Жизнь и приключения Николаса Никльби

Ногс покачал головой.

– Так кто же приходил? – спросил мистер Никльби.

– Я пришел, – сказал Ньюмен.

– Что еще? – сурово спросил хозяин.

– Вот это. – сказал Ньюмен, медленно вытаскивая из кармана запечатанное письмо. – Почтовый штемпель – Стрэнд, черный сургуч, черная кайма, женский почерк, в углу – К. Н.

– Черный сургуч? – переспросил мистер Никльби, взглянув на письмо. – И почерк мне как будто знаком, Ньюмен, я не удивлюсь, если мой брат умер.

– Не думаю, чтобы вы удивились, – спокойно сказал Ньюмен.

– А почему, сэр? – пожелал узнать мистер Никльби.

– Вы никогда не удивляетесь, – ответил Ньюмен, вот и все.

Мистер Никльби вырвал письмо у своего помощника и, бросив на последнего холодный взгляд, распечатал письмо, прочел его, сунул в карман и, успев к тому времени поставить часы с точностью до одной секунды, начал их заводить.

– Именно то, что я предполагал, Ньюмен, – сказал мистер Никльби, не отрываясь от своего занятия. – Он умер. Ах, боже мой! Да, это неожиданность. Право же, мне это не приходило в голову.

Выразив столь трогательно свое горе, мистер Никльби снова опустил часы в карман, старательно натянул перчитки, повернулся и, заложив руки за спину, медленно зашагал на запад.

– Дети остались? – поравнявшись с ним, осведомился Ногс.

– В том-то и дело, – ответил мистер Никльби, словно ими и были заняты его мысли в эту минуту. – Двое.

– Двое! – тихо повторил Ньюмен Ногс.

– Да вдобавок еще вдова, – добавил мистер Нинльби. – И все трое в Лондоне, будь они прокляты! Все трое здесь, Ньюмен.

Ньюмен немного отстал от своего хозяина, и лицо его как-то странно исказилось, словно сведенное судорогой, но был ли то паралич, или горе, или подавленный смех – этого никто, кроме него, не мог бы определить. Выражение лица человека обычно помогает его мыслям или заменяет нужные слова в его речи, но физиономия Ньюмена Ногса, когда он бывал в обычном расположения духа, являлась проблемой, которую не мог бы разрешить самый изобретательный ум.

– Ступайте домой! – сказал мистер Никльби, пройдя несколько шагов, и взглянул на клерка так, словно тот был его собакой.

Не успел он произнести эти слова, как Ньюмен перебежал через дорогу, нырнул в толпу и мгновенно исчез.

– Разумно, что и говорить! – бормотал себе под нос мистер Никльби, продолжая путь. – Очень разумно! Мой брат никогда ничего для меня не делал, и я никогда на него не рассчитывал, и вот, не успел он испустить дух, как обращаются ко мне, чтобы я оказал поддержку здоровой сильной женшнне и взрослому сыну и дочери. Что они мне? Я их никогда и в глаза не видел.

Предаваясь этим и другим подобным размышлениям, мистер Никльби шагал по направлению к Стрэнду и, бросив взгляд на письмо, словно для того, чтобы справиться, какой номер дома ему нужен, остановился у подъезда, пройдя примерно половину этой людной улицы.

Здесь жил какой-то художник-миниатюрист, ибо над парадной двери была привинчена большая позолоченная рама, в которой на фоне черного бархата красовались две фигуры в морских мундирах с выглядывающими из и них лицами и приделанными к ним подзорными трубами; был тут еше молодой джентльмен в ярко-красном мундире, размахивающий саблей, и джентльмен ученого вида, с высоким лбом, пером и чернилами, шестью книгами и занавеской. Помимо сего, здесь было трогательное изображение юной леди, читающей какую-то рукопись в дремучем лесу, и очаровательный, во весь рост, портрет большеголового мальчика, сидящего на табурете и свесившего ноги, укороченные до размеров ложечки для соли. Не считая этих произведений искусства, было здесь великое множество голов старых леди и джентльменов, ухмыляющихся друг другу с голубых и коричневых небес, и написанная изящным почерком карточка с указанием цен, обведенная рельефным бордюром.

Мистер Никльби бросил весьма презрительный взгляд на все эти фривольные вещи и постучал двойным ударом. Этот удар был повторен три раза и вызвал служанку с необычайно грязным лицом.

– Миссис Никльби дома? – резко спросил Ральф.

– Ее фамилия не Никльби, – ответила девушка. – Вы хотите сказать – Ла-Криви?

Мистер Никльби после такой поправки с негодованием посмотрел на служанку и сурово вопросил, о чем она толкует. Та собралась ответить, но тут женский голос с площадки крутой лестницы в конце коридора осведомился, кого нужно.

– Миссис Никльби, – сказал Ральф.

– Третий этаж, Ханна, – произнес тот же голос. – Ну и глупы же вы! Третий этаж у себя?

– Кто-то только что ушел, но, кажется, что из мансарды, там сейчас уборка, – ответила девушка.

– А вы бы посмотрели, – сказала невидимая женщина. – Покажите джентльмену, где здесь колокольчик, и скажите, чтобы он не стучал двойным ударом, вызывая третий этаж. Я не разрешаю стучать, разве что колокольчик испорчен, а в таком случае достаточно двух коротких раздельных ударов.

– Послушайте, – сказал Ральф, входя без дальнейших разговоров, – прошу прощения, кто здесь миссис Ла… как ее там зовут?

– Криви… Ла-Криви, – отозвался голос, и желтый головной убор закачался над перилами.

– С вашего разрешения, сударыня, я бы сказал вам два-три слова,промолвил Ральф.

Голос предложил джентльмену подняться наверх, но тот уже успел подняться и, очутившись во втором этаже, был встречен обладательницей желтого головного убора, облаченной в такого же цвета платье и отличавшейся соответствуюшим цветом лица. Мисс Ла-Криви была жеманной молодой леди пятидесяти лет, и квартира мисс Ла-Криви была подобием позолоченной рамы внизу в увеличенном масштабе и слегка погрязнее.

– Кхе! – сказала мисс Ла-Криви, деликатно кашлянув и прикрыв рот черной шелковой митенкой. – Полагаю, вам нужна миниатюра? У вас весьма подходящие для этого черты лица, сэр. Вы когда-нибудь позировали?

– Вижу, вы заблуждаетесь относительно моих намерений, сударыня,отозвался мистер Никльби со свойственной ему прямотой. – Нет у меня таких денег, чтобы я их тратил на миниатюры, сударыня, а если бы и были, то (слава богу) мне некому делать подарки. Когда я увидел вас на лестнице, мне захотелось задать вам вопрос, касающийся кое-кого из ваших жильцов.

Мисс Ла-Криви снова кашлянула, на сей раз чтобы скрыть разочарование, и промолвила:

– А, вот как!

– Из того, что вы сказали вашей служанке, я заключаю, что верхний этаж сдаете вы, сударыня? – спросил мистер Никльби.

Да, так оно и есть, ответила мисс Ла-Криви. Верхняя половина дома принадлежит ей, и так как третий этаж ей не нужен, то она и имеет обыкновение сдавать его. Действительно, в настоящее время там живет некая леди из провинции и ее двое детей.

– Вдова, сударыня? – осведомился Ральф.

– Да, вдова, – ответила леди.

– Бедная вдова, сударыня, – сказал Ральф, делая энергическое ударение на этом прилагательном, столь много выражающем.

– Да, боюсь, что она бедна, – отозвалась мисс ЛаКриви.

– Случайно мне известно, что она бедна, сударыня, – сказал Ральф. – А что делать бедной вдове в таком доме, как этот?

– Совершенно верно, – ответила мисс Ла-Криви, польщенная таким комплиментом ее жилищу. – В высшей степени верно!

– Мне точно известно ее положение, сударыня,продолжал Ральф.Собственно говоря, я прихожусь им родственником, и я бы вам посоветовал, сударыня, не держать их здесь.

– Смею надеяться, что в случае невозможности выполнить денежные обязательства, – сказала мисс ЛаКриви, снова кашлянув, – родственники этой леди не преминули бы…

– Нет, они бы этого не сделали, сударыня! – быстро перебил Ральф. – Не помышляйте об этом!

– Если я приду к такому выводу, дело примет совсем иной оборот,сказала мисс Ла-Криви.

– Можете прийти к нему, сударыня, – сказал Ральф, – и поступить соответственно. Я родственник, сударыня, во всяком случае полагаю, что я единственный их родственник, и считаю нужным уведомить вас, что я не могу их поддерживать при таких непомерных расходах. На какой срок они сняли помещение?

– Оплата понедельная, – ответила мисс Ла-Криви. – Миссис Никльби заплатила вперед за первую неделю.

– В таком случае вы бы выпроводили их в конце этой недели, – сказал Ральф. – Лучше всего им вернуться в провинцию, сударыня; здесь они для всех помеха.

– Разумеется, – сказала мисс Ла-Криви, – если миссис Никльби сняла помещение, не имея средств платить за него, это весьма неподобающий поступок для леди.

– Конечно, сударыня, – подтвердил Ральф. – И, натурально, – продолжала мисс Ла-Криви, – будучи в данный момент… гм… женщиной беззащитной, я не могу терпеть убыток.

– Конечно, не можете, сударыня, – ответил Ральф.

– Хотя в то же время, – добавила мисс Ла-Криви, еще колебавшаяся между побуждениями своего доброго сердца и собственными интересами, – я решительно ничего не могу сказать против этой леди. Она очень приветлива и любезна, хотя, кажется, бедняжка, чрезвычайно удручена; а также я ничего не могу сказать против ее детей, потому что нельзя встретить более приятных и лучше воспитанных юноши и девицы.

– Прекрасно, сударыня, – сказал Ральф, поворачиваясь к двери, ибо его привели в раздражение эти похвалы беднякам. – Я исполнил свой долг и, быть может, сделал больше, чем полагается. Конечно, никто не поблагодарит меня за сделанное.

– По крайней мере я очень признательна вам, сэр, – приветливо сказала мисс Ла-Криви. – Не будете ли вы так любезны взглянуть на несколько портретов – произведение моей кисти?

– Вы очень добры, сударыня, – сказал мистер Никльби, поспешно удаляясь, – но я должен побывать с визитом в верхнем этаже, а время для меня дорого. Право же, не могу.

– Как-нибудь в другой раз, когда вы будете проходить мимо. Я буду очень рада, – сказала мисс ЛаКриви. – Быть может, вы не откажетесь взять мой прейскурант? Благодарю вас, до свиданья.

– До свиданья, сударыня, – сказал Ральф, резко захлопывая за собой дверь, чтобы предотвратить дальнейшие разговоры. – А теперь – к моей невестке! Тьфу!

Вскарабкавшись по второй, винтовой, лестнице, состоящей благодаря технической изобретательности из одних угольных ступенек, мистер Ральф Никльби остановился на площадке отдышаться, и здесь его догнала горничная, которую прислала учтивая мисс Ла-Крини, чтобы доложить о его приходе; со времени первой их встречи девушка сделала, очевидно, ряд безуспешных попыток вытереть грязное лицо еще более грязным передником.

– Как фамилия? – спросила девушка.

– Никльби, – ответил Ральф.

– О! Миссис Никльби, – сказала девушка, распахнув настежь дверь, – пришел мистер Никльби.

При входе мистера Ральфа Никльби леди в глубоком трауре привстала, но, по-видимому, не в силах была пойти ему навстречу и оперлась на руку худенькой, по очень красивой девушки лет семнадцати, сидевшей рядом с ней. Юноша, казавшийся года на два старше, выступил вперед и приветствовал своего дядю Ральфа.

– О! – проворчал Ральф, сердито насупившись. – Полагаю, вы Николас.

– Да, сэр, – ответил юноша.

– Возьмите мою шляпу, – повелительным тоном сказал Ральф. – Ну-с, как поживаете, сударыня? Вы должны побороть свою скорбь, сударыня. Я всегда так делаю.

– Утрату мою не назовешь обычной! – сказала миссис Никльби, прикладывая к глазам носовой платок.

– Ее не назовешь необычной, сударыня, – возразил Ральф, спокойно расстегивая свой спенсер. – Мужья умирают каждый день, сударыня, равно как и жены.

– А также и братья, сэр, – с негодующим видом сказал Николас. – Да, сэр, и щенята и моськи, – ответил дядя, садясь в кресло. – Вы, сударыня, не упомянули в письме, чем страдал мой брат.

– Доктора не могли назвать какой-либо определенный недуг, – сказала миссис Никльби, проливая слезы.У нас слишком много оснований опасаться, что он умер от разбитого сердца.

– Ха! – сказал Ральф. – Такой штуки не бывает. Я понимаю, можно умереть, сломав себе шею, сломав руку. проломив голову, сломав ногу или проломив нос, но умереть от разбитого сердца… Чепуха! Это нынешние модные словечки! Если человек не может заплатить свои долги, он умирает от разбитого сердца, а его вдова – мученица.

– Мне кажется, у иных людей вообще нет сердца и нечему разбиться,спокойно заметил Николас.

– Бог мой, да сколько же лет этому мальчику? – осведомился Ральф, отодвигаясь вместе с креслом и с величайшим презрением осматривая племянника с головы до пят.

– Николасу скоро исполнится девятнадцать, – ответила вдова. – Девятнадцать? Э! – сказал Ральф. – А как вы намерены зарабатывать себе на хлеб, сэр?

– Я не намерен жить на средства матери, – с нарастающим гневом сказал Николас.

– А если бы и намеревались, вам мало было бы на что жить, – возразил дядя, глядя на него презрителено.

– Сколько бы там ни было, – вспыхнув от негодопания, сказал Николас, – к вам я не обращусь, чтобы получить больше.

– Николас, дорогой мой, опомнись! – вмешалась миссис Никльби.

– Прошу тебя, дорогой Николас, – взмолилась юная леди.

– Придержите язык, сэр! – сказал Ральф. – Клянусь честью, это прекрасное начало, миссис Никльби, прекрасное начало!

Миссис Никльби ничего не ответила и только жестом просила Николаса молчать. В течение нескольких секунд дядя и племянник смотрели друг на друга, не говоря ни слова. Лицо у старика было суровое, грубое, жестокое и отталкивающее, у молодого человека – открытое, красивое и честное; у старика глаза были острые, говорящие о скупости и лукавстве, у молодого человека – горящие умом и воодушевлением. Он был худощав, но мужествен и хорошо сложен; помимо юношеской грации и привлекательности, взгляд его и осанка свидетельствовали о горячем юном сердце. Сравнение было не в пользу старика. Сколь ни разителен подобный контраст для наблюдателя, но никто не чувствует его так остро и резко, как тот, чью низость он подчеркивает, проникая в его душу. Это уязвило сердце Ральфа, и с той минуты он возненавидел Николаса.

Такое созерцание друг друга привело, наконец к тому, что Ральф с подчеркнутым презрением отвел глаза и прошептал:

– Мальчишка!

Этим словом как упреком часто пользуются пожилые джентльмены в обращении с младшими, – быть может, с целью ввести общество в заблуждение, внушая ему уверенность, что они не пожелали бы снова стать молодыми, имей они такую возможность.

– Итак, сударыня, – нетерпеливо сказал Ральф, – вы мне сообщили, что кредиторы удовлетворены, а у вас не осталось ничего?

– Ничего, – подтвердила миссис Никльби.

– А то немногое, что у вас было, вы истратили на поездку в Лондон, желая узнать, что я могу для вас сделать?

– Я надеялась, что у вас есть возмояшость сделать что-нибудь для детей вашего брата, – запинаясь, промолвила миссис Никльби. – Перед смертью он выразил желание, чтобы в их интересах я обратилась за помощью к нам.

– Не понимаю, почему это так случается, – пробормотал Ральф, шагая взад и вперед по комнате, – но всегда, когда человек умирает, не оставляя после себя никакого имушества, он как будто почитает себя вправе распоряжаться имуществом других людей. Для какой работы пригодна ваша дочь, сударыня?

– Кэт получила хорошее образование, – всхлипывая, ответила миссис Никльби. – Дорогая моя, расскажи дяде, каковы твои успехи во французском языке и в изящных искусствах.

Бедная девушка собиралась прошептать что-то, но дядя весьма бесцеремонно остановил ее.

– Попробуем отдать вас куда-нибудь в ученье,сказал Ральф. – Надеюсь, вы для этого не слишком изнежены?

– О нет, дядя! – со слезами ответила девушка. – Я готова делать все, только бы иметь пристанище и кусок хлеба.

– Ладно, ладно, – сказал Ральф, которого слегка смягчила либо красота племянницы, либо ее отчаяние (сделайте ударение на последнем). – Вы должны попытаться, и, если жизнь слишком тяжела, быть может, шитье или вышиванье на пяльцах покажутся легче. А вы когда-нибудь что-нибудь делали, сэр? – обратился он к племяннику.

– Нет! – резко ответил Николас.

– Нет? Я так и знал! – сказал Ральф. – Вот как воспитал своих детей мой брат, сударыня.

– Николас не так давно закончил образование, какое мог дать ему его бедный отец, – возразила миссис Никльби, – а он думал…

– …думал со временем что-нибудь из него сделать, – сказал Ральф.Старая история: всегда думать и никогда не делать. Будь мой брат человеком энергическим и благоразумным, он оставил бы вас богатой женщиной, сударыня. А если бы он предоставил своему сыну пробивать самостоятельно дорогу в жизни, как поступил со мной мой отец, когда я был на полтора года моложе этого юнца, Николас имел бы возможность помогать вам, вместо того чтобы быть для вас бременем и усугублять нашу скорбь. Мой брат был легкомысленный, неосмотрительный человек, миссис Никльби, и я уверен, что у вас больше, чем у кого бы то ни было, оснований это чувствовать.

Такое обращение заставило вдову подумать о том, что, пожалуй, она могла бы более удачно пристроить свою единственную тысячу, а затем она стала размышлять, сколь утешительно было бы иметь такую сумму именно теперь. От этих горестных мыслей слезы у нее заструились быстрее, и в порыве скорби она (будучи женщиной неплохой, но слабой) принялась сначала оплакивать свою жестокую судьбу, а затем, всхлипывая, толковать о том, что, разумеется, она была рабой бедного Николаса и часто говорила ему: она-де могла бы сделать лучшую партию (и в самом деле, она это говорила очень часто), и что при жизни его она никогда не знала, куда уходят деньги, Что если бы он имел доверие к ней, все они пользовались бы теперь большим достатком; к этому она присовокупила другие горькие воспоминания, общие для большинства замужних леди либо в пору их супружеской жизни, либо в пору вдовства, либо и в том и, в другом их положении. В заключение миссис Никльби посетовала на то, что дорогой усопший никогда, за исключением одного раза, не удостаивал следовать ее советам, что было поистине правдивым заявлением, ибо лишь однажды поступил он по ее совету и в результате разорился.

Мистер Ральф Никльби слушал все это с полуулыбкой и, когда вдова замолчала, продолжал разговор с того места, на котором его прервал взрыв ее чувств.

– Намерены вы работать, сэр? – нахмурившись, спросил он племянника.

– Конечно, намерен, – высокомерно ответил Николас.

– В таком случае, взгляните, сэр, – продолжал дядя, – вот что привлекло мое внимание сегодня утром, и за это будьте благодарны своей звезде.

После такого вступления мистер Ральф Никльби достал из кармана газету, развернул ее и, быстро просмотрев объявления, прочел следующее:

– «Образование. В Академии мистера Уэкфорда Сквирса, Дотбойс-Холл, в очаровательной деревне Дотбойс, близ Грета-Бридж в Йоркшире, мальчиков принимают на пансион, обеспечивают одеждой, книгами, карманными деньгами, снабжают всем необходимым, обучают всем языкам, живым и мертвым, математике, орфографии, геометрии, астрономии, тригонометрии, обращению с глобусом, алгебре, фехтованью (по желанию), письму, арифметике, фортификации и всем другим отраслям классической литературы. Условия – двадцать гиней в год. Никакого дополнительного вознаграждения, никаких вакаций и питание, не имеющее себе равного. Мистер Сквирс находится в Лондоне и принимает ежедневно от часу до четырех в „Голове Сарацина“, Сноу-Хилл[20]. Требуется способный помощник-преподаватель. Жалованье пять фунтов в год. Предпочтение будет отдано магистру искусств».

– Вот! – сказал Ральф, снова складывая газету. – Пусть он поступит на это место, и его карьера обеспечена.

– Но он не магистр искусств, – сказала миссис Ннкльби.

– Я думаю, это можно уладить, – ответил Ральф.

– Но жалованье такое маленькое, и, это так далеко отсюда, дядя,пролепетала Кэт.

– Тише, Кэт, дорогая моя, – вмешалась миссис Никльби. – Твой дядя лучше знает, что делать.

– Я повторяю, – резко сказал Ральф, – пусть он поступит на это место, и его карьера обеспечена! Если ему это не по вкусу, пусть он сам себе ее делает. Не имея ни друзей, ни денег, ни рекомендаций, ни малейшего понятия о каких бы то ни было делах, пусть он получит порядочное место в Лондоне, чтобы заработать себе хотя бы на башмаки, и я ему дам тысячу фунтов. Во всяком случае, – спохватился мистер Ральф Никльби, – я бы ее дал, если бы она у меня была.

– Бедняжка! – сказала юная леди. – Ах, дядя, неужели мы должны так скоро разлучиться?

– Милочка, не докучай дяде вопросами, когда он думает только о нашем благе, – сказала миссис Никльби. – Николас, дорогой мой, мне бы хотелось, чтобы ты что-нибудь сказал.

– О да! Конечно, мама! – отозвался Николас, который до сей поры оставался молчаливым и задумчивым. – Если мне посчастливится, сэр, получить это назначение, для которого у меня нет надлежащей подготовки, что будет с теми, кого я покидаю?

– В этом случае (и только в этом случае), сэр, – ответил Ральф, – я позабочусь о вашей матери и сестре и создам для них такие условия, чтобы они могли жить, ни от кого не завися. Это будет первой моей заботой. Не пройдет и недели после вашего отъезда, как их положение изменится, я за это ручаюсь. – А если так, – сказал Николас, весело вскочив и пожимая дядину руку, – то я готов на все, чего бы вы от меня ни потребовали. Сейчас же испытаем нашу судьбу у мистера Сквирса. Он может отказать, но и только.

– Он не откажет, – возразил Ральф. – Он с радостью примет вас по моей рекомендации. Постарайтесь быть ему полезным, и в скором времени вы будете компаньоном в его предприятии. Бог мой, вы только подумайте: если он умрет, ваша карьера обеспечена.

– Да, конечно, все это я понимаю! – воскликнул бедный Николас, восхищенный тысячами фантастических видений, вызванных его воодушевлением и неопытностью. – А вдруг какой-нибудь молодой аристократ, обучаясь в Холле, почувствует ко мне расположение и по выходе оттуда добьется, чтобы его отец пригласил меня в качестве наставника, сопровождающего его в путешествиях, а по возвращении с континента обеспечит мне какое-нибудь выгодное место? А, дядя?

– Да, разумеется! – усмехнулся Ральф.

– И кто знает, если он навестит меня, когда я обоснуюсь на месте (а он, конечно, меня навестит), он, быть может, влюбится в Кэт, которая будет вести мое хозяйство, и… и… женится на ней. А, дядя? Кто знает?

– Да, в самом деле, кто? – буркнул Ральф.

– Как бы мы были счастливы! – с энтузиазмом воскликнул Николас. – Боль разлуки ничто по сравнению с радостью свидания. Кэт вырастет красавицей. Как я буду гордиться, слыша это, и как счастлива будет моя мать, снова соединившись с нами, и эти печальные времена будут забыты, и… – Перспектива была слишком ослепительна, чтобы можно было ее созерцать, и Николас, совершенно ею потрясенный, слабо улыбнулся и зарыдал.

Эти простодушные люди, родившиеся и выросшие в глуши и совершенно незнакомые с так называемым светом – условное словечко, которое, будучи разъяснено, частенько обозначает проживающих в этом свете негодяев, – смешали свои слезы при мысли о предстоящей разлуке. И, когда первое волнение улеглось, они принялись беседовать со всем пылом надежды, никогда еще не подвергавшейся испытаниям, о блестящем будущем, перед ними открывавшемся, как вдруг мистер Ральф Никльби заметил, что, если они будут терять время, какой-нибудь более счастливый кандидат может обогнать Николаса на пути к фортуне, которую предвещало объявление, и таким образом разрушит все их воздушные замки. Это своевременное напоминание положило конец беседе.

Николас старательно записал адрес мистера Сквирса, после чего дядя и племянник отправились вдвоем на поиски этого превосходного джентльмена. Николас энергически убеждал себя в том, что отнесся весьма несправедливо к своему родственнику, невзлюбив его с первого взгляда, а миссис Никльби не без труда внушала дочери свою уверенность, что он гораздо более расположен к ним, чем кажется, на что мисс Никльби покорно ответствовала: да, это весьма возможно.

Сказать по правде, на добрую леди немало повлияло обращение деверя к ее здравому смыслу и лестный намек на ее превосходные качества, и, хотя она горячо любила мужа и по-прежнему была без ума от своих детей, он с таким успехом задел одну из этих маленьких диссонируюших струн в человеческом сердце (Ральф хорошо знал наихудшие его слабости и вовсе не знал наилучших). что она не на шутку начала почитать себя симпатичной и несчастной жертвой неосмотрительности своего покойного супруга.