На острие танкового клина. Воспоминания офицера вермахта 1939–1945

От автора

Хотя даты и места событий, а также фамилии действующих лиц этой книги проверены и уточнены, она ни в коем случае не претендует на звание хроники. Мои воспоминания – просто попытка воссоздать то, через что пришлось пройти молодому немцу в годы, которые навсегда изменили Европу и почти весь мир.

В основе ее лежит Вторая мировая война. Она и предшествующие ей годы показывают, как нетерпимость и умелая пропаганда способны поднять одни народы на кровавую борьбу против других и привести их к страданиям.

Я посвящаю книгу трем своим сыновьям, появившимся на свет в период с 1954 по 1970 г., ибо повествование мое адресовано им – тем, кто родился во время войны и после нее. Мой сын Саша, самый младший, однажды спросил меня: «А что вообще значит наци? Что «плохого» было в Гитлере? Почему же весь народ «пошел» за ним?» Ему и его поколению я хотел бы дать ответ. Многие учителя, сами родившиеся во время войны и после нее, не дают его или если дают, то не полный и подчас не верный. Старшие же, по тем или иным причинам, хотят обойти тот период молчанием.

Во множестве бесед с молодыми людьми в Германии, в Великобритании и во Франции, в бесчисленных выступлениях перед студентами американских университетов я сделал вывод о том, что молодежь желает разъяснить для себя события того времени, информация о котором доходит до нее в искаженном виде.

Поэтому я, например, категорически не согласен с теми, кто однозначно называет русских «плохими», а нас на Западе – «хорошими».

Слишком просто!

Из моей книги читатель узнает, что и русские любят свою родину не меньше, чем мы свою. Во время войны русские матери и жены так же тревожились и не спали ночей из-за своих мужей и сыновей.

Мне хотелось построить свой рассказ на различных воспоминаниях – на приятных и грустных – в надежде на то, что опыт мой как-то послужит тому, чтобы события, свидетелями которых мы стали в Германии перед войной и во время нее, более не повторились нигде. Не может не удручать то обстоятельство, что за период, прошедший после окончания Второй мировой, по причинам политического, экономического и идеологического характера велось (или еще ведется) более 150 войн.

Я благодарю всех, кто помог мне написать эту книгу. Без участия моего друга, профессора Стивена Эмброуза из университета Нового Орлеана, она бы никогда не появилась на свет. Он «заставил» меня вспомнить и описать увиденное и пережитое и то и дело подбадривал меня, давая стимул продолжать работу.

Я говорю спасибо британскому майору Джону Хауарду, моему противнику в день «Д», герою «Моста Пегаса» и моему доброму другу сегодня. Джон говорил и говорит любому: «Если хотите знать, как все виделось «с той стороны бугра», спросите моего друга Ханса».

Я выражаю признательность Вернеру Кортенхаусу, автору хроники 21-й танковой дивизии, за всеобъемлющий материал, предоставленный им в мое распоряжение.

Спасибо и всем моим товарищам по годам плена – тем, кто делил со мной судьбу в те пять долгих лет в России и с кем мы теперь поддерживаем контакт через Ассоциацию узников лагеря № 518. Многие помогли мне освежить память или же, описав собственные впечатления, позволили по возможности нагляднее рассказать о жизни в ГУЛАГе.

Многие – среди них мой адъютант Хельмут Либескинд и мой денщик и друг Эрих Бек – из тех, кто сражался плечом к плечу со мной на фронте почти пять лет, тоже так или иначе посодействовали мне в работе над этой книгой.

Моя особая благодарность Джорджу Анвину из графства Суррей в Англии. Будучи практически одних лет со мной, Джордж перевел мою рукопись на английский просто из дружеских чувств, стараясь при этом идентифицировать себя со мной. Мои американские и британские друзья, которые читали текст, все без исключения заявляли: «Мы слышали голос Ханса, до нас донеслось каждое его слово».

Последней – но лишь «хронологически» – я упомяну мою жену, Регину, которая проявила огромное терпение и оказала мне все возможное содействие. Почти четыре года она поддерживала меня в работе над рукописью, помогала в сборе материалов и находила время перепечатывать сотни страниц.

Меня глубоко тронуло предисловие, написанное к книге Стивом Эмброузом. Он словно бы пропустил мой опыт через себя. Я горжусь возможностью называть своим другом этого замечательного человека, писателя и историка.

Предисловие

С Хансом фон Люком я познакомился в ноябре 1983 г. в Гамбурге. Я собирал материал для работы, посвященной захвату планерным десантом из британской 6-й воздушно-десантной дивизии «Моста Пегаса» через Канский канал, и приехал, чтобы взять у него интервью как у участника боевых действий в день «Д». Он появился в моем гостиничном номере ровно в четыре часа дня, как мы и условились.

Мне сразу понравился этот невысокий, крепкий и подтянутый джентльмен, казавшийся, несмотря на седину, еще довольно молодым. Но всмотревшись в обветренное, испещренное морщинами лицо, я понял, что имею дело с человеком далеко не юным (ему было тогда уже 72). Черты его лица были резкими, нос ястребиным, глаза глубоко посаженными, подбородок волевым, лоб и скулы высокими, уши большими и немного выступающими. Несмотря на деловой костюм, было нетрудно представить его облаченным в застегнутую на все пуговицы «тропическую» полевую форму с высоким узким воротником и с Рыцарским крестом на шее. Мне явственно увиделась немецкая офицерская фуражка и защитные очки; пыль Северной Африки покрывала его.

Мы заказали кофе в номер, а он тем временем развернул свои карты Нормандии. По-английски он говорил с акцентом, но очень понятно. Изысканность манер выдавала в нем аристократа Старого Света. Он одну за одной курил сигареты «Марлборо-Лайтс». Люк с готовностью поделился со мной своими воспоминаниями о боях в Нормандии, с горячностью поддержал мой проект.

Мы проговорили почти без перерыва четыре часа. Я получил детальный отчет о его действиях в ночь с 5 на 6 июня 1944 г., а также составил себе представление о его службе в других местах. Как военный историк, я, разумеется, с восторгом слушал рассказы человека, которому в 1939 г., в первый день войны, довелось со своим мотоциклетно-стрелковым эскадроном перейти границу Польши, затем действовать в авангарде Роммеля, когда его танки рвались к Ла-Маншу в июне 1940 г., побывать в предместьях Москвы в ноябре 1941 г. и прикрывать правый фланг Роммеля в глубине пустыни в Северной Африке в 1942–1943 гг., а также командовать мотопехотным полком, который первым вступил в бой в день «Д» в 1944 г. Рассказы о пережитом им в лагере для военнопленных в Советском Союзе в 1945–1950 гг. захватывали и поражали. Он часто упоминал о своей любви к русским, о сочувствии к ним, что казалось невероятным после всего того, что пришлось ему вынести в плену, однако ему поневоле верилось.

Как бы сильно я ни восхищался Хансом как профессиональным солдатом, еще больше я был тронут и очарован им как человеком. Он показал себя добрым, открытым и – это слово все время мне приходит на ум, когда думаю о нем, – благородным. За 25 лет бесед с ветеранами из многих стран я никогда еще не слышал, чтобы кто-нибудь так складно говорил о войне. Если не считать Дуайта Эйзенхауэра, я никогда не встречал ветерана, который вызывал бы у меня больше интереса и восхищения. Я призываю всех американских читателей, которые склонны думать, что все хорошие немцы или уже мертвы, или эмигрировали в США, отбросить предвзятость, взяв в руки книгу Ханса. Он заслуживает внимания и уважения.

Хотя перед вами воспоминания профессионального военного, написаны они не для курсантов училищ и колледжей, а предназначены для обычной аудитории. Ханс мастерски рассказывает обо всем, что берется описывать, будь то забавная история или трагическое происшествие. Для воина, который почти не покидал передовой с сентября 1939 по апрель 1945 г., он удивительно мягок, а для героя, награжденного самыми высокими орденами за храбрость и доблесть, поразительно скромен. Для человека, принужденного в плену трудиться как раб на тяжелой и грязной работе, он исключительно великодушен. Он хочет понять людей, он сочувствует им и говорит о них с юмором, терпимостью и искренним интересом.

В предлагаемых вниманию читателя воспоминаниях – жизнь. Начинаются они тем, как прусский аристократ, следуя традициям рода, поступает на службу в армию. Мы наблюдаем за тем, как он учится, сопровождаем его в путешествиях, становимся свидетелями восхождения к власти Гитлера и того, какое воздействие оказывает политика Гитлера на возрожденную немецкую армию. Ханс с разведывательным эскадроном переходит границу Польши и затем идет от победы к победе по дорогам и полям сражений во Франции и России. В Северной Африке он впервые познает горечь поражения, но скоро судьба приводит его в Париж, где, поселившись в мансарде под крышей, он живет, наслаждаясь жизнью. Мы становимся свидетелями его военного романа. Затем идет череда поражений: в Нормандии – от британцев, на востоке Франции – от американцев и, наконец, к югу от Берлина – от русских. И вот плен – рабский труд в лагере на Кавказе, где Ханс добывает уголь, строит дома и дороги.

Попутно он рисует нам замечательные портреты людей, которых встречает: священник в соборе Смоленска, хозяйка борделя в Бордо, бедуины в пустыне, его друзья-французы в оккупированном Париже и многие-многие другие.

По страницам его книги проходят чередой видные немецкие военачальники, в том числе Йодль, Кессельринг и Гудериан. Однако главный герой, если, конечно, не считать самого Ханса, фельдмаршал Эрвин Роммель. Ханс знал его еще с тех времен, когда Гитлер не был канцлером, а Роммель – генералом. С 1940 по 1944 г. Ханс служил в основном под началом Роммеля, командуя разведывательным батальоном сначала в его дивизии, потом в корпусе, потом в армии (и, наконец, полком в группе армий). Именно этим генералом Ханс восхищается более всего, и нет сомнения, что Роммель не просто высоко ценил Ханса, но доверял ему свои помыслы и считал человеком близким, почти таким же близким, как собственный сын. Таким образом, Ханс имел возможность описать не только Роммеля-солдата, но и Роммеля-человека. У него вышел блестящий портрет военачальника, которого многие военные историки (в том числе и я) считают лучшим полководцем Второй мировой.

Но, наверное, самый настоящий герой книги – немецкий солдат. С ним Ханс не расстается ни в 7-й танковой дивизии во Франции и в России, ни в 21-й танковой дивизии в Северной Африке, ни в Нормандии, ни на востоке Франции, ни в Германии. Автору не приходится краснеть за героя, напротив, он заставляет автора восхищаться собой – поражаться своей выдержке, выучке, храбрости и верности долгу. Таков и сам полковник фон Люк, один из выдающихся солдат Второй мировой войны. Он написал превосходные воспоминания. Смело берусь пророчествовать: мемуары его будут читать и перечитывать многие поколения.

Стивен Эмброуз

Пролог

Домой!

Это было морозной зимней ночью 1949 г. в особом лагере для военнопленных неподалеку от Киева. Часа в два дверь барака распахнулась.

– Ганс фон Люк! – прокричал русский охранник. – Давай в контору!

И теперь не могу сдержать улыбки, когда вспоминаю об этом. У русских нет в точности такого звука, с которого начинается мое имя. Помню, как мы поражались, как они произносят фамилию «Hohenlohe» – у них выходит «Гогенлоге»[1]. (Мы, немецкие военнопленные, находились в России с июня 1945 г. В конце осени 1948 г. бывших военнослужащих СС и сотрудников полиции, а также тех, кто участвовал в борьбе с партизанами, собрали и отправили в штрафной лагерь. Туда же – чего никто из нас не мог постичь – поместили и офицеров штаба.)

Полусонный, я поднялся. Русские обожали водить на допросы по ночам. У сонного легче вытянуть побольше сведений.

За несколько недель до этого лагерная переводчица – врач-еврейка, с которой я подружился, – сказала мне о грядущих переменах:

– Я слышала, что под давлением западных союзников Сталин согласился выполнить условия Женевской конвенции и отпустить пленных. Из обычных лагерей всех уже отправили по домам, но и здесь тоже многих освободят. Правда, пятнадцать процентов останутся в России как виновные в разного рода злодеяниях. Военным преступникам на свободу хода нет. Кроме того, стране нужны рабочие руки.

Вскоре и в самом деле прибыла комиссия из Москвы. В ходе ночных допросов, по каким-то недоступным нашему пониманию критериям, члены ее отбирали те самые 15 процентов, остальных же и в самом деле собирались отправить домой. Решение кого куда принимали пять человек.

И вот наступила моя очередь!

Нервы мои были натянуты как струны, но я заставил себя выглядеть спокойным. Я и раньше неплохо говорил по-русски, а в плену получил возможность улучшить свои знания, потому меня довольно часто привлекали как переводчика. В конторе меня ожидала молодая переводчица, которую я хорошо знал. Я шепнул ей:

– Я не знаю по-русски ни слова, вообще ничего. Понимаете, да?

Она с улыбкой кивнула, согласившись играть в мою игру.

Меня привели в большую комнату, где я увидел перед собой T-образный стол, за которым располагались члены комиссии. В середине сидел русский полковник, по всей видимости, председатель, довольно располагающей наружности мужчина примерно моих лет, весь в орденах и с почти квадратной головой. Он чем-то походил на маршала Георгия Жукова, «освободителя» Берлина.

По бокам от председателя находились гражданские – вероятно, военный судья и офицеры КГБ[2]. Они уставились на меня непроницаемыми взглядами и вовсе не казались приветливыми. Я с переводчицей занял место на другом конце стола, метрах в шести-семи от комиссии.

Начался разбор моего дела.

– Ваша фамилия? Номер части? Где именно участвовали в боях на территории России?

Я ответил по-немецки, а переводчица перевела:

– Меня спрашивали об этом уже раз двадцать, не меньше.

– А мы еще хотим послушать, – сказал полковник.

Как видно, мои ответы сходились с тем, что было написано в документах. Члены комиссии кивали.

Потом раздалось:

– Так вы капиталист и реакционер. Фон Люк – то же, что фон Риббентроп (министр иностранных дел при Гитлере) или фон Папен (канцлер до Гитлера). Все с фамилией на «фон» – крупные капиталисты и фашисты.

Прослушав перевод, я возразил:

– Риббентроп и Папен сами по себе, а я сам по себе. Более пяти лет я провел на фронте и вот уже пять – в плену. Эти десять лет – десять лет моей жизни. Мне бы хотелось вернуться к семье и наслаждаться мирной жизнью, работать. У меня нет ни денег, ни земельной собственности, так к чему говорить о капиталистах и фашистах? К чему такие разговоры?

Переводчица перевела все слово в слово.

По всему видно, больше у них на меня ничего не было. Полковник без обиняков обратился к коллегам по-русски:

– Ни в полиции, ни в СС он не служил. Когда у нас шла партизанская война, он уже был в Африке. Однако мне не по душе отпускать этих фонов.

– Можно вменить ему кражи яиц в русских деревнях и селах, – вступил в разговор один из офицеров КГБ, – или еще совершение актов вредительства против русского народа.

Сердце у меня екнуло. Я-то знал, что за любую малость человека лет на десять, а то и на пятнадцать могли отправить в лагерь особого режима.

Я поднялся и выругался – выругался так, как умеют только русские, да еще, говорят, венгры. На лице переводчицы читалось глубочайшее удивление, полковник и остальные члены комиссии тоже были поражены. Не видя для себя иной возможности в обозримом будущем попасть домой, я шел ва-банк.

Выдержав для пущей важности паузу, я заговорил:

– Полковник, ведь ты такой же, как и я, я тоже полковник, – я намеренно говорил ему «ты». – Ты тоже делал свое дело на войне, как и я. Мы с тобой оба принимали присягу. Каждый из нас считал, что воюет за свою родину. Но нас, немцев, одурачили – мастерски одурачили политической пропагандой.

Полковник слушал меня внимательно.

– Сейчас уже три, – продолжал я, – я очень устал. В шесть нас поднимут, и начнется еще один день – еще один день нашего плена. Я знаю, как принято у русских. Обвиняемый должен доказывать свою невиновность, а не суд виновность обвиняемого. Так чего ж мне защищаться? Если ты решишь оставить меня здесь, причина, чтобы сделать это, у тебя найдется. Так чего тянуть? Делай свое дело и отпускай меня спать.

После моих слов полковник со своими коллегами принялся перешептываться. Затем полковник произнес:

– Вы говорите по-русски. Где вы выучили язык? – в тоне не чувствовалось ни подозрительности, ни раздражения.

– В молодости я увлекался русским языком, русской музыкой, читал книги русских писателей. Еще задолго до того, как началась эта чертова война, научился говорить по-русски, общаясь с эмигрантами. Девять месяцев прослужил в России, не говоря уже о последних четырех с половиной годах, в которые у меня было немало возможностей для того, чтобы совершенствоваться. Признаю, что, притворившись, что не понимаю по-русски, я схитрил – сделал тактический ход.

Они заулыбались, и мое положение показалось мне на миг не таким уж безнадежным. Затем полковник неожиданно спросил:

– Что вы думаете о России и о ее народе?

– Я многое повидал и много узнал за годы плена. Мне нравится ваша огромная страна, нравятся люди, их готовность помочь и их любовь к своей родине. Уверен, я не так уж мало разбираюсь в русских и понимаю их душу. Но я не коммунист и никогда в жизни им не стану. Меня огорчает то, что вышло из идей Маркса и к чему привела революция Ленина. Мне бы очень хотелось, чтобы наши народы научились понимать друг друга, несмотря на множество различий в идеологии и мышлении. Это мой ответ на твой вопрос, полковник.

Я играл – рисковал, но чувствовал, что в сложившемся положении лучшая защита для меня – нападение.

– Мы считаем, что, если отпустить вас, – продолжал полковник, – вы рано или поздно вновь будете сражаться против нас.

Я покачал головой и ответил:

– Мне бы очень хотелось вернуться домой и помогать людям возрождать из руин страну, строить демократическое общество и жить в мире. Более ничего.

Полковник подвел итог слушанию моего дела – произнес панибратское «давай».

Затем я вернулся в барак, где мои товарищи военнопленные окружили меня, и я передал им содержание беседы, после чего они едва ли не хором заключили:

– Вы с ума сошли. Вы же подписали себе смертный приговор. Вас не выпустят.

Однако я думал о русских по-иному.

Следующим утром переводчица сказала мне.

– Вы здорово рисковали, полковник. Но вы молодец. Думаю, вы произвели впечатление на полковника. Он фронтовик, как и вы, и любит, когда говорят прямо и не таясь.

Еще два дня спустя до рассвета меня поднял из постели голос охранника. Мои товарищи напутствовали меня:

– Всего самого лучшего, старина, куда бы ни лежала вам дорога.

На улице со своими нехитрыми пожитками собрались другие пленные из разных бараков. Перед строем за столом сидел русский офицер со списком и одну за другой выкрикивал фамилии. Тот, кого вызывали, шел к столу, где слышал либо «давай», что означало освобождение, либо роковое «нет».

Мы видели потерянные лица тех, кто услышал «нет», – смотрели на них и не верили. Из нашего отделения я был третьим, кого вызвали к столу. Когда человеку передо мной сказали «нет», я сочувственно похлопал его по плечу, а что скажут мне?

Мне сказали «давай».

Мне казалось, что я не иду, а лечу к воротам лагеря. С души моей упал камень. Мы шли и боялись оглянуться – а вдруг показалось и сейчас нам прикажут вернуться. Неужели и правда свобода?

У ворот я встретил переводчицу.

– Домой, полковник. Всего хорошего.

Я и сегодня вспоминаю ее – вспоминаю с благодарностью.

Затем мы строем прошагали к станции, где уже стоял состав, готовый умчать нас оттуда. Но мы все еще не верили русским. В какую сторону повезут? Однако когда мы вошли в вагоны, двери остались незапертыми впервые за все пять лет. Радость наша не знала границ. Мы никак не могли поверить в то, что день, о приходе которого мы так мечтали все эти годы, наконец наступил.

Было холодно, но мы все же оставили двери распахнутыми из страха, что их снова запрут снаружи. Мы лежали, прижавшись друг к другу и почти не чувствовали холода.

Некоторые тихонько пели, другие мечтали о том, что будут есть, третьи рассуждали, каково будет после стольких лет увидеть жену или подругу. Никто не стыдился показывать чувства. Все мы знали, что вернуться домой будет означать все равно, что заново родиться.

Я в своих мыслях отправился в далекую юность, в теплоту и уют родительского дома, в тишину и спокойствие тех лет, когда не было Гитлера и не было войны. Из неполных 39 лет жизни более 10 лет пришлось на войну и плен.

Глава 1

Детство и юность

1911–1929 гг

У моего рода давние военные традиции, корни которых удается проследить уже в тринадцатом веке. Согласно монастырским записям, предки мои с честью бились против татар в Силезии в 1213 г.[3] – с того самого времени им позволялось носить в гербе изображение татарского головного убора. В соответствии с традицией, мужчинам полагалось служить в прусской армии. Фамилия «фон Люк» не раз появлялась в письмах Фридриха Великого; два оригинала даже висят на стене в гостиной моего дома в Гамбурге. 29 мая 1759 г., когда шла Семилетняя война, король писал «лейтенанту фон Люку», которого просил разузнать о том, что замышляет противник – в данном случае австрийцы:

«Мой дорогой лейтенант фон Люк. Я доволен вашими донесениями, однако вам надлежит послать дозорных и выяснить, что делали замеченные в районе Гермсдорфа австрийские офицеры, что они там высматривали и о чем выспрашивали. Это поможет нам установить причину их появления там. Одно очевидно: когда мы вчера выступили, они поставили множество шатров на Регорне. Следовательно, вполне возможно, что там, где есть господствующие высоты Гермсдорфа, они имели возможность заметить нашу стоянку. Все это вы сможете узнать с точностью от жителей Гермсдорфа. Остаюсь ваш любящий король.

Фридрих II добавил собственноручно:

«Донесение его отличное, только (неразборчиво) для соглядатаев, и как они предстанут (перед ним), пусть приведет (их) сюда завтра. Подпись «Ф»[4].

Десять лет спустя, 13 октября 1769 г., король сообщал «генералу от кавалерии фон Цитену»:

«Мой дорогой генерал от кавалерии фон Цитен. Вам известно, сколь неохотно даю я гусарским офицерам позволение вступать в брак, поелику подобное служит великой помехой для службы, особенно в дни войны. Вместе с тем в данном случае я намерен разрешить жениться кавалерийскому капитану фон Люку из вашего полка, в соответствии с просьбой, выраженной вами в письме от 11-го числа сего месяца. За сим и остаюсь ваш любящий король.

В свете давних армейских традиций можно сказать, что мой отец, Отто фон Люк, являлся чем-то вроде «урода в семье», так как он стал морским офицером. 15 июля 1911 г., когда я появился на свет во Фленсбурге, он – тогда лейтенант – находился по делам службы в китайском порту Циндао – в другом мире, бывать в котором в ту пору доводилось только морякам да торговцам.

Наш дом во Фленсбурге полнился всякого рода заморскими диковинками – ценными вещицами из Восточной Азии. От той коллекции у меня теперь остались дорогая китайская ваза и набор японских чайных принадлежностей, который появился у отца примерно во времена моего рождения. Несколько лет назад мой деловой партнер японец был немало поражен, когда ему случилось пить чай из этих тончайших чашечек.

– Ничего подобного теперь уже не делают, – сказал он. – Раньше, бывало, перед обжигом японцы выходили далеко в тихое озеро, чтобы в краску не попала пыль.

Когда началась Первая мировая война, уже после того, как ему довелось принять участие в Ютландском сражении, моего отца перевели в морское училище в Фленсбург-Мюрвик. Как наиболее яркие, приходят мне на память те моменты из моего детства, когда маленьким я играл с младшим братом на борту боевых кораблей, стоявших в гавани, или ел с матросами за столом на камбузе.

Отец мой обожал спорт и слыл лучшим гимнастом в военном флоте. Он служил образцом для подражания мне и моему брату, Эрнсту-Августу, родившемуся в 1913 г. Нам нравились шутки отца, его сила и ловкость. Случалось, возвращаясь с работы в училище, он на руках поднимался по лестнице на самый верхний этаж, где мы встречали его с восторгом.

Наше поколение росло под грохот орудий Первой мировой. Детьми мы пережили горечь капитуляции, революцию и послевоенную разруху. Конечно, насчет орудий, это образ – в отличие от Второй мировой, Первая разгоралась за пределами Германии. Мы испытывали ее воздействие прежде всего с ухудшением продовольственного снабжения – приготовленная тем или иным способом репа скоро стала нашим основным продуктом питания. О, сколько раз вспоминали мы нехитрый обед, который делили когда-то с моряками на камбузе.