Моя жизнь. Лирические мемуары

Глава пятая

У меня особый счёт к двадцатому веку, в котором прошла большая часть сознательной жизни. Веку, ставшему для моей страны поворотным, а для меня веком контрастов, веком торжества машин, веком, позволившим заглянуть (пусть и чужими глазами) в пространство ближнего и дальнего Космоса.

Я знавал и «уют» керосиновой лампы начала двадцатого, и «техносовершенства» его середины, и «хай-тековские» изыски двадцать первого. Я был свидетелем – больших, малых, и частнозначимых событий. Иногда – активным, иногда – пассивным. Мой взгляд на некоторые вещи и на их порядок, возможно, покажется надуманным и заумным, но это мой взгляд, и право на него я имею. Я не навязываю его никому. Сегодня, сидя за компьютером, я доверяю свои мысли только дисплею, и всего лишь полагаю, что завтра – набранное (и, надеюсь, изданное) – кто-нибудь прочтёт. Что-то не примет, над чем-то вдоволь посмеётся, но кое-что (возможно, даже перечитав) – сочтёт весьма занятным, а сам текст – любопытным и неординарным.

…Те, кому в конце жизненного пути есть что сказать, часто этого не делают. И не потому, что не умеют, или не знают как. И умеют, и знают. Но держат в уме соображение: написанный (и опубликованный) текст – «небо коптящую братию» не зацепит: не найдёт «братия» в нём ничего для себя… потребительского. Зачем же тратить время на бездумное перелистывание текста, в котором нет даже картинок? Ни простых, ни, тем более, глянцевых.

Другие же, кому тоже есть что сказать, и тоже этого не делают, – чужой текст и вовсе читать не станут. По причине предвзятого неверия в правдивость написанного. А иногда – из боязни увидеть в чужом тексте развенчание тех ценностей, что в своём (ненаписанном), но сложенном в уме эссе – те, кому есть что сказать, определяли – как ценности неоспоримые и непререкаемые…

Глава шестая

Смешно до колик, когда некто, раздобрев материально, обзаводится грамотой, которая подтверждает, что якобы его род – трижды троюродная ветвь знатного семейства, а, знамо, и в его жилах есть частичка графской, княжеской, а, возможно (чем чёрт не шутит), – и венценосной крови.

Пустая бумажка, купленная за денежные знаки. Но как греет эго.

Тщеславие, тщеславие, тщеславие…

Желание казаться, если не лучше, то хотя бы родовитее.

Ну, зачем это тебе?

Куда надёжнее – быть первым среди равных!

Купленная бумага, на которой есть «фамильные?» герб и печать, и куда вклеен твой отретушированный фас, несмотря на её «солидность», – не поднимет тебя в глазах окружающих.

Истинную цену тебе – те, кто рядом, знают давно.

…Знакомый еврей, общаясь со мной, как-то изрёк: «Нарисовать себя в паспорт Петровым – мне, Мойше, вам скажу – то пара пустяков. Но спросите меня – если завтра погром, кому придёт в голову читать мой паспорт? И я отвечу – что никому! И бить будут – не Петрова, записанного в паспорт пролетарием, а меня – Мойшу Цукермана, и мою жидовскую морду»…

Немного манерно, и, по экспрессии, отдаёт нарочитым кошерным национализмом, но, в целом – правдиво.

Кто спорит, быть Иванами, родства не помнящими – скверно.

Помнящим же – откуда пошли, грешно и неблаговидно стыдиться «плебейского» статуса своих предков, и презирать близких за безродность происхождения. Родителей, как и судьбу, не выбирают. И будь благодарен им хотя бы за то, что даровали тебе жизнь.

Кто знает? – может так было угодно Богу, чтобы тебя на свет произвели – именно они.

А, посему – негоже искать «княжеские» и «интеллигентские» корни там – где их нет, и быть не могло. Порода – дар зачатия, она – от таинства, и её не улучшить за денежные знаки…

Места под солнцем иногда получают по наследству.

И весь свой якобы «патрицианский» век кичатся – кожей, мягкостью, и высотой унаследованного кресла.

Скучно…

Мне больше по душе простая возможность заявить:

«Я – индивид, тем и интересен».

Глава седьмая

Мой отец – Пётр, по батюшке – Сергеевич, второй ребёнок из многодетной семьи, где были ещё трое братьев и четыре сестры, не считая (по устным преданиям) нескольких умерших при рождении и в младенчестве. Дед по отцу – Сергей (не знаю, который по счёту сын своего батюшки – Харлампия), запомнился мне крепким, благообразным стариком, без признаков полноты и облысения, роста среднего, сложения пропорционального, с лицом не ярким, но с чертами мягкими, располагающими к себе своей славянской округлостью. Кажется, он был из рабочих, не припоминаю – из каких, но прожил свою жизнь, по меркам тех времён, мне думается, весьма достойно. Дед умер, не добрав нескольких месяцев до своего столетия, не зная инсультов и параличей, умер седовласым, но не облысевшим, умер по причине усталости сердца, которому надоело стучать так долго.

В десятилетнем возрасте меня часто возили к деду, видимо потому, что на тот период я был его единственным внуком. С дедом я виделся и позже, будучи уже студентом, и позже, когда обзавёлся собственной семьёй, и выглядел куда респектабельней, чем тогда, когда коротал свои отроческие годы. Дед не учил меня ничему, но любил потрепать за вихор, и угощал, брендовыми (в те годы) конфетами-подушечками, извлекая их из кармана, где, как казалось мне, они хранились всегда, завёрнутыми в замасленную тетрадную обложку.

У деда был большой дом, из восьми или даже девяти комнат, с надворными постройками и небольшим садом из вишнёвых и абрикосовых деревьев. Дом стоял где-то на середине между центром и окраиной города, и к нему я ещё вернусь, повествуя об оккупации города силами вермахта, и размышляя о первых годах пребывания «арийцев» на захваченных землях Союза.

Я заведомо не называю города, где обретались мои сородичи в период «господства» в нём оккупационных властей.

Страдания и лишения людей, не успевших или не захотевших по каким-то причинам эвакуироваться, и в этом городе, как и в других весях, где бесчинствовали германцы (а вкупе с ними – румыны, мадьяры, и даже итальянцы), – были стандартны: расстрелы, принуждение к рабскому труду, заточение в концлагеря, и перемещение в рейх – «особей» славянской наружности, для работ в усадьбах фрау, либо в замках престарелых «фонов», либо в «садах?» прочей арийской знати.

В этой связи, я хочу коснуться семейной тайны, что долгое время витала над одной из сестёр отца, а именно над старшей сестрой – Асей…

Глава восьмая

О войнах двадцатого – мировых и локальных, отечественных и гражданских, колониальных и освободительных – я, конечно же, сужу по печатным и визуальным материалам – тем, что однажды государство сочло нужным предоставить мне, его обывателю, для обозрения и прочтения.

Большие и малые войны двадцатого (по фабуле и официозу этих документов), – развязывались якобы… лишь по причине маниакального стремления одной нации – к вселенскому господству над остальными; хотя (на мой взгляд) в двадцатом, – мировое господство становилось химерой любой крупной страны, назначившей себя расовым, экономическим, либо военным совершенством.

Среди прочих, мировые стоят особняком, прежде всего по масштабам применения машин, и, особенно, по масштабам потерь, – по грубым подсчётам военные потери составили более двухсот миллионов душ. И хотя основным видом оружия в этих двух глобальных войнах было всё же оружие пороховое, огнестрельное, но с «успехом» опробовалось (в обеих мировых!) – и оружие… «массовых поражений», а, проще говоря – оружие массовых убийств: хим – бак – и био; и – сверхчудовищный продукт тогдашнего оружейного прогресса – ядерное.

Наверняка, есть и другие тайны войн двадцатого, но – к ним, мне, рядовому обывателю, читающему и смотрящему только то, что доступно, – не позволяют добраться дозированно открытые архивные источники. Что до освещения военных коллизий двадцатого художественными либо мемуарными приёмами, полного доверия к ним – у меня нет, поскольку всевозможные изыски и вариации этих приёмов слишком назойливы, и неприкрыто отдают излишним субъективизмом, конъюнктурной очевидностью, и – отцензурованным идеологическим окрасом…

Правда, поданная от имени, но не опирающаяся на очевидные аргументы – есть ложь!

Кстати, сии источники мало что добавляют и к правде о начале Отечественной войны, о её первых месяцах позора и панического страха; о хаосе и неразберихе на фронтах, о растерянности вождей и партийных калифов – в первые недели нашествия, отлично экипированного и оснащённого бронетехникой противника – «веролома?», якобы предательски разорвавшего пресловутый пакт о ненападении.

Архивные источники нехотя говорят и о том, что принудительно поставленные под ружьё батальоны австрийцев, венгров, румын, итальянцев и испанцев, вяло и неумело воюющие на стороне Германии, являли собой обычное пушечное мясо, брошенное в мясорубку мировой войны, – мясо, которому земли и богатства Союза были не нужны, но которому, в схватке за эти сокровища – предопределено было сгинуть на полях России…

Захват неприятелем за короткое время большого куска европейской части Союза, с застрявшим на оккупированных землях (в силу разных причин) гражданским населением, – породил практику перемещения, интернирования, и (чего уж тут!) – откровенного угона в рабство работоспособных лиц любого пола и возраста.

Международное сообщество, предвидя рост в ожидаемых войнах числа так называемых «неокончательных» потерь, в той или иной степени позаботилось об участи солдат и интендантской обслуги (подразумевалось их возможное пленение в ходе военных действий), – и предложило крупным странам (для рассмотрения и ратификации) – ряд конвенционных правовых документов, в которых оговаривались условия содержания будущих военнопленных. Что же до перемещённых лиц, и возрождения рабства в середине двадцатого века, то, судя по всему, подобные вещи мало интересовали международное сообщество, как и участь гражданского населения, которому отводился «статус»… порабощённого народа.

Прохладное отношение вождей Союза к Гаагским и Женевским конвенциям, к деятельности Международного Красного Креста, исходило, мне думается, из подкожно-подспудного недоверия к собственной армии, к её командному корпусу, и к солдатской массе, состоящей, по процентному соотношению, в основном из коллективизированного крестьянства.

А, посему, у властей вполне обоснованно возникали опасения, что при неудачном развитии военной компании, станут возможными не только отдельные случаи проявления солдатами и офицерами трусости и антипатриотизма, но будут иметь место и повальные переходы на сторону врага, – той самой, люмпенизированной властями, массы недавних мелких и средних собственников.

Военнопленные, из числа активных солдат и обязательной обслуги (язык международного права их делит на комбатантов и нонкомбатантов, – витиевато, но заумно), составили во Вторую мировою цифру в несколько десятков миллионов.

Архивы, пусть и вскользь, но свидетельствуют, что у нас, среди попавших в плен по причине слабости армии и бездарности военачальников в первые месяцы войны, были и те, (и таковых оказалось немало), кто уходил в плен добровольно, по идейным, или иным соображениям, кто не желал защищать (не Родину!), а, как они были убеждены, – преступную власть Советов.

Замалчивать этот факт, по меньшей мере – неосмотрительно. Надо думать, у многих, мобилизованных по зрелому возрасту солдат, ещё свежи были в памяти – и красный террор, и уничтожение «среднего» класса, и 37-й год, и местечковые злодеяния правящей партийной братии…

Глава девятая

К чему, я спрашиваю себя, эта ретроспектива, этот обстоятельный экскурс в историю сороковых военных лет?

Зачем столь подробно вырисовываю – своё (буду честен) более чем рядовое генеалогическое древо? К чему эти «философские» длинноты, и размышления на тему: кто есть кто, и кто есть что?

В чём «феномен» этой Аси, по древу приходящейся мне родной тёткой? Почему, из всех родственников по линии отца, её судьба так интересует меня? Тем паче, что её, свою загадочную родную тётку, я никогда не видел воочию. Неординарная личность?

Нет, конечно же, – не в ней, как таковой, дело…

Её судьба, её история (как мне кажется) типичный пример злоключений – интернированных, перемещённых, и угнанных в рабство лиц – во времена Второй мировой.

Достоверных сведений – как, когда, и для каких обязанностей, сестра отца, Ася, была перемещена в Германию, и почему не вернулась на родину после войны, – у меня нет. Но смею высказать предположение: не вернулась по одной из причин, по которым не возвращались многие, оказавшиеся на вражеской территории по чужой, либо по своей воле.

Да, по своей! Среди разного рода невозвращенцев военного периода (надо признать!) были и те, кто добровольно переходил на сторону врага, и затем верой и правдой служил новым хозяевам.

В разных чинах и ипостасях. В 41-вом они твёрдо были убеждены, что дело закончится разгромом Союза, и что их выбор – мудр и прозорлив.

Не случилось.

Возвращаться же туда, где расстрел был бы единственно-закономерным возмездием за предательство – не хотелось.

Наверняка были и сверходиозные «личности», холуи-клевреты, натворившие «в услужении» немало кровавых дел, и возвращение которых на родину (если бы оно состоялось), не сулило бы им ничего, кроме позорной смерти. Разного же рода отребье, а проще – дерьмо, которое болталось в локальных ополонках мировой войны, и имело свои «местнозначимые» грешки, – на родину тоже взирало с опаской: там ведь (по тяжести греха) вырисовывались – либо тюрьма, либо – лагерь и забвение.

…К слову: холуйствующая публика – вовсе не была однородной: разнилась – и по тяжести грехов, и по мозгам. И отдельные её «представители», прозрев, (или раскаявшись) – всё же возвращались. Даже зная, что их ждёт. «Прозревшие» понимали, что, как отработанный материал – послевоенной чужбине они вряд ли понадобятся. Даже, во что ни на есть – мусорном качестве! И предпочитали вернуться, и отбыть лагерную повинность (а то и встретить смерть) – на родине…

Но были и те, кто нашёл в неволе своё личное счастье. Да вот незадача: избранник или избранница, часто были (в социальном плане) – и другой веры, и другого сословия, и другой ментальности. Но когда подобные мелочи были для сердец помехой? Война не запрещала любить, даже в неволе. И куда отправиться на жительство после окончания войны – не всегда зависело от долга и от ностальгии по родине. Чувство перевешивало…

Что бы там ни было, но Ася оказалась (вместе со встреченной любовью) в Америке, кажется, в граде Бостоне. Её благоверным оказался бельгиец, инженер-электрик по профессии, полюбивший перемещённую на чужбину русскую девушку Асю. Поговаривали, что в те годы она выглядела аппетитно, и по-славянски фактурно.

Была ли Ася там счастлива – сказать не могу, не знаю. Но прожила (по сведениям, дошедшим до меня) – долгую жизнь, и умерла в довольно почтенном возрасте: наследственность сказалась и на чужбине…

Каким образом она дала о себе знать уже после смерти «отца всех народов» – мне неизвестно. Но приезд в Союз, и свидание с родными – состоялись. Была «оттепель», было истечение срока давности, да и сам прецедент – к теме предательства отношения не имел. «Органы» в то время уже не интересовало, по какой причине в 41-вом кто-то оказался на чужой территории; интересовало только – почему не вернулся.

Свидания были разрешены. Конечно, в определённом месте, и в определённое время. Конечно, под присмотром. И только с родственниками, не имеющими? отношения… к государственной? тайне. Но – разрешены. Были слёзы, рыдания, воспоминания. Во время встреч демонстрировались (и в очередь раздаривались) привезённые из-за моря «безделушки» – в виде тряпок, заморских сладостей, и бытовой техники. Под надзором органов. Но пресловутый надзор каких-либо неудобств не доставлял: «оттепель» всё ещё продолжалась. Мне о контакте поведали вскользь, и без особых подробностей. И сообщили, что у меня в штатах есть два двоюродных брата. И предъявили фотографию – цветную, диковинную по тем временам, на которой братья были запечатлены.

Неплохие парни. Смотрелись раскованно и вальяжно.

Судьба невозвращенки военных лет?.. Благополучная судьба?..

Как знать, как знать… Отец, помнится, после встречи с прибывшей «оттуда» сестрой, размышлял: видимо, я смотрел на неё не теми глазами. Если бы – теми, она б не сказала мне на прощанье: «Не надо завидовать. Ни моей вины, ни моей заслуги нет в том, что я оказалась в Америке. Воля случая, обстоятельств, и бог знает чего ещё. Кривить не стану – мне грех жаловаться на судьбу. И всё же, человек должен жить и умереть там, где родился. Русский – тем более»… Вот, пожалуй, и всё, что я счёл нужным сказать о первом поколении моих родственников со стороны отца.

…Жена деда Сергея – Василиса, набожная, ворчливая, властная женщина (такой она запомнилась мне, и такой она подавалась в пересудах и перешёптываниях близких), родила ему множество детей, вырастила семерых до совершеннолетия, любила опрокинуть чарку-другую горькой, и умерла, то ли от злокачественной женской болезни, то ли от цирроза печени, в возрасте чуть более за шестьдесят.

Поговаривали, что баба Василиса подвизалась в амплуа завсегдатая местной церкви (в каком «чине», поведать не могу – не знаю), но моя мать однажды намекнула, что по настоянию бабушки Василисы, именно в этой церкви я и был тайно крещён…

Глава десятая

Я благодарен отцу, благодарен матери, и, конечно же, вдвойне благодарен – их отцам и матерям, за хорошую наследственность. Спустя годы, уже имея солидный опыт практикующего врача, я окончательно убедился, что здоровье человека лишь на долю процента зависит от усилий эскулапа, и почти на девяносто – от хорошей наследственности. Но человек слаб, его гложет хотение: «всего – и сейчас!». И, пускаясь во все тяжкие – в молодости или в среднем возрасте – то самое хотение «всего и сейчас», даже при добротных генах, часто приводит нас к ранней смерти, или (что гораздо предосудительней) – к сумасшедшему дому.

Что ж, как говорится, естественный отбор никто не отменял.

И хотя каждый страждущий знает, что утраченное здоровье… вернуть нельзя, тот же страждущий, подойдя к точке невозврата, тешит себя надеждой, что именно ему это будет под силу.

Конечно, здоровье моих родителей не было, и не могло быть идеальным. Их детские лета пришлись на годы «классовых междоусобиц», на годы хаоса и разрухи, на годы повальной бескормицы и разгула эпидемий. Выжить в таких условиях, а тем паче – добраться до совершеннолетия, в те, непростые для детства времена, удавалось немногим. Моим родителям удалось; удалось выжить в детстве, удалось войти в зрелость практически здоровыми людьми; и – без признаков неполноценности – дожить до преклонных лет.

Везение? Жребий? Улыбка судьбы?.. Склоняюсь к мысли, что дело всё же не в фатуме, а в добротности иммунного стержня, в той вещи, которую (с открытием генома), – принято называть хорошей наследственностью. Безусловно, кое-какие поломки не могли не закрасться в хрупкий механизм здоровья моих родителей, и часть этих поломок наверняка передалась и мне, и моей сестре – Татьяне, сестре, которой привелось родиться, пусть и не во всём благополучные, – но всё же в мирные пятидесятые годы.

Мне к тому времени было уже двенадцать…

Возможно, хорошие гены и здоровая наследственность позволили и мне, карапузу, выжить в оккупированном городе, – без охранного полиса, без прививок и лекарств, без нормального питания, без всего того, что обязано дать, и даёт ребёнку государство, в возрасте – от нуля до семи лет.

Но шла война…

Глава одиннадцатая

Моя мать – Софья, по батюшке – Гавриловна, в молодости была миловидной, ладно скроенной девушкой (я сужу об её «чарах» по чудом сохранившимся довоенным фотографиям); хотя, надо заметить, – к семейным альбомам и родословным архивам в семье относились без особого пиетета.

Каким был образовательный ценз моей матери – не знаю, ибо никогда не видел и не читал её аттестационных бумаг. Мать родила меня, когда ей было чуть за девятнадцать, и до моего рождения, мне думается, успела чему-то поучиться.

В те годы обязательной была школа первой ступени, где, следуя декрету: «о сплошной ликвидации неграмотности», обучали простейшим навыкам чтения, письма, и правилам счёта, а, вернее, знакомили с понятием числа и его количественной характеристикой. В большом почёте было самообразование, и некоторые партийные и хозяйственные работники, окончив ту самую четырёхлетнюю начальную школу, благодаря упорству и природной хватке, оказывались у государственного руля, и, надо признать, вертели вверенный «большой» руль – мудро. Припоминаются и имена двух-трёх литераторов тех лет, чей образовательный ценз составляли те же четыре класса школы первой ступени, но, судя по оставленному наследию, столь скудный «академический» ценз не помешал – им, ниоткуда взявшимся самородкам – прочно обосноваться на пьедестале интеллектуальных гигантов своего времени.

Мать, мне помнится, учительствовала в младших классах, затем начальствовала в дошкольных учреждениях; затем был период длительного «домохозяйствования», и, как следствие, утрата профессиональных навыков, а, вернее, (что ближе к истине) – их невостребованность со стороны работодателя. Но прежде, со стороны матери, было (мне думается) – простое нежелание продавать эти навыки за гроши. Доход, пусть и скромный, отец семье обеспечивал. Почему в бальзаковском возрасте мать решила развестись с отцом – остаётся загадкой. Я давно (более десяти лет) не жил в отчем доме, и пружин развода, ни тайных, ни явных, знать не мог.

Извечная закавыка: дети не понимают поступков своих родителей, а родители – поступков своих детей…

Отцу к тому времени исполнилось пятьдесят. Развод (по моим впечатлениям) огорчал его не очень. Дело прошло без эксцессов. Имущественные проблемы были разрешены без ущемления чьих-либо прав. Претензий и судебных тяжб не было. Мать забрала дочь Татьяну и уехала с ней в другой город. Вроде как в никуда. Однако вскоре стало ясно, что отъезд якобы в никуда – фикция. И было куда, и было к кому! На новом месте мать вскоре вышла замуж.

Новый муж был чуть старше матери. Оба его взрослых сына проживали отдельно. Жена умерла, кажется, от какой-то болезни. Брак был долгим, и вроде бы удачным. Отчима я видел: крепкий мужичок, высокий, худощавый, с хитрецой в глубоко посаженных глазах.

Высок ли был его социальный статус, сказать не могу – не любопытствовал. Со слов сестры, отчим был терпим, хозяйственен, покладист. Работал до глубокой старости. Где – не интересовался. Но достаток был – средний, но постоянный.

Умер в возрасте где-то за восемьдесят.

Мать пережила второго мужа на несколько лет. Болела, но не смертельно. Болела, как чаще всего болеют старики в этом возрасте – перманентно. И когда ей было – за восемьдесят, покинула этот мир… добровольно. Предсмертной записки не оставила.

И никто не задавался вопросом – почему. Её жизнь – её право…

Судебный эксперт, осмотрев мёртвое тело, бесстрастно заключил: «признаков внешнего насилия нет»…

…Всевышний, возможно, и дарует нам жизнь, но он же её и забирает. Через болезнь, через убийство, через несчастный случай.

И очень редко – через естественный уход. У каждого из нас – свой жребий, назначенный свыше! И смерть через добровольный уход (на мой взгляд) – только внешне выглядит суицидом.