Любовь от начала до конца
Люда рассказала, что в тот день ты спустилась в холл на первом этаже больницы, и там у тебя открылось кровотечение. Пока поняли, что произошло, пока довезли до реанимации, ты потеряла много крови. Успела только позвонить Людмиле и сказать, что тебя везут в хирургию. Так закончилась операция, на которую ты возлагала большие надежды.
Как я потом узнал, тебе сначала попытались создать фистулу на руке – сшить артерию и вену, чтобы удобнее было забирать кровь для очистки. Но с фистулой не получилось. Сосуды не выдерживали. Тогда врачи решили вживить на ноге протез сосуда. Снова операция. Это на неё пошли мои первые высланные тебе деньги.
Эта хирургическая процедура должна была стать последней. После этого ты могла перебраться домой и только в определённые дни приезжать в больницу на гемодиализ. Ты мечтала об этом. Говорила про это в каждом нашем разговоре. Ты так скучаешь по сыну! Нога потихоньку заживала, врачи обещали в ближайшие дни выписать тебя из больницы, и ты заранее этому радовалась…
И вот чем всё закончилось.
Тебе дали сильнодействующее лекарство и оставили в реанимации. Пока ты несколько часов лежала в беспамятстве, мы с Людой сходили с ума, теряясь в страшных догадках.
Потом я узнал от Людмилы, что твоя правая нога, на которой была сделана операция, онемела. И хотя эту операцию тебе делал сам заведующий отделением, но, видимо, у него не всё хорошо получилось. Рана была глубокая. Он увидел, что кровоток в ноге нарушен. Потребовал разрабатывать ногу, припугнув ампутацией. А как разрабатывать, когда сил совсем нет?
Ты почувствовала себя обречённой.
Вечером я всё-таки дозвонился. Ты находилась уже в своей палате и говорила очень тихо, голос дрожал. Тебе больно… Сводит руки… Ты не можешь заснуть… Когда мы говорим, что на человеке лица нет, то имеем в виду, что ему так плохо, что он сам на себя не похож. А когда голос человека не похож на его обычный голос? Как сказать? Что это не твой голос? Твой голос был тогда словно не твой. Ты будто заставляла себя говорить. Я чувствовал, что ты переполнена какими-то гнетущими мыслями.
– Тоня, ты как себя чувствуешь? – пытался я разговорить тебя.
Но ты будто не услышала меня и дрожащим, срывающимся голосом вдруг спросила:
– Рома, я хочу задать тебе один вопрос… За что мне всё это? Кто меня так сильно не любит?
Я задохнулся от жалости к тебе.
– Тонечка, милая, ну кто тебя может не любить… – сказал я в полной растерянности. – Я не верю, что есть такой человек. Да и за что тебя можно не любить? Так сложилось…
– Но почему именно я? Чем я это заслужила? – с мольбой в голосе допытывалась ты у меня, будто надеялась, что я сейчас дам исчерпывающий ответ на вопрос, мучивший тебя всю жизнь.
Я почувствовал, что ты вот-вот расплачешься. Вся боль, которая копилась годы неустанной борьбы за ребёнка и за себя, готова была прорвать последнюю преграду и хлынуть наружу.
– Когда человек попадает под машину, разве он это заслужил? – выложил я свой последний аргумент. – А его родственники это заслужили?
Ты уже начала всхлипывать, но тут я услышал, что пришла Люда, и наш разговор оборвался.
Сестра сделала тебе массаж ноги. Ты плакала. А когда она уходила домой, с тобой случилась истерика. Ты оставалась на ночь одна в палате и испугалась, что если тебе станет плохо, то даже некому будет позвать врача, потому что звонок не работает, а санитарка только и знает, что смотрит сериалы по телевизору. До неё не докричишься. Людмила сказала, что ей даже пришлось на тебя накричать, чтобы привести в себя.
Сразу по приходу домой я написал Люде в «Одноклассниках»:
«Я сегодня весь день просто с ума сходил. Перенервничал до такой степени, что боялся домой идти, потому что у меня всё было написано на лице».
Люда ответила: «Я сама так нанервничалась, пока звонила, ждала, ехала, успокаивала, что теперь вот упала и лежу…»
Дальше мы обменялись такими сообщениями:
Я: «Будем посылать Тоне свою положительную энергию. Что по этому поводу говорит твоя дочь – можно так вот, на расстоянии, помочь человеку?»
Люда: «Она говорит, что можно и нужно… А ещё нужно молиться».
Я: «Тогда я буду молиться. Как умею».
Люда: «Давай… Умеешь ты сильно».
Моё лицо всё-таки меня выдало. Увидев в моих глазах печаль и озабоченность, Лена дождалась, когда после ужина дочь уйдёт к себе в комнату, села рядом со мной на диван и спросила напрямую:
– Ты её любишь?
Отпираться было бесполезно, да и не хотелось. Я вздохнул.
– А меня ты любишь?
– Я тебя тоже очень люблю, – сказал я искренне, одновременно радуясь, что могу вот так в завуалированной форме ответить на первый вопрос жены.
Мы помолчали. Лена растерянно пожала плечами.
– Не понимаю, как можно любить двух женщин одновременно… Разве так бывает?
Я любил свою жену. Я любил тебя. Мне было жаль вас обеих. Но я не стал этого говорить.
А больше мне сказать было нечего.
* * *На следующий день я после работы поехал в церковь. На часы не посмотрел, наивно полагая, что доступ к богу круглосуточный. Было уже темно. Возле входа горели фонари, будто призывая прохожих не проходить мимо. Но как только я зашёл в притвор, меня остановили:
– Храм закрывается, – решительно преградила мне дорогу высокая худая женщина мрачного вида в чёрном подряснике до пола.
Нет, это невозможно…
– Я ненадолго. Я уйду, как только скажете… Пожалуйста…
Мой взволнованный вид озадачил женщину. Она помолчала, затем продала мне две свечки и, выслушав сбивчивые вопросы, показала в уже полутёмном помещении церкви большую икону преподобного Серафима Саровского и икону святого Пантелеймона. Сказала, что Пантелеймон отвечает за здоровье. Я кивнул и подошёл к Серафиму Саровскому.
Преподобный Серафим испытывающе глядел на меня, а я на него.
Что говорят в таких случаях? Какие слова? Какие молитвы? Я никогда не знал ни одной молитвы, потому что вырос в атеистической семье. И как вести себя в церкви, тоже не знал. Я просто стоял и смотрел на отца Серафима. А потом из меня слова полились сами собой.
«Батюшка Серафим, ты всё знаешь… Ты знаешь, как я люблю Тоню, как много она для меня значит. Я очень хочу ей помочь. Очень! Но сил моих, возможностей моих не хватает. Батюшка Серафим, помоги! Помоги Тоне. Дай ей силы, дай ей терпение, дай ей надежду. Помоги врачам. Помоги им понять, как лечить Тоню, как вернуть ей здоровье. Помоги мне. У меня есть только моя любовь, и если это возможно, пусть она поможет Тоне. Пожалуйста… Батюшка Серафим… Я так её люблю…»
Возле иконы целителя Пантелеймона зажёг вторую свечу. А через несколько минут боковым зрением увидел за собой высокую чёрную фигуру.
– Храм закрывается, – твёрдо повторила хмурая женщина. – Оставляйте свечи. Я их сейчас затушу, а завтра утром зажгу.
Я молча кивнул и вышел из храма.
В церковь я ходил редко. Только когда сильно прижмёт. И всякий раз, подходя к месту общения с богом или покидая его, испытывал неловкость. Я знал, что нужно осенить себя крестным знамением, но креститься при посторонних стеснялся. Вот и сейчас, приостановившись на паперти, замялся. Мимо шли две женщины и о чём-то оживлённо беседовали. Я замер. Потом вспомнил, как сам наблюдал людей, которые крестятся. Никакого удивления или недоумения они у меня не вызывали. Повернулся лицом к церкви и неуклюже перекрестился.
Женщины прошли мимо, не обратив на меня внимания.
Глава шестая. Испытание жизнью
Дома меня ждало сообщение от Людмилы:
«Рома, отзовись! Я хочу поговорить с тобой».
Я отозвался.
Казалось, я уже всё про тебя знаю. Мы давно переписывались с Людой, и на все вопросы я получил ответы. В этот день я понял, что знаю о тебе очень мало. Я бы, наверное, так ничего и не узнал. Но Люда мне рассказала. Не думаю, что она этого хотела. Так получилось.
В тот день Людмила ездила к тебе. Написала, что ты очень подавлена. В телефонном разговоре с мамой ты вдруг попросила похоронить тебя возле дедушки и бабушки, и чтобы там же похоронили Игоря. Мама в слёзы, давай звонить Людмиле: что это Тоня об этом заговорила? Ей так плохо? Люда бросилась к тебе. Весь вечер разговаривала с тобой, пытаясь успокоить, но разговор всё равно получился грустным. Ты сказала Людмиле, что у тебя такое состояние, будто из тебя высосали всю радость жизни. Что всё бесполезно. Ты ничего не хочешь, и пусть все оставят тебя в покое.
Ну, ничего не получается!
Не получилось с фистулой на руке. Не получилось с искусственным сосудом. Пока кровь для очистки берут через временный катетер. Он рассчитан на месяц, но у тебя стоит уже четыре месяца, и менять его не собираются. С этим катетером нельзя мыться и всё, что ты можешь себе позволить, это обтираться мокрой тряпочкой.
У тебя нет сил, и врачи не могут объяснить, в чём дело. В организме скапливается лишняя вода и доктора постоянно твердят, что надо меньше пить. А ты и так считаешь каждый глоток. Начала болеть пятка прооперированной ноги и тебе больно становиться на неё. Ты проголодалась, но не смогла дойти до холодильника и расплакалась.
«Пока я сидела у неё, успокаивала, пока ехала домой, я бодрилась, – писала Людмила. – Но только закрыла за собой дверь – и разрыдалась. Что делать? Как ей помочь?»
Чуть ли не через слово Люда вставляла грустные жёлтые рожицы, из глаз которых катились слёзы…
Я вспомнил мучивший тебя вопрос и в бессильном отчаянии написал Люде:
«За что же Тоне это наказание?»
И вот здесь, наверное, Людмила не выдержала.
Люда: «У Тони всегда была возможность вести другую жизнь. Но она выбрала эту жизнь, а вместе с ней выбрала и свою болезнь. И мы ей в этом помогли».
Я: «Ты хочешь сказать, Тоня сама себя наказала?»
Люда: «Ром, ты даже представить себе не можешь, как Тоня жила все эти годы!»
Так я узнал то, что мне не полагалось знать.
Я узнал твою историю. Узнал её такой, какой её знали только твои близкие.
Поначалу всё складывалось благополучно. Твой муж работал ювелиром, и пока существовал Советский Союз, хорошо зарабатывал. Когда я учился в институте, у вас уже была своя машина. Но потом родился Игорь. Игорёша. Почти все деньги стали уходить на лечение сына.
Рождение такого Игорёши стало для ваших родных шоком. Теперь Люде стыдно об этом вспоминать, но тогда ваша семья не приняла его. Узнав, что произошло, родители сразу постарели и изменились. Дед не хотел гулять на улице с внуком. Он стеснялся. Больного ребёнка постоянно разглядывали здоровые дети, тыкали в него пальцами. Бабушка тоже стеснялась выводить Игоря на улицу. Да и ты сама, и Люда. Когда смотрят, спрашивают – что отвечать? Тогда ведь было устойчивое мнение, что больные дети рождаются только у алкоголиков. Твоему мужу во время посиделок на работе один из подвыпивших сослуживцев вроде как в шутку сказал, что зачали, небось, ребёнка по пьяному делу. Вот он такой и получился. Наверное, так думал не он один.
Со временем все как-то примирились, что в семье по-
явился необычный ребёнок, но горький осадок остался. Ты это чувствовала и постоянно напрягалась, пытаясь вернуть сыну здоровье.
Врачи в роддоме сказали, что если будете лечить ребёнка, он поправится. Ты поверила и лечила Игоря как могла. Всё твоё время и силы уходили на сына.
За несколько лет ты объездила с ним чуть ли не весь Союз, испробовала все методы, которые были доступны. Вы не вылезали из больниц. Если не в больнице, то где-то в другом месте на лечении. Даже у знахарей побывала.
А однажды твой муж выпилил из фанеры фигуру человека с расставленными руками и ногами и к этому силуэту вы стали привязывать своего Игорёшу, чтобы руки и ноги привыкали к нормальному положению. Такая была методика. Но ничего не помогало.
Вы надеялись до тех пор, пока однажды к Игорю не пришла медсестра из того роддома, где он появился на свет. Уже что-то подозревая, вы через неё решили достать карточку на ребёнка, которая там хранилась. После неудачных родов вам эту карточку почему-то не показали. Медсестра выкрала документ из архива роддома, и из него стало понятно, что с ребёнком изначально ничего нельзя было сделать. Врачи об этом не сказали. Было воскресенье, ребёнок повернулся и запутался в пуповине. Говорят, надо было делать кесарево, но дежурного хирурга рядом не оказалось. Решили, что и так справятся. Возможно, они понимали свою вину, боялись ответственности, вот и обнадёжили вас.
К тому времени Игорю уже исполнилось десять лет.
Десять лет жить с верой, что ты можешь что-то изменить в жизни своего ребёнка… Как смириться с тем, что ничего уже нельзя исправить?
И ты продолжала лечить сына.
Надежда снова мелькнула, когда в Запорожье приехали врачи с каким-то новым методом. Они проделали что-то с нервными окончаниями Игоря и, видимо, так измучили мальчишку, что после этих лечебных процедур он стал жалостливо показывать, чтобы его больше не трогали. А ты на нервной почве заработала диабет.
Теперь ты уже лечила не только Игоря, но лечилась и сама.
Это было нелегко. Ведь Игорь не разговаривает, только ты его понимаешь. На ноги не опирается, руки ему неподвластны. Ты все эти годы была его руками и ногами. Пока муж был на работе, тебе приходилось самой поднимать его с постели, перетаскивать на диван. Одеть мальчишку – целая проблема: сначала натащить одежду на руки, на ноги… Потом пересадить в коляску и дальше весь день вместе с ним в одной связке – на кухне, в ванной, на улице. А коляска неудобная, широкая, Игорь то заваливается на бок, то сползает: своей опоры у него нет. Хорошо ещё, что вы жили в частном доме, и можно было летом оставлять ребёнка весь день на улице. Он любит погреться на солнышке.
Пока Игорь был маленький, ты справлялась, но по мере того, как сын взрослел, эти простые процедуры становились всё более трудоёмкими и изматывающими. Но ты терпела, не жаловалась, одновременно пытаясь бороться со своим недугом.
Ты была оптимисткой и все эти непростые для тебя годы держалась только на своём оптимизме. Изучила гору медицинской литературы и поначалу успешно превозмогала болезнь. Пила травяные настойки собственного приготовления, занималась дыхательной гимнастикой. При этом успевала по утрам, пока Игорь спит, сбегать к знакомой сделать маникюр и педикюр. Несмотря ни на что, ты хотела выглядеть красивой.
Тебе надо было бы каждый год ложиться в стационар, но ты не могла оставить своего Игорёшу и соглашалась на больницу только когда возникала крайняя необходимость. Если бы ты больше внимания уделяла своему здоровью, то сейчас бы не пришла к такому плачевному состоянию. Да ты, считает Люда, и сама это понимала. Но по-другому уже не могла. Вся твоя жизнь превратилась в искупление за судьбу Игоря.
Ради него ты отказалась в жизни от многих элементарных вещей. Поняв бессмысленность твоих усилий, Люда твердила тебе, что нельзя жить только жизнью сына, нельзя замыкаться в своём горе. Сколько раз и она, и твой муж буквально выгоняли тебя пройтись по магазинам или погулять с подругами. Но тебя уже было не переубедить. Час-полтора и – бегом домой. Там ведь Игорёша один без тебя.
Пытаясь недавно передать мне эсэмэску, ты вдруг поняла, что не можешь этого сделать и грустно так сказала сестре: «Люд, это как же я отстала от жизни, что даже не могу простую смс отправить?»
А потом ты устала. Жить за двоих тяжело. На гимнастику и травы сил уже не было. В ход пошли лекарства из аптеки. Силы будто кончились. И по мере того, как они убывали, нарастал страх за сына. Вдруг ты уйдёшь из жизни раньше него? Как же он будет без тебя? Кто его будет любить, заботиться о нём?
И вот во что этот многолетний страх вылился…
Первый раз ты попала в больницу прошлым летом. Только выписали – и через две неделе снова стационар. Тогда же тебе сделали первую фильтрацию почек. А однажды осенью стало так плохо, что пришлось вызвать скорую помощь. Тебя сразу определили в отделение гемодиализа.
Узнав, что почки сами не хотят работать и без диализа теперь не обойтись, ты погрузилась в депрессию. Люда часами разговаривала с тобой по телефону, чтобы отвлечь от грустных мыслей, но ты будто не слышала её: «Люд, получается, что жить мне осталось не так уж и много…» —
сказала ты однажды. Три раза в неделю по четыре-пять часов на диализе. И так до конца жизни. Сколько это можно выдержать?
Про твою сегодняшнюю ситуацию со здоровьем не знает твой муж, не знают родители. Только ты, Люда и я. Родителям рассказывать – только мучить их. Они ничем помочь не могут. Людмила попыталась рассказать твоему мужу про всё, что сейчас происходит с тобой, но он так испугался, что Люда больше с ним об этом не заговаривала.
Несколько лет назад он потерял постоянную работу, и теперь вы бедствовали. Когда случалась подработка, нужно было на кого-то оставлять ребёнка, и прежде его выручали мама или Люда. Но справиться со взрослым тридцатилетним парнем, который не может комара прогнать или почесать нос, им уже было трудно. Здесь нужна была мужская сила. Пришлось мужу отказаться и от случайного заработка.
Работы нет. Денег нет. Живёте только на пенсию Игоря и твою. Ты в больнице, состояние ухудшается. Как жить дальше?
Страшно.
Тоня, Тоня…
Твоя жизнь придавила меня так, что я не мог вздохнуть. События последних дней теперь выглядели совсем в другом свете.
Да, я знал о твоей судьбе, но знал в общих чертах. Я знал, что всё плохо, но при этом плохое не казалось отчаянно плохим. Теперь мне стало понятно и чувство безысходности, которое придушило тебя, и усталость от жизни, на которую ты жаловалась, и отчаяние, которое толкало к мыслям о смерти, и обида на весь мир за то, что с тобой так жестоко обошлись.
Мне тоже захотелось упасть на диван и разрыдаться.
За что? За что? За что?
«Пытаюсь глушить в себе все мысли, которые лезут в голову, молитвами, – писала Люда. – Все упования только на Бога. Всё в его руках».
За что?!
Глава седьмая. Вот это новость!
Мне тоже хотелось верить, что бог всё видит, всё знает и уж такому человеку, как ты, обязательно поможет. Если тебе не помочь, то кому же тогда помогать?
Да, всё в руках бога. Но всё-таки кое-что и в руках врачей.
Нет, Тонечка, я за тебя ещё повоюю.
Не зная толком, что предприму, я первым делом попросил Людмилу сканировать и прислать мне историю твоей болезни. Я был настроен решительно.
Как только результаты обследования оказалась у меня в руках, сразу же отправился к своему хорошему знакомому, который работал заместителем главного врача в областной больнице. Да простит он меня за маленькую ложь, но я представил тебя как свою сестру, которая осталась в Запорожье с родителями. Ну не мог же я, в самом деле, пересказывать ему историю своей школьной любви. Я забыл, что у нас с тобой разные отчества, но мой знакомый сделал вид, что не заметил.
Он внимательно просмотрел историю болезни и сразу высказал несколько важных для меня умозаключений. Привёл разные примеры. Один пример особенно воодушевил. У них на гемодиализе почти двадцать лет находится женщина, которая руководит поселковым советом и три раза в неделю мотается в областной центр. Я подумал, что обязательно расскажу тебе об этом, чтобы ты не считала, что всё беспросветно. Вон, человек уже целую жизнь на диализе.
Затем он вызвал к себе заведующую отделением гемодиализа. Уже в её кабинете я договорился, чтобы она проконсультировала тебя по телефону. Это была единственная возможность оказать тебе немедленную действенную помощь.
Наверное, ты не привыкла к такому стремительному решению застарелых проблем, и потому услышав, что уже завтра в далёком российском городе с тобой готова разговаривать лучший специалист в своей области, стушевалась.
– Рома, ну что можно узнать по телефону? Врачи здесь ничего понять не могут… – неуверенно возразила ты.
Но как только я пересказал некоторые выводы врача после ознакомления с историей болезни, ты сразу же согласилась. Доктор будто не медицинский документ прочитала, а лично осмотрела тебя.
Всё. Жди.
Перед сеансом связи убедился, что ты на месте, не передумала. Это прибавило мне решимости, и с этим настроением я набрал код на двери в отделение гемодиализа.
Заведующая отделением ждала меня. Попросила ещё раз посмотреть историю болезни и взяла ручку, чтобы записать твоё имя и отчество.
– Как зовут вашу сестру? – деловито поинтересовалась она.
– Антонина Николаевна, – сказал я каким-то чужим голосом от неловкости, что не говорю всей правды.
Антонина Николаевна… Надо же…
Только перед этим визитом я узнал твоё отчество, и мне показалось, что сейчас я говорю о каком-то другом человеке. Для меня ты всегда была только Тоней.
Разблокировал телефон.
После первого же гудка ты ответила. Передав трубку врачу, я достал блокнот и приготовился записывать её рекомендации.
– Здравствуйте, Антонина Николаевна. Что у вас случилось?
Я следил за выражением лица заведующей, слышал твои плохо разбираемые слова и по её движению головой в ответ на обстоятельный рассказ о самочувствии пробовал понять – есть надежда или нет?
– Так. Понятно, – терпеливо дослушав до конца, как бы поставила точку врач. – Скажите, какой у вас рост и вес.
Повторила за тобой и записала на листочке. Я напрягся. Я не верил тому, что услышал. Мы с тобой одного роста? Врач продолжала о чём-то спрашивать, ты ей что-то объясняла, называла какие-то показатели, лекарства. Я записывал, но моя мысль замерла, будто кто-то нажал на кнопку «пауза».
Мы одного роста?!
Тебя консультировали сорок минут, а затем ещё двадцать минут заведующая отделением терпеливо надиктовывала мне, что тебе нужно сейчас сделать и какие лекарства купить, чтобы нормализовать состояние. Я добросовестно всё записывал и даже что-то уточнял, просил разъяснить. При этом чувствовал себя так, будто меня стало двое.
Один сейчас с серьёзным видом взрослого человека конспектирует рекомендации врача, а второй… Он превратился в мальчишку и уже радостно бежит, нет, не бежит, а летит над землёй. Будто его долго держали в заточении, а теперь выпустили на волю. Будто ему разрешили то, что всю жизнь запрещали. Скорей, скорей за ним!
Но я совладал с собой и всё-таки услышал то, что хотел услышать – чем тебе можно сейчас помочь.
При сахарном диабете рекомендуют ставить для забора крови двухтоннельный катетер с антибактериальной манжетой. Что это такое, я не знал, и вообще впервые слышал, но заведующая достала из огромной стопки бумаг на столе буклет с разновидностями таких катетеров, отыскала нужный, вложила между страниц визитку поставщика и протянула мне.
– Позвоните. Скажите, вам нужен катетер на яремную вену.
Я записал. Попрощался и, изображая из себя серьёзного представительного человека, пошёл к выходу, сдерживаясь изо всех сил, чтобы не побежать.
Неужели мы одного роста?
Во дворе больницы не удержался и снова набрал твой номер.
– Тоня, тебе всё удалось спросить?
– Да. Очень хороший врач. Спасибо тебе, Рома.
– Тонечка, всё у тебя будет хорошо, – переполненный радостными чувствами, твердил я.
– Очень хочется, Рома. Очень хочется! – говорила ты голосом человека, которого обнадёжили, но он боится до конца в это поверить.
– Врач сказала, тебя не нужно мучить операциями, нужно поставить какой-то двухтоннельный катетер, – старался я поддержать твои ожившие надежды. – Они всем больным диабетом такие ставят.
– Я знаю, что это такое. Такой катетер стоит у мужчины здесь на диализе. Рома, это невозможно. Это очень дорогая вещь.
– Тонечка, не думай об этом. Если это нужно тебе, значит, это возможно. Я всё узнаю. Не волнуйся. Не думай ни о чём, кроме своего здоровья.
Я ждал, что ты меня остановишь и снова скажешь что-нибудь про свою семью, у которой нет денег. Но ты ничего подобного не сказала, чем ещё больше воодушевила меня.
Неужели мы одного роста?
Я не мог в это поверить. Я сорок лет жил с мыслью…
Словом можно отравить. А снова вылечить?
Весь следующий день я занимался поиском, оформлением и оплатой катетера. Перевёл тебе деньги на лекарства, которые порекомендовала врач. И весь день со мной происходило что-то странное. Моё письмо, цветы, неожиданная операция, твоя трудная судьба, новость, что мы одного роста, спасительный катетер, твоё отчаяние, консультация врача, мои надежды… Всё это перемешивалось во мне, превращаясь в гремучую смесь, которая чем дальше, тем становилась всё более гремучей.
Когда до конца рабочего дня оставалось два часа, я понял, что не могу больше находиться в редакции. Нервы сдают. Надо отправляться домой.
Но до дома я не доехал.
Может, события последних дней что-то изменили во мне, а может, это было следствием тех отношений, которые между нами установились… Не знаю, как это объяснить, но я проехал мимо своего дома, свернул в переулок и остановил машину, почувствовав, что не могу сейчас вернуться домой, пока не услышу твой голос. Я собирался позвонить тебе позже, но меня будто требовательно взяли за руку: звони!