Свои камни

Отец Илларион покосился на сахарницу, потом поднял глаза на фотографию на стене, довольно погладил бороду.

– А я ведь от Владимира Константиновича письмо получил, – улыбнулся матушке, отец Иларион. – Машенька, ты помнишь Владимира Константиновича? Он тебе велел кланяться.

– Конечно помню, – ответила Мария Семеновна и перекрестилась – Как не помнить, когда я вас обоих в лазарете два месяца выхаживала? Сейчас он, наверное, уже полковник. А ведь только милостью Божьей вы и живы то остались. Аника ты воин.

Отец Иларион усадил жену рядом и обнял за плечи.

– А все-таки мы тогда, на сопках-то удержались, не посрамили Отечества, – сказал священник и снова покосился на фотографию, вздохнул и продолжил. – Так вот он пишет, что, не ровен час, опять враг на наше Отечество собирается.

– Спаси. Господи, – перепугалась Мария Семеновна. – Что им всем по домам не сидится?

– На все, Машенька, Божья воля, – сказал отец Иларион, наливая жене чай. – А нам ничего не должно боятся. Меня-то уж в действующую армию владыка не отпустит.

– И слава Богу. Хватит с тебя самурайских пуль и маньчжурских сопок. У нас вон и Глаша подросла, и Лена учиться собралась.

– А вот про Елену-то Владимир Константинович тоже не забыл. Говорит, что в Москве у него старый друг в университете преподает. Хорошо бы ей туда. И не далеко.

– Не спокойно мне её отпускать, – посетовала Мария Семеновна.

– А что же беспокоится? Москва рядом, – успокоил жену Отец Иларион. – И на каникулы к нам приезжать станет. А я отцу Луке напишу, они с матушкой приглядят за крестницей. Их то богатыри разлетелись, Антон-то аж «кругом света» пошел. А с нами и Аглая останется. Веселая она у нас. Добрая.

– А мы-то как же?

– А мы тут, – утвердил отец Иларион. – С Богом.

По началу, когда мы только обживались, до сада у нас руки не доходили. Конечно, мы выкосили весь бурьян. Проредили разросшуюся и одичавшую вишню. И только потом, когда дело дошло до устройства въезда, решили разобраться с деревьями. И в этот момент-то и осознали какое тут все громадное.

Липа перед домом в два обхвата. С такой густой кроной, что в ее тени даже холодно. А яблони за годы разрослись так, что намертво сплелись узловатыми ветвями. Но самым необычным деревом, была совершенно не характерная для этого места высоченная туя. Она свечей пробивала яблоневые заросли и, казалось, презрительно смотрит на устроенный вокруг нее беспорядок.

Сегодня эти забавные вечнозеленые свечки многие сажают на дачах, но эта судя по размеру была посажена очень давно. И как она попала в эту глухомань?

Расчистка сада работа сама по себе не простая, а такого запущенного особенно. И вскоре мы поняли почему так долго за нее не принимались. Видимо протестовало подсознание горожан.

Начав с самого утра, к обеду мы завалили спиленными сучьями и сухими ветками пости все свободное место на участке. Громадные кучи древесного мусора возвышались выше человеческого роста. И конца им не было. И не было конца работе.

К вечеру окончательно встал вопрос, что делать со всем этим мусором. Сжигать его мы не решились, стояло очень знойное лето. Вывозить было некуда и не на чем. В конце концов решили изрубить ветки как можно мельче и просто рассыпать на месте будущего огорода, чтобы следующей весной просто запахать их плугом.

Труд вышел поистине Сизифов. С раннего утра мы на двух колодах «в лапшу» рубили ветки, потом грузили их в тачку и свозили на огород перед домом. Часть ссыпали в яму позади сарая,

Сучья потолще откладывали в сторону, а хворост со звонким треском летел в разные стороны. Я так намахался, что и во сне видел, как из-под топора летят щепки. С утра мышцы у меня гудели, а отец лежал в шезлонге с намазанной пчелиным ядом поясницей. Только брат на заре укатил на рыбалку, оно и понятно ему приходилось только возить тачку.

Но наш трудовой подвиг не прошел зря. Осталась только маленькая кучка сучьев и пости чистый яблоневый сад. Сад оказался обширным и как нам сразу показалось когда-то прекрасно организованным. Во всяком случае стал просматриваться порядок рассадки деревьев. Нашлось несколько камней, совершенно не случайно лежащих на своем месте. Пустующие пространства между деревьями тоже сохраняли остатки какого-то прежнего порядка. Это скорее был регулярный парк нежели деревенский сад. Это стало для нас совершенно удивительным открытием.

– Глашенька, принеси еще дров, – сказала Мария Семеновна, отставляя в сторону кочергу. – Только в сарай не ходи, возьми в сенях, под лавкой.

– Хорошо, мама, -ответила Аглая, засовывая босые ноги в обрезанные валенки и накидывая платок.

В сенях было свежо, за окном уже стемнело и сквозь расступившиеся тучи виднелись звезды. Месяц сидел в курчавом облаке игриво выставив свой верхний рожок. Ночь была синяя, от окон шел желтый свет уютный свет и золотил верхушки сугробов.

Старый пес из дома напротив высунулся из будки издал протяжное «гав!» и снова уполз обратно. Послышался скрип снега под сапогами.

Отец Иларион вернулся домой позже обычного, ему заметно не здоровилось. Испросив у матушки чаю, он удалился к себе в комнату.

– Батюшка, что с тобой? – спросила с порога комнаты Мария Семеновна.

– Ой, Машенька, что-то у меня все тело ломит. Не иначе как в трапезной сквозняком протянуло. Вы уж там без меня ужинайте, а то, чего доброго, и вас заражу.

– Может доктора?

– Да какой же теперь доктор? Что зря людей в ночь беспокоить? Утро вечера мудренее. Ты мне подай еще чайку с малиной. Да и ложись сама. Я тут у печи погреюсь. Завтра службы нету, отдохну.

Отец Иларион сел к кресло спиной к печке и вытянул ноги, прихлебывая чай из своей обширной кружки. От тепла, мысли его снова потекли размеренно, но спокойствия не прибавили. Последний год дался ему не легко. Война, поначалу победоносная обернулась чем-то совершенно небывалым. Города наводнили какие-то болтуны, смущающие народ. Появились дезертиры, которых никто не уличал. Для него, как бывшего полкового священника, было совершенно дико, как это можно в столь тяжкий для отечества час раскачивать его изнутри.

Тревожили его и письма от Елены. И последний приезд, и ее разговоры. Тяжело было слушать все эти мудрствования из уст молодой девушки.

Отец Иларион перебирал пальцами по скатерти, думая, где он дал маху. Все ли что должен, все ли что мог, вложил в душу своих дочерей? Да и в души своих прихожан. Этих совершенно искренних русских людей. Живущих простой жизнью. Людей, которых он совершенно искренне любил и в горе, и в радости. Любил, отпевая солдат в окопах и крестя младенцев в деревянной сельской церковке. Причащая на избитом пулями бруствере и исповедуя в тишине, где огонек лампады дрожит перед иконой Богородицы. Слышат ли они его? Каждый раз выходя на проповедь он внимательно вглядывался в лица прихожан. Слышат, понимают ли? Достаточно ли он убедителен? Так он и уснул в кресле. Ворочаясь и покашливая во сне.

За стеной Глаша лежала в своей постели и прислушиваясь к тому, как отец ворочается в своей комнате, а мать то и дело встает его проведать.

Ей вдруг вспомнилось как они плыли по Волге из Астрахани в Нижний Новгород. Лето выдалось теплым, и отец почти все время сидел в кресле на самом носу пузатого пароходика.

Они с Леной бегали с борта на борт смотреть как огромные колеса с шипением и грохотом вспенивают воду и за ними тянется радуга.

Потом Глаша прибежала на переднюю палубу и уселась к отцу на колени.

– Папа, а зачем в мире вода и жидкая, и лед, и в облаках?

– Нам вода нужна чтобы жить, – ответил отец, щурясь из-под соломенной шляпы.

Он никогда не давал коротких или простых ответов, он всегда старался получить еще вопросов.

– Нет, – сказала Глаша принимая игру. – Зачем вода нужна такая разная?

– Чтобы мы, глядя на воду помнили о Божьей любви,

– Это как же?

– Ну смотри, милая, – отец покрепче обнял дочку и надел на нее свою шляпу. Вот лежит лед, а погреет его солнышко он оживает и бежит ручьем. Погреет солнышко еще и вода паром к небу поднимется. Соберется в облако, а потом прольется на мир дождем. И оживет трава и грибы, и ягоды.

– А мы?

– А как же, – усмехнулся отец. – Так и мы. Погреет нас Господь, мы оживем. С Богом поднимемся и оживим мир своими трудами во славу его.

– А если не оживим? – задумалась девочка.

– Как же это, не оживим? – возразил отец. – Обязательно оживим. От света Божьего мы как семя прорастаем. И к небу тянемся и других за собой поднимает.

– Это как?

– А как дождь поливает поле, чтобы зерно взошло. Так и мы добрым словом и делом должны пробуждать к росту своих ближних.

– А как быть, если вода в болото стечет? – спросил невысокий молодой человек сидящий рябом и слушавший разговор священника с дочерью.

– Знаете так бывает, соберется вода в яме под кустами и начнет там тухнуть. Одна грязь и зловоние, – молодой человек продолжил, не дожидаясь ответа. – Как тогда подняться? Так и останется одна грязь.

– А вы, любезнейший, кусты-то раздвиньте, солнце воду из грязи и изымет, – совершенно невозмутимо ответил отец, улыбаясь нежданному собеседнику.

– Эх батюшка, – отмахнулся собеседник. – Как над человеком такие кусты раздвинуть?

– Так это любезнейший совсем просто. На то нам и даны разум, любовь, покаяние, прощение, и жизнь вечная. Как у воды.

– Нет! – ответил собеседник, и погладил подлокотник своего кресла. – Все это философия. Нет ничего этого. Если уж попал в грязь, то, видно, все конец. Какая уж там Божья любовь… Один страх, и бессмысленность, и смерть.