доносившийся из ЦУПа в 30-м здании Центра пилотируемых космических полетов, отличался таким же спокойствием, и в нем, как у Люка, звучала бесстрастная оперативность.

На приборной доске перед Люком горел ярко-красный индикатор сигнала общей тревоги – у самого иллюминатора, при посадке на Луну такой ни за что не пропустишь. Он нажал на индикатор, сбросив сигнал на случай дальнейших сбоев. На индикаторной панели в зоне отказов и предупреждений продолжали светиться разными оттенками еще несколько.

– Что ты наблюдаешь, Люк? – Командир экспедиции Том Хоффман наклонился посмотреть, и плечи их в тесной кабине соприкоснулись.

– Думаю, проблема в датчике напряжения, – предположил Люк. – Показывает нулевое напряжение или ниже предела чувствительности, но с усилителями вроде бы все в порядке. – Том глянул через его плечо на циферблаты и кивнул.

Экипаж не отключил микрофон, так что в ЦУПе их услышал капком[1] – старший оператор связи:

– Принято, Люк, мы согласны. Продолжайте подготовку к переходу на траекторию лунного полета.

Том и Люк снова стали возиться с оборудованием лунного модуля, пользуясь относительным спокойствием трех дней после запуска, в течение которых им предстояло преодолеть двести сорок тысяч миль в пространстве между Землей и Луной.

Люк вытащил карандаш из наплечного кармана и сделал быструю пометку в маленьком блокноте, который прикрепил к приборной доске. Он отслеживал ошибки по мере накопления, и регистрировать каждую было совершенно необходимо: иначе из головы вылетят, в особенности при отказе нескольких систем. Взрыв на «Аполлоне-13» лишь подчеркнул сложность хозяйства космического корабля и то, как быстро все может пойти наперекосяк.

Том сверился с набросанным от руки списком.

– Так. У меня тут клапан аварийного сброса залипает, размыкатель цепи не в той конфигурации, биомедицинская телеметрия шалит, а тут еще и датчик напряжения закапризничал. Думаю, нам все же НАДО продолжать выполнение программы полета – целиком. Хьюстон, вы согласны?

– Принято, «Бульдог». Мы посмотрим, что можно сделать с напряжением, и, наверное, вам потом что-то посоветуем, но да, вы по-прежнему следуйте по траектории выведения на лунную орбиту и высадки.

Это Люк, капитан морской пехоты, присвоил маленькому модулю название «Бульдог», в честь давнего талисмана Корпуса морпехов.

Том и Люк закончили проверку по контрольному списку, отключили ЛМ и выбрались через туннель, закрыв за собой шлюз.

Майкл Исдэйл, сидевший в пилотском кресле командного модуля, приветствовал их широкой улыбкой. Ему предстояло остаться на окололунной орбите, а Тому и Люку – спуститься на поверхность.

– Я уже и перестал надеяться, что вы двое вернетесь, – сказал он. – Закуску приготовил. Подумал, вы наверняка проголодаетесь, это ж столько времени тяжелыми переключателями щелкать.

Том протиснулся мимо Майкла к своему месту слева, а Люк устроился справа.

– Как дела у «Персьют»? – спросил Том.

– Работает как швейцарские часы, – отвечал Майкл. Он, на правах летчика-испытателя ВМФ США, окрестил командный модуль. И, на правах первого в мире темнокожего астронавта, решил отдать должное пилотам-афроамериканцам Второй мировой, «летчикам из Таскиги», и их 99-й истребительной эскадрилье «Персьют».

– Закуска у тебя… незамысловатая, – сказал Люк, закидывая в рот крекер с квадратиком сыра.

– В НАСА это вместо армейских тостов с мясным соусом, – ответил Майкл. – Может, «Тангом» запьешь? – Телерекламе верить не стоило: астронавты перестали пить порошковый напиток «Танг» в космосе еще со времен полетов по программе «Джемини» в середине 1960-х. Один из первопроходцев как-то, умученный космической болезнью, выблевал его и доложил, что «Танг» еще мерзостнее, когда лезет обратно.

Том нажал кнопку передачи.

– Хьюстон, что у нас дальше?

– Пятнадцатиминутный перерыв, пока мы симуляцию перезапускаем. Потом повтор тренировки перехода на окололунную орбиту.

– Звучит соблазнительно, – ответствовал Том. Повернул заводную головку на часах, и команда «Аполлона-18» начала вылезать из тренажера командного модуля.

Каз, наблюдавший за их действиями через множество панелей поста инструктора в соседнем помещении, позволил себе на единственный миг задуматься, каково им там – в тренажере готовиться к экспедиции «Аполлона-18». Они с Люком и Майклом летали с Патаксент-Ривер, все в ту пору были летчиками-испытателями; до несчастного случая он их почти ежедневно встречал и почти ежевечерне пил с ними пиво. Следя, как эксперты создают команде одну проблему за другой – критически важно, чтобы Том, Люк и Майкл еще до старта проработали все возможные сбои и научились их устранять, – он с легким сожалением подумал, что подкинет сейчас им самую крупную пакость.

После душа Майкл и Люк направились прямиком обратно в тренажер, а Том задержался с инструкторами. Заметив Каза, он подошел к нему и расплылся в улыбке:

– Какими судьбами? Казимирас Земекис! А ты стал еще уродливей, чем мне помнилось.

Каз пожал ему руку и улыбнулся в ответ. Тома он не знал так же хорошо, как двоих других, но он с ним учился на одном курсе в школе летчиков-испытателей на базе ВВС Эдвардс, что в калифорнийской пустыне Мохаве.

– Рад встрече, Том, – проговорил он. – Вы трое хорошо поладили.

– Ага, мы доберемся туда. Эти наши мучители уж позаботятся нас натаскать.

Каз произнес:

– После тренировки мне нужно поговорить с вами. – Он сделал паузу. – Новая инфа из Вашингтона.

Том нахмурился. Сюрпризы ему не нравились, особенно как командиру будущей экспедиции. Он посмотрел на часы и резко кивнул:

– Хорошо. Но мне пора возвращаться. Увидимся на разборе полета.

Покидая тренажер и выходя из 5-го здания, Каз на мгновение остановился – запутался, где находится. Посмотрел на парковку перед собой и девятиэтажное прямоугольное здание справа, сличил это с увиденным сверху при пролете «Сессны». Повернул направо через открытый четырехугольный двор и направился к Центру управления полетами.

Снаружи ЦУП выглядел непримечательным трехэтажным зданием из оштукатуренного цемента, с затемненными от техасского солнца окнами. Каз прошел по дорожке к входу: архитектор там не сильно напрягался выразить запрос нации на величественную космическую программу. Угловатые бетонные формы втиснуты между постмодернистскими кубами в стиле брутализма. Фирменное правительственное уродство.

Каз полез в карман спортивной куртки и вытащил новый бейджик НАСА, который ему выдали этим утром. Сидевший перед тремя тяжелыми серебристыми дверями охранник взял бейджик, сличил код здания и вернул.

– Добро пожаловать в ЦУП, – любезно проговорил охранник, нажав кнопку.

С громким щелчком открылась ближняя дверь. Точно банковское хранилище, подумал Каз. Поглядим, что у них тут за сокровища.

Увиденное им внутри произвело не большее впечатление, чем внешний вид здания. Бледно-серые коридоры, освещенные флуоресцентными лампами, практичный линолеум, блеклые распечатки фото Земли и Луны в дешевых черных рамках на стенах. Каз шел по стрелкам на маленьких указателях «ЦУП». Лифтов было два, на одном висела табличка «Не работает», и Каз, оглядевшись, предпочел подняться по лестнице.

Он предъявил бейджик очередному охраннику, сидевшему перед прочной на вид дверью; тот кивнул и оттопырил большой палец в сторону двери. Каз толкнул ее, потом налег сильнее: дверь оказалась еще тяжелей, чем он предположил. Аккуратно притворил за собой, стараясь не шуметь. И вдруг очутился в самом средоточии пилотируемых космических полетов – люди тут работают.

Он был в помещении со множеством бледно-зеленых пультов: установленные рядами, те поднимались все выше, точно в амфитеатре. Все рабочие места были обращены к трем большим экранам слева от Каза, сиявшим оранжево-желтой иероглификой чисел, акронимов и схем. Над каждым пультом Каз видел лицо, озаренное сиянием дисплеев и затуманенное вуалью сигаретного дыма. Специалисты носили полугарнитуру, чтобы слышать и радиопереговоры, и голоса соседей. На стенах висели эмблемы предшествующих космических полетов, вплоть до «Джемини-4».

Каз стоял и смотрел на работу команды ЦУПа, а те общались с экипажем будущего «Аполлона-18», который снова приступил к тренировке в 5-м здании. Казу попалось на глаза знакомое лицо: летчик-испытатель тоже заметил его и помахал рукой. Каз проложил себе путь между пультами, стараясь не беспокоить операторов.

В итоге он очутился за пультом капкома, увидел Чада Миллера, командира дублеров «Аполлона-18», и пожал тому руку.

– Приветствуем в Хьюстоне, – негромко произнес Чад. – Ты с командой говорил?

Каз кивнул:

– Они хорошо справляются.

Двое с минуту понаблюдали за работой вокруг. На большой центральный экран перед ними выводилась мультяшная графика «Персьюта». Корабль собирался уже скрыться за Луной, когда Чад спросил:

– Кофе хочешь?

Каз кивнул, и двое тихо покинули зал.

Чад Миллер, подобно остальным членам основного и дублирующего экипажей «Аполлона-18», был по профессии военный летчик. Ясные синие глаза, песочно-каштановые волосы, квадратные плечи, выпиравшие из лазурной рубашки поло с короткими рукавами, которую он аккуратно заправлял под ремень, перехватывавший узкую талию, – телосложение у него было компактное. Серые слаксы, коричневый ремень, коричневые же лоферы. Пока он разливал кофе в две белые эмалированные кружки, четко видно было, как работают сильные руки и плечевые мышцы. Крупноватые армейские часы он носил на левом запястье.

– Со сливками или сахаром?

– Ни то ни другое. Спасибо.

Чад передал ему кружку и отвел в небольшую комнату, где проходили разборы полетов. Они с Казом небрежно облокотились на длинный стол и расслабились. Они были знакомы шапочно еще со школы летчиков-испытателей, но Чад служил на базе Эдвардс, а Каз – в Патаксент-Ривер, так что вместе им летать не доводилось. У Чада в тесном сообществе пилотов была репутация превосходного летчика, мастера руля и штурвала, не делавшего ни малейших поблажек ни себе, ни другим. Это качество, свойственное многим астронавтам, вызывало у Каза уважение. Чаду можно поручить ответственное дело.

Воспользовавшись паузой в разговоре, Каз задал вопрос, который дублерам ставили все:

– Думаешь, тебе лететь?

– Не-а. Том слишком здоровый бык, блин. – Чад рассмеялся. – И похоже, что восемнадцатый «Аполлон» станет последним. Мой последний шанс прогуляться по Луне накрылся. А я к этому стремился с детства.

Каз кивнул:

– Мне знакомо это ощущение. Моя карьера пилота любой сколько-нибудь топовой птички кончена. Флотские предпочитают двуглазых.

– Это не лишено смысла. Надеюсь, НАСА тебя пустит на заднее сиденье T-38.

Каз согласился с ним, потом выглянул в приоткрытую дверь, не подслушивает ли кто в коридоре.

– Ты после симуляции на разбор полетов придешь?

Чад кивнул.

– Нам всем нужно будет кое-что обсудить. – Каз помолчал. – Русские не сидят сложа руки.

3

Берлин, 1957

В ризнице русского православного собора было очень холодно. Иеромонах Иларион поменял позу и подтянул воротник рясы выше, к затылку, радуясь, что этим утром позаботился о дополнительной поддевке.

Он сидел на высоком стуле и при слабом зимнем свете, сочащемся через ближний витраж, продолжал кропотливо разбирать неполный армейский список «волчат» – немецких сирот, которых после войны принимали к себе американские солдаты.

Получить ротапринтную копию этого перечня оказалось настолько трудно, что даже терпение иеромонаха едва не истощилось: больше года он блуждал в лабиринтах иностранной армейской бюрократии, превыше всего ставившей секретность. Иларион разослал девять писем по разным адресам – каждое для него старательно переводил молодой чтец, владевший английским, – и дважды встречался с клириком-экуменистом в берлинской миссии США. Дополнительно осложняло затею молчаливое недовольство американцев тем, как их солдаты после войны тысячами усыновляли и удочеряли детей в Германии. Американо-советские отношения в Берлине становились напряженней, и маневрировать было все сложнее.

Наконец список прислали ему по почте. Но когда он с колотящимся сердцем вскрыл конверт американской правительственной службы, то разочаровался, увидев, что личные сведения о приемных семьях вымараны цензурой. Потягивая чай, он медленно проводил пальцем по каждой странице: времени не жалел, вдумчиво анализировал каждое имя, пытался снова взять след, совсем остывший за дюжину лет с 1945 года.

Каждое утро Иларион возносил благодарственные молитвы за обретение новой жизни иеромонаха: было то простое и спокойное существование, способствующее глубоким раздумьям, надежно заслонявшее его от памяти о суровом детстве в военном Берлине и им лично виденных людских злодействах. Однако вина за потерю брата укоренилась. Он подвел покойных родителей, не сумев позаботиться о малыше, и теперь стремился его разыскать, а если тому потребуется помощь, предоставить таковую.

Рудиментарные познания иеромонаха в английском позволяли, по крайней мере, догадываться о значении каждой колонки: имя, пол, возраст, цвет волос и глаз, дата рождения (если известна), дата и место принятия в новую семью. Многие детки были так малы, что о них не приводилось иных сведений, кроме имени, а то и вовсе никаких. К великому счастью, до войны в Берлине русских жило мало: в основном эмигранты, бежавшие от коммунистов, подобные его собственным родителям. Он молча поблагодарил их за то, что дали сыновьям традиционные русские имена. Вероятно, окажется сравнительно несложно отыскать Юрия среди Гансов и Вильгельмов, хотя список не был отсортирован по алфавиту, а впрочем, по датам рождения или принятия в новую семью – тоже. Ему показалось, что данные надергали случайным образом из кучи разрозненных бумаг. Потом отца Илариона посетила другая мысль: разве можно понять, пропущена ли какая-то страница или запись об усыновлении? Он вздохнул и вернулся к работе.

Обнаружив, что рядом с пальцем оказалась строчка, описывающая мальчика по имени Юрий, он почувствовал, как перехватывает дух. Взгляд его недоверчиво заметался по странице. Неужели это тот, кто ему нужен?

Дата рождения неизвестна, возраст мальчика примерно семь лет. Дата усыновления – 1947, но Иларион не был уверен, означает ли это, что в тот год мальчика забрали из Берлина, или только то, что тогда были составлены документы. Брат его родился в 1935-м, значит, это не он: слишком мал. Однако Иларион позволил себе карандашом поставить рядом с записью аккуратный знак вопроса.

Он отыскал еще одного Юрия и снова поставил знак вопроса. Достигнув конца списка, он подытожил: четыре варианта, ни один не кажется идеальным. Потом осознал, что пропустил многих детей, для которых имен не приводилось. Немного разочаровавшись, он взялся за список снова, на сей раз обращая внимание на любого сироту около 1935 года рождения, усыновленного в Берлине. Теперь дело двигалось медленней, но спустя полчаса он снова добрался до конца списка. Быстро перелистав страницы, он насчитал двадцать три кандидата. И слегка покачал головой. Не «кандидата». Ребенка.

Отец Иларион прервался заварить себе еще чаю. Пока грелся чайник, он потянулся, разминая спину, и покрутил бедром, утишая боль в короткой своей ноге. Так он потерял Юрия. Иларион получил тяжелую травму, укладывая кирпичи на стройке, – ремеслу этому его обучил отец. Из госпиталя весточку маленькому брату передать не удалось, а к тому времени, когда Иларион снова добрался до подвального убежища для детей, Юрия уже не было, и вместе с ним исчезли единственная фотография матери и бережно хранимый ею медальон. В хаосе растерзанного войной города найти Юрия так и не удалось. Однако спустя годы, проведенные в поисках среди записей о смерти, он понял, что Юрия могли усыновить, и снова взялся за розыски.

Он поднес руки к чайнику, радуясь исходящему теплу, затем накрыл ими, уже согретыми, больное бедро: стоило ему попасть на холод или погоде перемениться, как кости снова начинали ныть. Чайник засвистел, Иларион вытащил жесткий бисквит из жестянки на полке, залил кипящей водой уже использованный ранее чайный пакетик и вернулся к столу.

Так, теперь вообрази себя детективом. Брат пропал в центре Берлина. Дата рождения – 1935-й, это точно; ему было тогда девять, но Юрий для своего возраста казался мал, и, возможно, власти записали его семилеткой или восьмилеткой. Глаза синие, волосы светло-каштановые: в этом Иларион тоже мог быть уверен.

Ему пришла в голову неожиданная мысль. Американцы могли по-разному записывать незнакомые имена. Не лучше ли проверить заново варианты написания имени Юрий латиницей? Он недовольно поджал губы при мысли о новых трудах, затем печально улыбнулся, когда ей на смену пришла цитата из бездонной сокровищницы его веры: «Пока сердце многих страданий не изведало, то скромности не научится»[2].

Монах снова взялся за перечень, выделяя предпочтительные варианты. Он решил остановиться на двух наилучших: оба Юрия с каштановыми волосами и синими глазами, возраст не менее семи лет и точно не больше одиннадцати. Поднеся к глазам два листка с наилучшими вариантами и внимательно изучив всю доступную информацию, он совершил открытие. Армейский цензор, вычеркивавший сведения о приемных семьях, потрудился недостаточно тщательно. Кое-где черные линии были тонки или неровны, позволяя догадаться о части скрытого текста. Иларион направился к окну, прижал распечатки к стеклу и начал переписывать все, что удавалось разобрать.

Он смог еще кое-что выяснить о приемных родителях, но, чтобы продвинуться дальше, ему потребовались бы помощь англоговорящего человека и географический атлас. Изучив дополнительно семь перспективных вариантов, он добавил новые факты к списку, который составлял сам. Теперь нужно обратиться к чтецу, владеющему английским, чтобы помог написать в Русскую православную церковь в Америке: переслать им список и просьбу связаться со священниками церквей, ближайших к вероятным местам жительства ребят. Пожалуй, можно рассчитывать, что местные священники запомнили случай усыновления кем-то в округе русскоговорящего сироты из Германии. В конце концов, это ведь возможность возвратить детей, считавшихся потерянными, в лоно церкви. Наделить их связью с русскими культурным наследием и верой. Исправить то, что покалечила война.

А ему – разыскать брата.

4

Симферополь, УССР, 1973

Машина не отличалась красотой.

Серебристая приземистая ванна тяжело перекатывается на восьми шипастых колесах. Впереди смонтированы два научных инструмента, придавая ей сходство одновременно с лучеметом и рождественской игрушкой. Стереоскопическая пара телекамер выглядела как глаза омара.

И даже название скорей практичное, чем поэтичное: Луноход. Типичная посконная инженерия, соображения функциональности торжествуют над дизайном. Не сказать что красиво, зато чертовски надежно.

Луноход только что сел на Луну.

Обдумывая последовательность команд, которая должна была спустить устройство по пандусу и выкатить на поверхность Луны, Габдулхай Латыпов (для друзей – Габдул) вытер потные ладони о брюки. Поправил раскрытый на пульте справочник и похрустел костяшками толстых пальцев. Заново проверил, все ли индикаторы горят уверенным зеленым, затем потянулся к рукоятке штурвала и аккуратно взялся за нее. Подавшись вперед, он для устойчивости уперся локтями в пульт, посмотрел на экран и приступил к работе.

Едва ощутимо переместил рукоятку, нажал кнопку отправки команды и отпустил. Система передала электрический импульс через пульт на гигантскую тарелку антенны космической связи снаружи, обращенную прямо к Луне. Сигнал преодолел двести сорок тысяч миль пустоты за 1,25 секунды и достиг малонаправленной антенны Лунохода. С нее он был передан электронике, которая расшифровала его и на короткое время привела в действие все восемь колес.

Луноход слегка дернулся вперед и замер. Идеально натасканный пес даже вдали от дома продолжал подчиняться командам хозяина.

Пара камер сняла безжизненный пейзаж и переслала картинку обратно через четверть миллиона миль огромной антенне Габдула в Симферополь; нечеткое изображение проявилось на черно-белом телеэкране.

Спустя десять секунд после движения руки Габдул увидел, как Луноход перемещается.

– Живой! – торжествующе завопил он. И услышал сдавленные шепотки облегчения и восторга от сослуживцев сзади.

Габдул снова осторожно двинул рукоятку, на этот раз посылая более длинную команду согласно отработанному протоколу спуска машины на лунную поверхность. За работу!

Габдул вырос близ Симферополя на Крымском полуострове. Татарские корни давали о себе знать: густая темная шевелюра, широкие скулы, гортанные звуки многосложного имени. Подростком он стоял в крымских сумерках, зачарованно следя, как мчится по небу первый спутник – наглядное доказательство советского технического мастерства и превосходства над соперниками. Менее чем через четыре года Юрий Гагарин облетел Землю, и Габдул решил стать космонавтом. Как и миллион советских подростков вместе с ним.

Закончив школу, он пошел служить в ВВС, надеясь, что его пошлют в технический вуз получать образование в области авиационной инженерии, а потом… потом, мечтал он, в летное училище. Однако происхождение постоянно ставило ему палки в колеса. Габдул считал, что история сталинской депортации двухсот тысяч крымских татар в Узбекистан после Великой Отечественной войны быльем поросла, но в армии предрассудки угнездились прочно – и тем прочнее, обнаружил он, чем ближе к Москве. В бесклассовом обществе он, выходец из этнического меньшинства на окраине Советского Союза, стал человеком второго сорта.

Несмотря на то что Габдул окончил вуз с отличием, возможности неизменно выпадали другим студентам: ивановым и поповым. В поступлении в летное училище ему отказывали раз за разом. К двадцати пяти годам он, лейтенант ВВС, оказался младшим техником Центра дальней космической связи в Щелково на окраине Москвы.

Однажды его капитан заговорил с ним в курилке:

– Габдулхай Гимадутинович, – начал он официальным тоном, когда они стояли бок о бок, глядя через двойные стекла окна, как метель задувает вокруг массивных силуэтов антенных тарелок, – запускается новая программа, где нужны умные молодые инженеры-электронщики. Пока, тсс, все держится в секрете, но, похоже, это потребует много тренировок и поездок. Вы заинтересованы?

Капитан уже знал, как ответит Габдул.

Спустя несколько недель его вызвали в московское ОКБ-52[3] для собеседования и экзамена. Он сидел в коридоре рядом с несколькими другими молодыми инженерами в ожидании, пока его вызовут; все прятали нервозность под маской равнодушия. Собеседование проходило без обиняков: задавали вопросы о его карьере, семье, интересах. Отвечая, он сделал акцент на том, как гордится службой отца в армии и как всю жизнь мечтал служить советскому космосу.

Практические задания дались ему тяжелей и озадачили. Ему поручили управлять вилочным погрузчиком, перемещая машину по заданному маршруту на полу заводского цеха. Потом к погрузчику прицепили грузовик и заставили повторить, но теперь нужно было повернуть за угол. Габдул молча поблагодарил отца за уроки вождения, полученные еще в Симферополе.

Один из экзаменаторов сел на водительское место, и Габдулу показали на телеэкране, как перемещается погрузчик, а потом попросили отдавать водителю команды по радио. Задание усложнили, притушив свет и позволяя видеть картинку лишь раз в пять секунд: экран то прикрывали картонкой, то отводили ее. Он не вполне понимал, что именно проверяется, но пытался представить себя на месте водителя и говорить то, что хотел бы сам услышать в такой ситуации.

Никаких объяснений. Отпуская Габдула, экзаменаторы еще раз напомнили о запрете кому бы то ни было рассказывать о встрече с ними.

В неуверенности минула неделя. Потом капитан зашел в зал Центра во время его смены.

– Габдулхай Гимадутинович!

– Да, товарищ капитан?

Габдул встал, и сослуживцы покосились на него.

– Вы нас покидаете. Военно-воздушные силы Советского Союза в безграничной мудрости своей решили, что хватит вам общаться со спутниками. Через два дня вас ждут в Реутове[4], в НПО имени Лавочкина. – Он посмотрел Габдулу прямо в глаза. – Мне не сказали, чем вы станете заниматься, так что это, должно быть, крайне важно. Настолько важно, что вы… – он порылся в кармане брюк и выудил два темно-синих погона с тонкой светло-голубой полосой и тремя звездами[5], – повышены до старшего лейтенанта!