Лесной бродяга. Т. 2
В оглушительном реве водопада Ороче чудились какие-то подземные голоса, звавшие его к себе, маня в бездну. Голова его начинала кружиться, но чувство непреодолимой алчности преодолело эту минутную слабость, и он упорно продолжал начатое дело.
В порыве охватившего гамбусино экстаза ему казалось, что мрачная бездна уже не ревет и не стонет, а тихонько журчит и напевает, как светлый лесной ручеек, навевая сладостные мечты.
Вот скрюченные пальцы гамбусино коснулись желанной глыбы золота, вцепились, впились в нее! Сначала она не поддавалась его лихорадочным усилиям, но затем вскоре стала в своем каменном гнезде. Двух жадных рук, по-видимому, было недостаточно, чтобы обхватить и удержать эту драгоценную глыбу; малейшее неосторожное усилие могло, отделив от скалы, заставить ее скатиться в пропасть. Ороче старался даже не дышать, Бараха, склонившись над обрывом, в одинаковой мере разделял его опасения и лихорадочный страх, – словом, все чувства, волновавшие в этот момент его приятеля.
Еще мгновение – и горное эхо повторило два непосредственно последовавших один за другим крика, два крика, торжествующих победу. Это были громкие возгласы Ороче и Барахи, раздавшиеся почти одновременно в тот момент, когда наконец эта масса чистого золота засверкала в дрожащих руках отважного похитителя.
– Поднимайте меня скорее, бога ради! – воскликнул Ороче голосом, дрожавшим от волнения. – У меня в руках груз не менее тридцати фунтов по весу. Право, я не предполагал, что так силен!
Бараха сначала с конвульсивным усилием начал тянуть вверх веревку, затем тянул все слабее и, наконец, вовсе перестал, а руки Ороче еще не доставали до уровня тропинки.
– Ну же, Бараха! Еще немного! – крикнул ему гамбусино. – Всего пара футов, и я весь к вашим услугам!
Но Бараха по-прежнему оставался недвижим: в мозгу его вдруг родилась дьявольская мысль.
– Передайте-ка мне эту глыбу, которая истощает ваши последние силы своим непомерным весом, тем более что и я сам уже выбился из сил! – проговорил он.
– Нет, нет, тысячу раз нет! – завопил гамбусино, на лбу которого мгновенно выступил крупными каплями холодный пот. Он судорожно прижимал свое сокровище к груди и, не будучи в силах совладать с собою, воскликнул: – Скорее я расстанусь со своей душой, чем с этим золотом. А… а, понимаю, как только я передам вам самородок, вы бросите лассо, чтобы я сорвался!..
– А кто вам говорит, что я не отпущу его и сейчас? – глухо пробормотал Бараха.
– Кто говорит?! Да ваша собственная выгода ручается мне за это! – ответил гамбусино, голос которого теперь заметно дрожал.
– Ну, так слушайте же: я не выпущу лассо, но только с одним условием. Я хочу, чтобы это золото принадлежало одному мне, чтобы оно было все мое! Слышите? Мое! Отдайте мне его сейчас же… не то я брошу лассо, – и вы сверзнитесь в бездну!
Смертельная дрожь пробежала по всему телу Ороче, он содрогнулся до мозга костей и, взглянув на мертвенно бледное лицо Барахи, проклял свою глупую доверчивость и свой безумный выбор.
Он попытался было сделать усилие и без посторонней помощи взобраться на вершину утеса, но громадная тяжесть, которую он держал в руках, парализовала его движения. И он остался недвижим, как и Бараха, который теперь держал в руках его жизнь.
– Я хочу, я требую это золото, слышите, черт бы вас побрал! – продолжал немного погодя Бараха. – Или вы отдадите его мне, или же я брошу лассо… Нет, я перережу его!
С этими словами негодяй вытащил из ножен кинжал.
– Я, скорее, согласен умереть! – крикнул Ороче. – Пусть меня поглотит бездна, а вместе со мною и самородок!
– Ваша воля выбирать, – презрительно уронил Бараха, – или все это золото, или ваша жизнь, вот и все!
– Вы прикончите меня, даже если я отдам его вам!
– Пусть так! – решил Бараха и стал перерезать лассо не спеша, как бы давая понять обреченному, что у него еще есть время одуматься и спастись.
Глава XIII. Двое из рода де Медиана
Возвратимся к главным героям повествования. Педро Диас не замедлил стряхнуть с себя то состояние горестного оцепенения, угнетенности и вместе с тем глубокого удивления, какое на мгновение овладело им.
– Я ваш пленник! – сказал он, медленно подняв голову. – А потому с полною покорностью ожидаю своей участи!
– Вы свободны, Диас! – проговорил Фабиан. – Свободны безусловно, без всяких оговорок или ограничений!
– Нет, нет! – живо вмешался канадец. – Напротив, мы ставим вам самые тяжелые условия!
– Какие?! – осведомился искатель приключений.
– Вам известна теперь, равно как и нам, одна тайна, о которой мы знаем уже давно. Я имею веские основания позаботиться о том, чтобы эта тайна умерла вместе со всеми теми, кому ее открыл злой рок. Вы один из всех, кому она была известна, кроме нас самих, будете исключением из этого правила: я уверен, что человек столь смелый и отважный, как вы, всегда сумеет сдержать данное слово. Итак, прежде чем возвратить вам свободу, я требую, чтобы вы поручились мне своей честью, что никогда никому не расскажете о существовании Золотой долины!
– Я надеялся, что эти сокровища помогут осуществить мою заветную мечту! – с тоской в голосе сказал благородный искатель приключений. – А я мечтал сделать мою родину независимой и могущественной. Это великое дело мог осуществить только дон Эстебан! Без него все мы превращаемся в слабых людей, без веры в успех дела. Но – увы! – печальная участь, грозящая человеку, на которого я возлагал все свои надежды и от которого ожидал осуществления своей мечты, навсегда лишает меня этой надежды и делает ее пустой мечтой… Пусть же все сокровища и богатства Золотой долины навсегда остаются сокрытыми в этой дикой пустыне, что мне до них теперь?! Клянусь вам своей честью, что никогда, в течение всей своей жизни, я ни единым словом не обмолвлюсь о существовании этих богатств; мало того, я забуду даже о том, что они находятся здесь!
– Прекрасно! – сказал на это Красный Карабин. – Теперь вы можете идти: мы не держим вас!
– Нет, нет еще, если вы позволите мне, то я хотел бы сказать вам два слова. Во всем том, что случилось сейчас на моих глазах, кроется какая-то тайна, которой я даже не пытаюсь разгадать, однако…
– Все это весьма просто, могу вас уверить! – перебил мексиканца Хосе. – Этот молодой человек… – продолжал он, указывая на Фабиана.
– Погодите! – торжественно воскликнул последний, сделав знак испанцу-охотнику, чтобы он повременил со своими разъяснениями. – На предстоящем суде, перед лицом верховного судьи, – при этом Фабиан указал на небо, – все станет ясно, как из обвинения, так и из защиты, и сеньор Диас все поймет, если только он пожелает остаться с нами. В пустыне каждая минута дорога, и мы должны приготовиться, сосредоточив свои мысли и обдумывая в глубоком безмолвии тот решительный поступок, который нам предстоит совершить!
– Я именно хотел просить вашего разрешения остаться с вами. Я не знаю, виновен ли этот человек или нет, знаю одно, что он тот вождь и господин, которого я добровольно избрал и признал и которому я останусь верен до последней его минуты, до последнего моего вздоха, готовый защищать его против вас ценой моей собственной жизни, если он невиновен, и вместе с тем готовый согласиться с вашим приговором, если приговор этот будет справедлив!
– Прекрасно, вы сами все услышите и сами сможете судить о его правомерности, – сказал Фабиан.
– Человек этот – один из великих мира сего, а между тем вот он лежит в пыли и связанный, как последний преступник из подонков черни! – грустно продолжал Диас.
– Развяжите его, Диас, – сказал Фабиан, – но не пытайтесь защитить от мщения сына убийцу его матери и возьмите с дона Антонио слово, что он не сделает попытки бежать; в этом отношении мы всецело полагаемся на вас!
– Ручаюсь вам за него своей честью, что он и не подумает бежать! – воскликнул благородный искатель приключений. – Точно так же, как ручаюсь в том, что я не стану способствовать его бегству!
С этими словами Диас направился к дону Эстебану и быстро развязал связывавшие его путы. Герцог, и в плену не утративший своего величавого вида, молча поднялся с земли.
Тем временем Фабиан под гнетом тяжких, грустных мыслей сел немного поодаль, внутренне страдая от своей горестной победы. Хосе отвернулся, чтобы не смущать его, и, казалось, внимательно следил за движением тумана над вершинами гор.
Что же касается Красного Карабина, то он, оставаясь в своей обычной спокойной позе, не сводил глаз с молодого человека, и в его огорченном озабоченном взгляде отражались скорбные и мучительные думы, омрачавшие юное чело его возлюбленного сына.
Прошло еще несколько минут тягостного молчания. Наконец Фабиан, стряхнув овладевшую им грусть, сделал знак Хосе и Розбуа вернуться к подножию пирамиды и привести туда графа де Медиана. Наступило время торжественного суда.
Старший де Медиана, внешне все так же надменный и спокойный, а в душе весь кипя от бешенства, что все его планы рушатся как раз накануне их осуществления, медленно подошел к нашим друзьям. В нескольких шагах за знатным испанцем, в почтительной позе, с низко опущенной головой и удрученным видом, стоял Диас. Фабиан медленно пошел навстречу своему дяде.
– Сеньор граф де Медиана, как видите, мне известно, кто вы такой! – проговорил он, останавливаясь в двух шагах от испанца. Испанский гранд также остановился. – И сами вы также прекрасно знаете, кто я! – продолжал Фабиан.
Дон Антонио не шевельнулся; выпрямившись во весь рост, он стоял точно каменное изваяние, не отвечая вежливостью на вежливость своего племянника.
– Я пользуюсь привилегией оставаться с покрытой головой в присутствии короля Испании и потому сохраню за собой это право и по отношению к вам, – гордо проговорил он наконец. – Кроме того, я пользуюсь правом отвечать лишь тогда, когда я пожелаю этого или когда считаю нужным, и это право также сохраню за собой в данном случае! Довожу это до вашего сведения, сеньоры!
Несмотря на столь высокомерное заявление, дон Антонио невольно подумал о том, как велика дистанция между ставшим его судьей юношей и тем малышом, который двадцать два года назад плакал в кроватке спальни замка Эланчови. Неоперившийся птенец стал могучим орлом и держал его теперь в своих когтях.
Взоры обоих представителей рода де Медиана скрестились, подобно боевым клинкам, и стоявший в стороне Педро Диас с удивлением и все возрастающим уважением поглядывал на приемного сына Маркоса Арельяно, престиж которого вырастал буквально у него на глазах. Дерзкий искатель приключений с нетерпением ждал развязки разыгравшейся перед ним драмы.
Фабиан был от природы горд не менее, чем дон Антонио.
– Пусть будет так, – кивнул он. – Вам также следует знать, что право сильного в пустыне далеко не пустой звук.
– Вы правы, – согласился дон Антонио. Несмотря на внешнее спокойствие, он внутренне содрогался от гнева и горя. – Поэтому-то я и скажу вам откровенно: я знаю о вас гораздо более того, что некий злой дух возвратил вас к жизни, чтобы вы встали неодолимой преградой на пути к моей цели! Вы, вы…
Бешеная ненависть захлестнула испанца, помешав ему продолжать.
Гордый отпрыск древнего рода побледнел, но молча проглотил обиду, нанесенную ему убийцей его матери.
– Итак, вам нечего больше сказать? Вы предпочитаете видеть меня тем, кем я кажусь вам сейчас?
– Возможно, вы еще и убийца, – презрительно усмехнулся дон Антонио и отвернулся от Фабиана, показывая всем своим видом, что не желает иметь с ним дела.
В продолжение разговора близких родственников Розбуа и Хосе стояли чуть поодаль.
– Подойди, пожалуйста, Хосе, – обратился Фабиан к бывшему микелету, усилием воли заставляя себя сохранять спокойствие. – Объясни испанскому гранду, кто я!
Если дон Антонио и сомневался еще относительно замыслов тех, в чьих руках он оказался, то его сомнения рассеялись при одном виде мрачного и решительного выражения лица подошедшего Хосе. Оно породило в душе старшего де Медиана недоброе предчувствие. Он вздрогнул, но не опустил взора, встретив исполненный откровенной ненависти взгляд соотечественника с непоколебимым спокойствием и истинно испанской надменностью.
Хосе усмехнулся:
– Стоило ли вам, граф, посылать меня на галеры в Сеуту, чтобы в конце концов встретиться здесь, за тысячи миль от Средиземного моря, со мной и родным племянником, мать которого вы убили или приказали убить со зверской жестокостью! Не ведаю, угодно ли будет графу Фабиану де Медиана даровать вам прощение, но лично я, – он ударил прикладом винтовки о землю, – я поклялся на кресте не давать вам пощады.
Фабиан укоризненно взглянул на Хосе и, повернувшись к дяде, твердо сказал:
– Граф, вы стоите здесь не перед убийцами, а перед судьями, и смею вас заверить, что Хосе этого не забудет!
– Перед судьями? – презрительно переспросил дон Антонио. – Не много ли на себя берете, сеньоры? Право судить меня я признаю только за испанским королем и собранием грандов, а не за каким-то беглым каторжником или нищим, присвоившим себе не принадлежащий ему титул. Здесь нет ни одного де Медиана, кроме меня, и потому судите сколько вам угодно, я не намерен вам отвечать.
– Тем не менее я буду вашим судьей, – спокойно проговорил Фабиан, – и судьей беспристрастным и нелицеприятным, ибо я беру Господа Бога в свидетели, что с этого момента в моем сердце нет ни вражды, ни ненависти к вам.
В тоне и в голосе, какими были сказаны эти слова, слышалось столько прямодушия и искренности, что лицо де Медиана неожиданно утратило свое прежнее выражение мрачного недоверия. Луч надежды мелькнул в его глазах, и герцог вдруг вспомнил, что он стоит перед лицом своего наследника, которого даже оплакивал однажды. Поэтому он теперь менее резко спросил, обращаясь к нему:
– В чем же обвиняют меня?
– Это вы сейчас узнаете! – последовал ответ Фабиана.
Глава XIV. Суд линча
На необозримых просторах Америки почти повсеместно действует жестокий суд, суд Линча; страшен он не тем единственным принципом, который гласит: «Око за око, зуб за зуб и кровь за кровь», а, главным образом, тем, что те, кто применяет его на других, присваивают себе право, не принадлежащее им, и потерпевшая сторона провозглашает себя судьей в своем же деле, то есть является одновременно и обвинителем и судьей, затем сама же приводит в исполнение произнесенный ею приговор. Таков суд Линча!
В беспредельных пустынях Америки суд этот беспощадно применяется всеми: белыми против белых и негров, индейцами против белых и белыми против индейцев.
Цивилизованные страны изменили до некоторой степени форму применения этого ужасного закона, удержав его только для уголовных преступлений; но дикое население пустыни все еще продолжает применять без каких-либо ограничений. Пред таким-то судом и пришлось предстать дону Антонио де Медиана.
Фабиан указал обвиняемому на одну из плоских каменных плит, напоминавших надгробные могильные плиты на наших кладбищах, которыми была усеяна окрестность, и, предложив ему знаком сесть, сам опустился на другую такую же плиту. Таким образом, получился почти правильный треугольник, третий угол которого представлял собой канадец и его товарищ, также разместившиеся на плитах.
– Не подобает обвиняемому садиться в присутствии своих судей! – с едкой насмешкой проговорил дон Антонио. – Я буду стоять.
Но и это не задело Фабиана, решившего до конца выдержать свою роль.
– Как вам будет угодно, – бесстрастно проговорил он и умолк, ожидая, пока Диас – единственный из всех присутствующих беспристрастный человек – усаживался поблизости, так чтобы все слышать и видеть. Он сохранял невозмутимый вид присяжного, намеревавшегося высказать свое мнение после судебного разбирательства.
Фабиан начал:
– Вы сейчас узнаете, граф, в каком преступлении вас обвиняют. Учтите, я здесь всего лишь судья. Я заслушаю стороны и на основании их показаний вынесу вам приговор. – Он на несколько мгновений задумался, потом спросил: – Вы тот самый человек, которого в Испании знают как графа Антонио де Медиана?
– Нет! – отвечал твердо и уверенно испанец и, видя недоумение своих судей, пояснил: – Я был графом де Медиана до того момента, когда мой меч приобрел мне другие титулы и звания. В настоящее время меня в Испании зовут не иначе, как герцог д’Армада, и это имя я вправе передать тому из членов моей семьи, которого я пожелаю усыновить!
Последняя фраза, случайно вырвавшаяся из уст обвиняемого, должна была служить единственным средством защиты.
– Прекрасно, – заметил Фабиан, – сейчас герцог д’Армада узнает, в каком преступлении обвиняется дон Антонио де Медиана. Говорите первым, Красный Карабин! – предложил он канадскому охотнику. – Расскажите, что вы знаете, но ни полслова лишнего!
Последнее замечание показалось присутствующим совершенно излишним: мужественное лицо канадца хранило печать такого спокойствия и достоинства, что при виде его ни у кого не возникло и тени сомнения в правдивости его обладателя.
Розбуа неторопливо поднялся со своего места и снял меховую шапку, обнажив высокое благородное чело.
– Я буду говорить только то, что знаю! – вымолвил он. – В восемьсот восьмом году я служил матросом на французском люгере, занимавшемся контрабандой и носившем название «Альбатрос». В темную, туманную ноябрьскую ночь мы съехали на берег, по соглашению с капитаном эланчовийских микелетов, на побережье Бискайского залива. Я не стану передавать вам, – при этих словах легкая улыбка скользнула по губам Хосе, – как нас встретили оружейными выстрелами с берега, к которому мы приставали по дружественному соглашению; достаточно будет заметить, что в тот момент, когда мы возвращались обратно на наше судно, внимание мое было привлечено детским криком, донесшимся будто из глубин моря. На самом же деле крики доносились из покинутой шлюпки. Рискуя собственной жизнью, я направился к ней, в это время с берега открыли против меня убийственный ружейный огонь. В шлюпке, утопая в крови, лежала убитая кем-то молодая женщина. Она была уже мертва, а подле нее умирал и ее ребенок. Я взял себе малыша, – и вот он теперь перед вами, этот сильный рослый мужчина! – При этом Красный Карабин указал на дона Фабиана. – Кто совершил это страшное, бесчеловечное преступление, мне не известно. Вот все, что я знаю.
После этих слов Розбуа надел шапку и сел на прежнее место. Наступило тяжелое молчание. Фабиан на мгновение потупил взгляд, глаза его метали молнии, но затем, когда он поднял их на Хосе, которому теперь предстояло выступать, выражение глаз его было холодное и покойное. Бывший стражник поднялся со своего места.
– Я буду предельно правдив перед вами, граф де Медиана, – обратился он к Фабиану, который, по его убеждению, только и имел право на этот титул. – Я постараюсь забыть, что по милости этого вот гранда провел пять долгих лет в ссылке среди отребья человеческого общества, и скажу лишь то, что повелевают мне долг и совесть. Когда я предстану перед Всевышним судьей, я не побоюсь повторить того, что сейчас сказал, и не раскаюсь в сказанном!
Фабиан кивнул в знак согласия.
– В ноябрьскую ночь восемьсот восьмого года я, тогда королевский микелет, охранял побережье эланчовийской бухты. Трое людей, прибывших с моря, пристали к берегу. Капитан, под командой которого мы находились тогда, продал одному из них право приставать к запрещенному берегу. Должен признаться, что и я оказался соучастником этого человека и получил от него в вознаграждение за свое преступное участие в этом незаконном деле известную долю этого подкупа… На следующий день графиня де Медиана ночью покинула вместе со своим маленьким сыном свой замок и уже не возвратилась в него живой. Мы нашли ее в лодке на берегу мертвой, а ребенок ее бесследно исчез. Спустя немного времени дядя ребенка явился в замок и потребовал для себя и титул и наследие своего племянника. И все это досталось ему. Я полагал, что стал соучастником какой-то контрабандистской махинации, а вышло, что, сам того не ведая, способствовал убийству! Я обвинил перед судом в этом страшном злодеянии нового графа де Медиана и сознался в своем невольном участии в этом деле, но в результате заплатил за свою смелость пятью годами каторги на галерах в Сеуте! Теперь, вдали от бесчестных, бессовестных и подкупленных судей, перед лицом самого Господа Бога, который нас видит и слышит, я снова обвиняю стоящего здесь человека в убийстве графини де Медиана и присвоении себе титула и богатств графа де Медиана, своего малолетнего племянника! Человек, которого мы видим перед собой, один из тех трех, которые в ту достопамятную ночь проникли в замок, где жила мать дона Фабиана! Пусть же этот убийца попробует теперь доказать мне, что я сказал неправду! Ничего более не имею добавить.
– Слышали? – спросил дон Фабиан, обращаясь к обвиняемому. – Что вы можете сказать в свое оправдание?
В тот момент, когда дон Фабиан произносил последние слова, резкий, пронзительный крик донесся со стороны водопада. Все разом обратили взгляды в ту сторону, и сквозь прозрачное облако брызг, висящее над низвергавшимся потоком, им показалось, что в воздухе мелькнула с минуту висевшая над пропастью человеческая фигура, которая, описав кривую линию, скрылась в бездне.
После минутной паузы, вызванной этим неожиданным происшествием, Фабиан снова повторил свой вопрос обвиняемому:
– Что вы можете сказать в свое оправдание?
В душе де Медиана происходила мучительная борьба, борьба между его совестью и его непреклонной гордостью. Наконец последняя одержала верх.
– Ничего! – гордо отвечал он.
– Ничего?! – повторил вслед за ним Фабиан. – Да разве вы не понимаете, что после этого мне только остается исполнить тягостный для меня долг!
– Нет, я отлично понимаю это! – последовал ответ.
– И как мне это ни тяжело, – воскликнул Фабиан сильным, звучным голосом, – я сумею его исполнить! А между тем хотя кровь моей матери вопиет об отмщении, но если бы вы только сумели найти себе оправдание, я благословлял бы судьбу! Дайте мне слово, поклянитесь славным именем де Медиана, которое мы оба носим, поклянитесь вашей честью, спасением вашей души, что вы не виновны в том кровавом злодеянии, что кровь моей матери не тяготеет на вас, – и я говорю вам: я буду счастлив этою уверенностью!
Фабиан смолк и под гнетом мучительного, горестного чувства ждал ответа дяди. Но, непреклонный и мрачный, как падший ангел, герцог д’Армада молчал.
В этот момент Диас, сидевший все время поодаль, встал и подошел к ним.
– Я выслушал со вниманием обвинение против дона Эстебана де Аречизы, которого я также знал и как герцога д’Армаду! – проговорил он. – Позволено ли будет теперь мне высказать свободно все, что я думаю об этом деле?
– Разумеется! – сказал Фабиан. – Пожалуйста, выскажитесь, кабальеро!
– Одно мне кажется сомнительным. Я, конечно, не знаю, совершил ли этот благородный вельможа то преступление, в котором его обвиняют, или нет, но, допустив даже, что он действительно совершил его, имеете ли вы власть судить его здесь? Согласно местным законам, здесь, на границе, где нет судебных властей и учреждений, только ближайшие родственники жертвы имеют право требовать крови виновного! А насколько мне известно, вся молодость или, вернее, юность сеньора Тибурсио Арельяно прошла в этой стране, и я всегда знал его как приемного сына гамбусино Маркоса Арельяно. Теперь скажите, чем вы докажете, что Тибурсио Арельяно – сын убитой графини де Медиана? Как после стольких лет бывший матрос, ныне здесь присутствующий вольный охотник, мог признать здесь, в пустыне, в этом уже совершенно сложившемся мужчине того ребенка, которого он видел одно мгновение в темную туманную ночь?
– Ответьте, пожалуйста, сеньору Диасу, Красный Карабин! – холодно, но учтиво произнес Фабиан.
Канадец снова встал, медленно, не торопясь вытянулся во весь рост и заговорил:
– Прежде всего я должен объявить вам, что я держал на своих руках этого ребенка, я смотрел на него и вглядывался в его черты вовсе не одно мгновение, как вы полагаете, сеньор Диас, да еще в темную, туманную ночь. Нет, с того момента, когда я спас его от неминуемой смерти, этот ребенок более двух лет жил при мне на том самом судне, где я служил и куда я привез его в ту памятную ночь! Черты родного сына не могут лучше запечатлеться в сердце и в памяти его родного отца, чем черты этого ребенка запечатлелись навсегда в моей памяти: я и теперь, как сейчас, вижу его перед собой. А вы спрашиваете, как я мог его узнать! Когда вы бродите в саванне без дорог и тропинок, то не определяете ли свое направление по руслу ручья, по виду листвы, по своеобразному искривлению стволов, по расположению мхов на этих стволах, наконец, по звездам небесным, не так ли? И когда вы опять проходите по той же местности в другое время года, год, два, десять, даже двадцать лет спустя, если даже за это время дожди помогли широко разлиться ручейку или же солнце высушило его почти до дна, если деревья и кусты, которые вы видели в пышной листве, и поредели, и опали, и стволы их заметно увеличились в объеме, если и мхи густо разрослись, – неужели вы все-таки не узнаете знакомого места, не узнаете ни ручья, ни тех деревьев, ни тех мхов?