Три церкви
Они сидели на ступеньке лестницы и курили. Иногда по дороге, которая была за полями, проезжал автомобиль, и они видели, как свет фар его освещает местность.
Хорен говорил:
– Вот проехала машина. Мы не знаем, куда она направлялась, но знаем, что в этой машине сидела какая-то судьба, еще один характер, еще одно рождение и еще одна смерть. Кто знает, может, он превысит скорость, не сможет взять поворот и вместе с машиной свалится в пропасть (тут Гаспар постучал по деревянной лестнице), а может, и нет. Он, может, отлично доедет до места, куда он ехал, но это не важно. Вы представляете, о скольком он может подумать в эту звездную ночь, пока едет! Может, за этот переезд он подумает о том, о чем никогда раньше не думал! И к утру, когда он доедет, он почувствует себя совсем другим человеком! Нет, вы подумайте, о скольком он может подумать, глядя на дорогу, освещенную фарами машины; на дорогу, которая распрямляется перед ним на поворотах; обязательно распрямляется, потому что если она не распрямится, то это будет означать, что он не смог взять поворот и свалился в пропасть…
Гаспар опять постучал по деревянной лестнице, и Аристакес улыбнулся. Хорен, сидевший между ними, обнял их за плечи.
– Вы не представляете, какие вы хорошие и как я вас люблю!
– Господи! – пробормотал Гаспар.
Хорен рассмеялся.
– Нет, я серьезно, – сказал он, – я очень рад, что мы вместе. Ведь правда хорошо?
– Потрясающе! – сказал Аристакес.
– Знаете, я бы всего этого не сказал, если б не был пьян, – вдруг сказал Хорен, засмущавшись.
– Ничего, – сказал Гаспар, – это лишний раз доказывает, что иногда полезно выпить.
– Давайте закурим, – предложил Аристакес, и они опять закурили.
Ветер все время усиливался, и они подумали, что, наверное, небо заволакивают тучи, и это действительно было так. Они поняли это по тому, как звезды на небе постепенно начали гаснуть.
– Завтра пойдет дождь, – сказал Хорен, – и, вероятно, будет туман.
– Это в наказание за то, что целую неделю была отличная погода, – сказал Гаспар.
– Да, и хорошо, что мы сегодня выпили. Успели-таки, – сказал Аристакес.
– Да, хорошо, что именно сегодня. Сегодня волшебная ночь! – сказал Хорен и встал. Минуту подумав, он опять сел. – Давайте сидеть до тех пор, пока на небе не останется ни одной звезды, – сказал он.
Они согласились и продолжали сидеть. Хорен все говорил и говорил, и они слушали. Хорен говорил о небе, о звездах, о лете, о них, об их будущем, какое оно у них будет большое и счастливое… Потом Гаспар принес еще одну бутылку, и они стали опять пить и пили до тех пор, пока не рассвело и не стал моросить дождь.
Тем летом они окончили школу. Им было по шестнадцать лет… И это был 1991 год.
С глазастой Анной роман продолжался у него довольно долго и после школы, продолжался пунктирно, вяло – они то сходились, то опять расходились, пока однажды его не пригласил на свой день рождения школьный товарищ. Там почему-то была и их одноклассница Анна, его Анна. Там были Гаспар и Хорен. Когда из динамиков магнитофона послышались первые гитарные ноты бессмертной композиции «Лед Зеппелин» «Since I've been loving you», Аристакес пригласил Анну потанцевать.
– А ты знаешь, что этот блюз на семь минут? – спросил Аристакес.
– А тебе уже надоело? – улыбнулась Анна.
– Что ты! Разве может мне надоесть этот блюз, когда я танцую его вместе с тобой?
– Ты знаешь, бывали такие, которым надоедало.
– Значит, они были идиотами.
– А ты разве не идиот?
– С чего ты взяла?
Они рассмеялись. Он танцевал с глазастой Анной, и ему было хорошо и уютно. В комнате никого не было и царила абсолютная темнота. В такой темноте он даже не различал ее лица, но чувствовал, что она неотрывно смотрит ему в глаза, хотя, наверное, тоже ничего не видит. Они танцевали, и он чувствовал ее теплое дыхание на своем лице и жар ее руки, покоящейся на его плече.
Музыка вливалась в комнату, раскачивала и согревала, как хороший, выдержанный коньяк. Справа виднелись маленькие красные точки, одиноко мигающие на магнитофоне и показывающие уровень записи, а может, и уровень всего остального. Виднелись также пять маленьких огоньков от сигарет вышедших на балкон покурить его друзей.
Это был день рождения его друга, тоже начинающего писателя, и неудивительно, что тот пригласил его, Аристакеса. Но что тут делает Анна, единственная женщина среди этого мальчишника? Наверное, друг пригласил ее ради него? Очень мило с его стороны, думал Аристакес.
Блюз кончился. С балкона вернулись друзья и зажгли свет. Анна села рядом с Аристакесом. Он налил ей шампанского, себе красного вина и закурил. Они сидели на диване за слишком загроможденным столом. Тепло разливалось по телу, и ему было хорошо от вина и еще от того, что рядом, закрыв глаза, сидела чуточку опьяневшая Анна.
«Какое чудо, что она здесь! – думал Аристакес. – И не важно почему, важно, что здесь, в этой комнате, он может, сев поглубже на диване, положить голову ей на плечо, а она склонит к нему свою, и ее волосы будут щекотать ему лицо…
– Твое здоровье, Ан.
– Твое здоровье, Арис.
Они выпили, он был уже по-настоящему пьян и, поднявшись, чтобы стряхнуть пепел в пепельницу, стоявшую на другом конце стола, сильно качнулся. Сев снова и обведя глазами друзей, он подумал, как удивительно проясняется голова, когда выпьешь, и как жаль, что нельзя писать, когда пьян; он этого себе никогда не позволял.
А за окном только что кончился дождь, и улицы теперь были мокрые, и из открытой балконной двери веяло свежим воздухом. Он истосковался по этому запаху, который бывает таким только в этом городе. Снова зазвучал блюз.
– Анна, потанцуем?
– Давай. – И снова было тепло, уютно, темно… – А ты знаешь, я вышла замуж.
– Что?
– Ты не знал?
– Нет.
– Ну, так вот…
– А за кого?
– За Эрика. По-твоему, почему я здесь, одна среди вас?
– Не знал.
– Ты что, правда не знал?
Оставив всех в комнате, он перебрался в кухню, где никого не было. Там он сел на пол под распахнутым настежь окном и поставил рядом с собой только что откупоренную бутылку, бокал, сигареты и пепельницу.
Почему-то шел дождь, и это было удивительно, потому что днем на небе не было ни облачка. А теперь вот шел дождь, гроза. Капли дождя лопались, ударяясь об асфальт и крыши проезжающих внизу автомашин. И как-то хорошо пахло дождем и еще весной, и внизу город поблескивал миллионами огней и тоже радовался, что идет дождь.
Он выпил уже полбутылки и решил напиться по-настоящему, выпив и вторую половину, напиться назло, но не знал, кому именно назло он хочет напиться. Просто пил и все, и уже был достаточно пьян, хоть голова и продолжала работать четко и ясно.
Когда в бутылке оставалось уже совсем мало, он произнес тост «за тех, кому везет», выпил залпом и с улыбкой на лице закрыл глаза. Он ни о чем не думал, просто слушал шум дождя. А потом через пятнадцать минут, или около того, он подумал, что не надо было так напиваться, но потом сказал вслух:
– Плевать… – и опять улыбнулся.
Потом Аристакес попрощался со всеми и вместе с Хореном вышел в ночь. Улицы так и не успели высохнуть; они были все еще мокрые, когда снова пошел дождь.
«Зато я пишу лучше, чем Эрик», – подумал Аристакес совсем по-детски.
Когда они вышли, оба были очень пьяные. На улице никого не было, и лишь изредка проезжали автомобили. После шумной, теплой квартиры, где на всю мощность играл магнитофон, улица казалась особенно тихой, и было холодно. Они пошли вверх по проспекту Баграмяна, курили одну сигарету за другой, и им казалось, что это помогает им быстрее протрезветь. Арис молчал, а Хорен ругался матом. Он медленно с расстановкой произносил каждое слово, и Арис удивлялся, как это его друг может составлять столь сложные предложения. «Наверное, – думал Арис, – на этой вечеринке его тоже очень рассердили, вот Хорен теперь и ругается». Но он не был уверен. Он весь вечер был, по существу, с Анной, которая – тоже, кстати, очень пьяная – твердила все время, что между ней и Арисом все покончено…
Часть вторая
Глава 8
Всю ночь палатку, разбитую на песчаном берегу озера Севан, под шеренгой сосен, трепал ветер. Рождаясь где-то в горах, он с жутким воем стремительно рвался вперед и, выскочив из-за холмов, набрасывался на озеро и хлестал по воде, и звук при этом получался такой, какой бывает, когда хлещешь кнутом по стальному листу. Время от времени он все же затихал, и тогда становилось непривычно тихо, слышался лишь шум прибоя: волны с шипением накатывали на берег и, теряя силу на прибрежных камнях, отползали обратно. Но затишье длилось недолго, и опять откуда-то срывался ветер, и вой его слышался задолго до того, как он прилетал и, скользнув по крыше палатки, принимался хлестать по озеру.
Когда только-только начало светать, доктор Арман, известный в Ереване хирург, оделся и вышел из палатки.
Похолодало. Ветер с рассветом улегся, но все еще был сильный прибой. Доктор Арман отошел от палатки метров на пятьдесят, помочился за кустами, потом, набрав сухих веток, вернулся и разжег костер. Вскоре начало всходить солнце, как всегда красиво и величественно. Озеро, темно-синее до тех пор, стало менять цвет: сначала на воде появлялись лазурные полосы, потом они расширялись, пока все озеро не приобрело лазурный оттенок. Только узкая полоса вдоль берега стала светло-фиолетовой и такой оставалась весь день. Когда взошло солнце, подул слабый ветерок, зато волны сразу же успокоились и уже не набрасывались с таким голодно-свирепым шипением на берег.
Доктор Арман приготовил себе кофе. Он сидел на складном стуле в десяти шагах от воды, смотрел на меняющее цвет озеро и пил кофе, приготовленный по-турецки, на угольках, из большой черной чашки, специально привезенной из Еревана. Когда пьешь такой кофе, чувствуешь запах, вернее, вкус дыма, и с этим, был уверен доктор Арман, ничто на свете не может сравниться…
О, этот утренний ритуал кофе, когда пьешь его из большой чашки, к тому же куришь первую за день сигарету! Доктор Арман был кофеманом и пил очень много кофе, и, хотя сердце его уже работало с перебоями, он не обращал на это никакого внимания и лишь глотал таблетки. Кофе был важнейшим стимулом жизни, и доктор не собирался отказываться от этого «бальзаковского» образа жизни. Для него – скольким это знакомо! – день терял смысл, если он утром не пил кофе, и поэтому кофе был всегда, как, впрочем, всегда были и сигареты. Доктор Арман был уверен, что сначала был кофе, потом все остальное, и поэтому, когда он просыпался, он сначала пил кофе, потом уже делал все остальные дела. Кофе был божеством Армана, и естественно, как и любого другого божества, его становилось все больше и больше. Если б Арман был поэтом, он бы написал оду Кофе, но доктор не был поэтом – хотя и поэтическое не было ему чуждо – и поэтому ему приходилось лишь пить этот БОЖЕСТВЕННЫЙ напиток и получать удовольствие и тахикардию.
В августе 1993 года ему исполнилось пятьдесят пять лет. Доктор Арман был выше среднего роста, немного полноватый, но крепкий, все еще атлетического сложения; у него уже начали седеть волосы, у него была борода, глубоко посаженные умные глаза и, как говорили, золотые руки, из чего следует делать вывод, что он действительно был хорошим хирургом. Работал он в больнице № 4 и был уважаем среди коллег и всю жизнь менялся, причем менялся в худшую сторону, как все говорили, и вряд ли сам это замечал. Трудно сказать, осознавал он или нет, что с каждым годом все больше терроризирует семью, становясь самодуром. Одно он видел ясно, что все больше замыкается в самом себе и отстраняется от других, что приводило к полному одиночеству. В нем постоянно шла некая внутренняя работа, скрытая от других, но разрушающая его силы и здоровье. Он слишком часто стал задавать вопросы, ответы на которые, естественно, не мог найти, и это его делало еще более отстраненным и мучило. Но однажды эти поиски (поиски чего?) привели его к мысли, что чего-то не хватает в жизни, что жизнь он свою проживает совсем не так, как надо. Эта новая мысль стала отправной точкой в новых его «поисках», совершив некую революцию. Так иногда бывает: доживаешь до своего полстолетия, и тебе кажется, что ты свою жизнь прожил напрасно, неинтересно, не взял от нее все, что она могла дать. А причина в том, что вел слишком правильную жизнь. Да-да! Слишком мало совершалось в жизни безумств, тяга к возвышенно-романтичному все время подавлялась, уничтожалась работой, повседневными заботами. В школе учился отлично (окончил ее в 69-м), в том же году поступил в мед, окончил его с красным дипломом, женился и так далее и так далее. И ни одного безумного поступка за пятьдясят пять лет!..
Новым и очень важным открытием доктора Армана стало то, что он почувствовал, что больше не любит Клару. Прожив с ней двадцать один год, он вдруг понял, что и не любил ее никогда. И это стало началом конца, и все с тех пор стало рушиться прямо на глазах, и жизнь вовсе потеряла свои краски, и самое страшное было – обида за годы, прожитые с нелюбимым человеком. Тогда и появилось это чувство безразличия ко всему окружающему, и оно уже не отпускало его. Только за последний год доктор Арман из здорового во всех отношениях человека превратился в тень самого себя, стал совсем другим человеком. Если с ним раньше, мягко говоря, было очень трудно, если раньше его просто называли мрачной личностью и самодуром, то теперь рядом с ним и вовсе невозможно было находиться, не говоря уже о том, чтоб жить с ним под одной крышей. И никто, никто на всем белом свете не видел, не догадывался о той работе, которая совершалась внутри. Не видела, не понимала ничего и Клара, его жена, которая, поскольку Арман менялся в течение всей жизни, перелом последнего года просто прозевала, приписав возросшую грубость возрасту своего супруга. Между тем Арману все больше и больше не хотелось жить. Что же касается его близкого друга Гарика, то тот просто прощал ему участившиеся выходки и вспышки бесцеремонности и невозможной грубости. Гарик простил ему даже то, что тот однажды обозвал его жену Нонну «задумчивой дурой», после чего Нонна весь вечер проплакала на кухне (пришли в гости к друзьям) и не хотела слушать извинения Клары, к которой Арман все больше терял интерес, как впрочем, и к дочерям, друзьям и работе. Казалось, он погружается в какую-то тяжелую, давящую дремоту, какой-то летаргический сон. В нем появлялась не присущая ему раньше вялость, даже заторможенность, которая, однако, перемежалась с непонятными приступами ярости. Если он не был чем-то занят, то его чаще всего можно было видеть сидящим в каком-то углу и смотрящим в одну точку. Состояние полнейшего равнодушия и безразличия ко всему окружающему у него все больше усугублялось, а дома он и вовсе ничего не делал. Возвращался в семь-восемь часов вечера, обедал, причем во время обеда не произносил ни единого слова, хотя и Клара всегда сидела перед ним, потом ложился с книгой в руках и тут же засыпал, а ночью до самого утра мучился бессонницей. Такое состояние полнейшей апатии продолжалось уже год и продолжалось бы еще больше, если б не шеф доктора Армана, заведующий больницей, который заметил, что с его хирургом что-то происходит неладное. Бывало неоднократно, что Арман в самом разгаре операции швырял инструменты и выходил из операционной, оставляя закончить операцию своим ассистентам. Когда слухи об этих выходках дошли до Старика, то есть главы больницы № 4, тот не замедлил вызвать Армана в свой кабинет. Когда Арман вошел и закрыл за собой дверь, Старик, его шеф и учитель, несмотря на свой преклонный возраст, все еще сохранивший энергию и ясный ум, спросил:
– Что происходит, Арман?
– Не знаю, – честно ответил тот.
– И давно?
– Достаточно долго.
– Однако на работе это стало отражаться совсем недавно, правда?
– Да.
– Что же в действительности происходит?
– Я ДЕЙСТВИТЕЛЬНО не знаю.
– Наверное, ты устал?
– Может быть… Устал… Да-да, я очень устал, очень! Я так устал!
Посмотрев внимательно на Армана своими маленькими проницательными глазками, Карлен Серопыч чуть ли не насильно отправил Армана в месячный отпуск, приказав как следует отдохнуть и вернуться полностью восстановившимся. Старик также добавил:
– Иначе нам придется расстаться.
Посмотрев на академика, Арман понял, что тот не шутит.
Первую неделю он просидел дома, ничего не делая, и до того довел всех, что Клара начала жалеть, что Арману дали отпуск, хотя вначале очень радовалась этому. Вторую неделю вся семья была занята экзаменами Эвы, которые та сдала на «отлично». После экзаменов Арман и решил поехать с семьей на озеро Севан и отдохнуть недельку-другую, причем не в какой-нибудь пансионат или гостиницу, а «диким» образом. Сразу же вся семья восстала против этого, но Арман настоял на своем, и вот семья в полном составе оказалась на песчано-каменистом берегу озера, где было суждено ему познакомиться с красивой молодой девушкой по имени Татев, которая и оказалась той силой, которая призвана была вывести Армана из состояния душевной комы. Будь на месте Татев любая другая, произошло бы то же самое. Это как гипнотизер, который выводит из состояния сна щелчком пальцев. Татев выполнила роль этого щелчка. И теперь то безумно-романтическое, многие годы подавляемое, проснулось; ту неимоверную силу, мощь, лавину выбросило наружу, и она готова была затопить все окружающее. Доктор Арман проснулся, час его пробил, но, к сожалению, слишком поздно, когда ему было уже пятьдесят пять лет. Романтически-безумное слишком долго в нем спало.
Когда доктор Арман вернется с озера Севан в Ереван, у него будет еще более подавленное настроение, которое у него уже не пройдет никогда, и вскоре он сделается окончательно равнодушным ко всему окружающему миру, его мало что будет интересовать. Пока он не встретит во второй раз Татев. Спустя четыре года, летом 1997 года, он сделается заведующим отделением в больнице № 4 и будет употреблять кофе втрое больше, чем в 1993-м. Доктор Арман умрет в декабре 2000 года от разрыва сердца, не дожив до назначенной свадьбы дочери всего три дня…
А пока, в августе 1993 года доктор Арман в отличнейшем настроении сидел на складном стуле на берегу озера Севан и пил кофе. Костер, предоставленный сам себе, начал гаснуть. Низко над водой летали чайки, при каждом повороте кончиками крыльев, как бритвой, рассекая гладь озера. Увидев с воздуха рыбу, они пикировали в воду и взлетали уже с добычей в клюве. Но иногда рыба срывалась, и чайка, разочарованно вскрикнув, делала несколько кругов над тем местом, где потеряла ее. Другие чайки при этом начинали истерично хихикать, подобно старым девам, злорадствующим над очередной неудачей подруги, у которой вот-вот должно было что-то получиться.
Из-за того, что солнце взошло совсем недавно, воздух был чист и прозрачен, и с берега можно было видеть далекие Гегамские горы по ту сторону озера, а также горы, которые были еще дальше. Доктору Арману был виден еще и полуостров, глубоко вдающийся в воду и соединяющийся с берегом узким перешейком; виден был и реставрирующийся монастырь на этом самом полуострове, который когда-то был островом. Доктор подумал вдруг, что то место, где он сидит сейчас, было дном озера, и мысли вдруг с пугающей стремительностью помчались на тысячелетия назад, когда озеро Севан, которое тогда никак не называлось, покрывало вершины этих холмов, с которых теперь слетал ветер…
– Арман? Опять встал ни свет ни заря? – услышал он позади себя. Это была жена, Клара. От неожиданности он даже вздрогнул. – И что тебе не спится?
– Не знаю, – ответил Арман. – Куда собралась?
– В кусты. Куда ж еще? Потом еще лягу спать.
– Так можно проспать всю жизнь, дорогая, – иронично сказал доктор, но Клара нетерпеливо отмахнулась.
– Перестань! Если ты думаешь, что я в восторге от этого дикого отдыха, то сильно ошибаешься!
Доктор Арман промолчал. Клара, проваливаясь в песок и спотыкаясь о камни, пошла вдоль берега; муж смотрел ей вслед и думал, какой она стала толстой, некрасивой.
– Не хочешь поспать немного? – спросила Клара, вернувшись.
Муж покачал головой:
– Нет. Я уже выпил кофе.
– Кофе, кофе… – пробурчала Клара. – От тебя только и слышишь, что кофе! Ничего, кроме кофе и сигарет. – Она опустилась на четвереньки и влезла в палатку, а доктор почувствовал, что от его хорошего настроения почему-то ничего не осталось.
Солнце грело все сильнее и сильнее, и чайки уже летали высоко, и далекие горы уже не были видны из-за дымки. Арман, проснувшийся раньше всех, просидел в одиночестве на берегу еще пару часов. А потом стали просыпаться его две дочери, жена, стал просыпаться ото сна весь палаточный городок. Для доктора Армана и его семьи начинался третий день отдыха на берегу озера Севан.
Старшая дочь Армана, Лора – домашние называли ее просто Ло – вышла из палатки и сразу же пошла к воде умываться. Умывалась она недолго – вода была еще холодная, – а когда возвращалась обратно к палатке, увидела отца, сидящего перед погасшим костром. Когда она спускалась к воде, она его не заметила; теперь же Лора подошла к Арману, обвила его шею руками и поцеловала.
– Бари луйс[13], папа, – сказала она. – А я тебя и не заметила.
– Ты меня часто не замечаешь в последнее время. – Доктор Арман улыбнулся.
– Неправда! – запротестовала Лора, хотя и знала, что отец прав: все больше отдаляясь от отца, в последнее время она, наоборот, больше сближалась с матерью. Поцеловав его еще раз, Лора пошла в палатку «привести себя в порядок».
Лора, как и Клара, была шатенкой; у нее были голубые глаза и очень белая кожа, под которой были видны синие прожилки, особенно под глазами. В августе 1993 года ей уже исполнилось двадцать лет, и она училась в меде. Лора, которой нравилось распускать свои удивительно длинные волосы, любила много читать, любила и знала музыку и вообще была человеком возвышенным и, как говорят, «не от мира сего». Здесь, на озере Севан, она мало купалась, предпочитая больше лежать в гамаке и читать какую-нибудь книгу. Она время от времени отрывалась от чтения, бросала мечтательный взгляд на лазурные воды озера, на полуостров вдали и снова принималась читать. Ей нравился такой вид отдыха, однако ей бывало холодно по ночам, и она не могла уснуть из-за воющего ветра.
Лора в свои двадцать лет плохо представляла, откуда берутся деньги – все, что ей необходимо было, ей покупали, – она не умела готовить, штопать, пришивать пуговицы, не мыла посуду, не стирала, не убирала квартиру, даже свою собственную комнату. Ее общественно-полезная роль в доме ограничивалась тем, что она время от времени вытирала пыль с пианино, на котором, кстати, неплохо играла, причем это делала с таким отрешенно-рассеянным видом, что все покатывались со смеху: «Лора работает!» Младшая же сестра ехидно предостерегала ее:
– Ло, смотри, не переутомись!
Клара сначала сердилась Лориной инертности, она жаловалась, что она одна уже не может содержать дом в чистоте, обстирывать всех, для всех готовить есть, но потом махнула рукой на старшую дочь, найдя некоторую поддержку у младшей дочери, Эвы. Доктор Арман, смотря на Лору, лишь качал головой, приговаривая, что «Ло будет трудно в жизни», а когда бывал пьян, говорил, что будущий муж Лоры заставит-таки ее работать.
Лора выйдет замуж в феврале 2001 года за Мартина Арамяна, с которым всю жизнь будет воевать, отравляя и себе и мужу жизнь. Мартин Арамян окажется богатым человеком, со связями, и деспотичным. Лора никогда не разведется с мужем, чтоб не оставить без отца двух сыновей, которых она ему родит, а может, и из-за страха самой лишиться сыновей, которые, несмотря ни на что, будут обожать Мартина Арамяна, своего отца. Лора Арамян будет работать в одной из ереванских поликлиник, куда устроится работать после окончания медицинской академии, благодаря связям доктора Армана.
Но это все будет потом. Теперь же, в то августовское утро 1993 года, Лора, старательно причесав свои удивительно длинные волосы и связав их в хвостик сзади, вышла на свет божий. В одной руке у нее был Альфред де Мюссе («Исповедь сына века»), в другой – пара яблок. Яблоки были второй после книг страстью Лоры. Она села в гамак, поправила панамку на голове, чихнула пару раз – под тенью сосен все еще было холодновато – и открыла книгу. И ничто ее больше не интересовало.
К тому времени из палатки вышла младшая дочь доктора Армана – Эва. Она была в купальнике. Подбежав к отцу, поцеловав его и сказав: «Доброе утро, па!» – она вошла в озеро.
– Вода ведь холодная! – крикнул ей с берега отец, но Эва ответила, что «ничуть». Проплавав минут пять, Эва подплыла к берегу и, не выходя из воды, попросила у отца «большое полотенце». Доктор Арман вскочил со своего складного стула, побежал в палатку за полотенцем. Когда Эва вышла из воды, он завернул ее в полотенце и стал растирать ее тело. Он чувствовал, как Эва дрожит.