Дом напротив озера

Моя мать изо всех сил старалась справиться со мной. Она тратила большие деньги, чтобы решить проблему, которой была я для нее. Она делала все то, что богатые родители пытаются делать с проблемными девочками. Школа-интернат, реабилитация и сеансы терапии, на которых я грызла свои кутикулы вместо того, чтобы говорить о своих чувствах.

Затем произошло чудо.

Мне стало лучше.

Ну, мне просто стало скучно, что привело к улучшению моего состояния. К тому времени, когда мне исполнилось девятнадцать, я уже так долго наводила беспорядок, что это стало утомительно. Я хотела попробовать что-то новое. Я хотела попробовать не быть слабым звеном. Я бросила наркотики, клубы, «друзей», которых завела на этом пути. Я даже проучилась семестр в Нью-Йоркском университете.

Там же произошел «Третий Шаг» – еще одно чудо.

Я занялась актерским мастерством.

Я никогда не собиралась идти по стопам матери. Выросшая в шоу-бизнесе, я не хотела иметь с ним ничего общего. Но вот в чем дело: это был единственный мир, который я знала. Поэтому, когда подруга по колледжу познакомила меня со своим отцом-кинорежиссером, который затем спросил меня, не хочу ли я сыграть небольшую роль в его следующем фильме, я сказала: «Почему бы и нет?»

Фильм был хорош. Это принесло много денег, и я сделала себе имя. Не Кейси Грин, это мое настоящее имя. Я настояла на том, чтобы меня называли Кейси Флетчер, потому что, честно говоря, если у вас такое же наследие, как у меня, было бы глупо не выставлять это напоказ.

Я получила еще одну роль в другом фильме. Потом еще после этого. К большому удовольствию моей матери и моему удивлению, я стала моим самым большим страхом: действующей актрисой.

Но вот еще что: я довольно хороша в этом деле.

Конечно, не легендарная, как моя мать, которая действительно хороша в своем деле. Но я хорошо улавливаю направление, веду себя прилично и могу придать новый смысл даже самому затертому диалогу. Поскольку я недостаточно красива для статуса ведущей леди, я часто играю второстепенную роль, например, лучшую подругу, серьезную сестру, сочувствующую коллегу. Я никогда не стану звездой, которой является моя мать, и это не моя цель. Но я уже сделала себе имя. Люди знают меня. Режиссеры знают меня. Агенты по кастингу предлагают мне большие роли в небольших фильмах и маленькие роли в больших фильмах, а также главную роль в ситкоме, которая длился всего тринадцать эпизодов.

Меня волнует не размер роли. Но меня волнует персонаж. Я хочу сложных, интересных ролей, в которые я могу погрузиться полностью.

Когда я играю, я хочу быть кем-то совершенно другим. Не собой.

Поэтому моя главная любовь – это театр. Иронично, я знаю. Думаю, взросление за кулисами действительно повлияло на меня. Лучшая часть меня, это точно. Последнее предложение, которое я получила, было сыграть мать актера на шесть лет младше меня в перезагрузке «Трансформеров». У персонажа было четырнадцать реплик. Последним предложением театра стала главная роль в бродвейском триллере с диалогами на каждой странице сценария.

Я сказал нет фильму, да пьесе. Я предпочитаю осязаемую искру между исполнителем и зрителем, которая существует только в театре. Я чувствую это каждый раз, когда выхожу на сцену. Мы делим одно и то же пространство, дышим одним воздухом, разделяем одно и то же эмоциональное путешествие. А потом его нет. Весь опыт преходящ, как дым.

Такова же и моя карьера, которая почти закончилась, что бы ни говорила Марни.

Говоря о том, что недолговечно, добро пожаловать на «Четвертый Шаг»: выйти замуж за сценариста, у которого тоже есть имя, но недостаточно громкое, чтобы затмить ваше.

В моем случае это Лен. Профессионально известен как Леонард Брэдли, который написал несколько сценариев для фильмов, которые вы определенно видели, и довольно много фильмов, которые вы не видели. Мы познакомились сначала на вечеринке, а потом продолжили знакомство на съемках фильма, где он редактировал сценарий, но в титрах указан не был. Оба раза я думала, что он милый, забавный и, возможно, довольно сексуальный под своей серой толстовкой с капюшоном и кепкой «Эн-уай». Я не думала о нем как о своем парне до нашей третьей встречи, когда мы оказались на борту того же рейса обратно в Нью-Йорк.

– Нам нужно прекратить подобные встречи, – сказал он.

– Ты прав, – ответила я. – Ты же знаешь, что про нас могут пойти сплетни, если мы продолжим вот так встречаться.

Мы сели на соседние места, и весь полет провели в разговорах. К тому времени, как самолет приземлился, мы договорились встретиться за ужином. Стоя в зоне выдачи багажа аэропорта Джона Кеннеди, мы оба раскраснелись от флирта и не хотели расставаться. Я сказала:

– Моя машина ждет снаружи. Мне нужно идти.

– Конечно.

Лен сделал паузу, внезапно смутившись.

– Можно я сначала поцелую тебя?

Я не сопротивлялась, и моя голова закружилась, как одна из багажных каруселей, заваленная чемоданами пассажиров.

Шесть месяцев спустя мы поженились в мэрии, Марни и моя мать были свидетелями. У Лена не было своей семьи. По крайней мере, никого, кого он хотел бы пригласить на свою импровизированную свадьбу. Его мать была на тридцать лет моложе отца, ей было восемнадцать, и она была беременная, когда они поженились, и двадцать три, когда она их бросила. Его отец отыгрался на Лене. Вскоре после начала наших отношений Лен рассказал мне, как его отец сломал руку, когда ему было шесть лет. Следующие двенадцать лет он провел в приемных семьях. В последний раз Лен разговаривал со своим отцом, который уже давно умер, как раз перед отъездом в Калифорнийский университет в Лос-Анджелесе на полную стипендию.

Из-за своего прошлого Лен был полон решимости не совершать тех же ошибок, что и его родители. Он никогда не злился и редко грустил. Когда он смеялся, то смеялся всем телом, как будто внутри него было слишком много счастья, чтобы его можно было сдержать. Он был отличным поваром, еще лучшим слушателем и любил долгие горячие ванны, желательно вместе со мной. Наш брак был комбинацией жестов, как больших (например, когда он арендовал целый кинотеатр на мой день рождения, чтобы мы вдвоем могли посмотреть «Окно во двор»), так и маленьких. Он всегда придерживал для меня дверь. И заказывал пиццу с дополнительным сыром, не спрашивая, потому что знал, что мне это нравится. И ценил удовлетворенную тишину, когда мы вдвоем находились в одной комнате, но занимались разными делами.

В результате наш брак был пятилетним периодом, в течение которого я была почти безумно счастлива.

И это была важная часть моей жизни.

Если бы этого не было в моей жизни, имело бы тогда хоть что-нибудь значение?

Это подводит нас к «Пятому шагу»: провести лето на озере Грин.

Дом у озера всегда был особенным местом для моей семьи. Задуманный моим прапрадедом как спасение от душного и вонючего лета Нью-Йорка, это было единственное место у прохладной воды среди лесной чащи, где можно было жить. Тогда же озеро получило свое название – Грин. Первоначально коренное племя, которое когда-то жило в этом районе, называло озеро Отши, теперь же оно именуется в честь первого белого человека, достаточно бесстрашного, чтобы поселиться здесь, как если бы он был первооткрыватель и строитель новой Америки.

Мой отец каждое лето проводил на озере, носившем его фамилию. Как и его отец до него. Как и я. В детстве я любила жизнь на озере. Это была столь необходимая передышка от театральности моей матери. Некоторые из моих самых ярких воспоминаний связаны с бесконечными днями, проведенными за ловлей светлячков, готовкой зефира на огне, плаванием в озере на солнце до тех пор, пока не загорит кожа.

Идея поехать на озеро летом принадлежала Лену, потому что после холодной, слякотной зимы мы почти не виделись. Я была занята в бродвейском триллере, который предпочла фильму «Трансформеры», а Лену все время приходилось возвращаться в Лос-Анджелес, чтобы написать еще один набросок сценария о супергероях, за которых он взялся, потому что ошибочно полагал, что это будут легкие деньги.

– Нам нужен перерыв, – сказал он во время пасхального бранча. – Давай возьмем отпуск и проведем его на озере Грин.

– На все лето?

– Ага. Думаю, это пойдет нам на пользу, – Лен улыбнулся мне, выпивая свою «Кровавую Мэри». – Я знаю, что мне чертовски нужен перерыв.

И мне тоже. Тогда мы взяли отпуск. Я поставила пьесу на паузу на четыре месяца, Лен наконец закончил сценарий, и мы уехали на лето в Вермонт. Это было замечательно. Днем мы коротали часы, читая, затем занимались любовью, а после высыпались. По вечерам мы готовили свой ужин и сидели на крыльце, потягивая крепкие коктейли и слушая призрачный зов гагар, эхом разносящийся по озеру.

Однажды днем в конце июля мы с Леном наполнили корзину для пикника вином, сыром и свежими фруктами, купленными утром на ближайшем фермерском рынке. Мы подошли к южной оконечности озера, где лес сменяется скалистым утесом. Наткнувшись на вершину, мы разложили еду на клетчатом одеяле и провели день, перекусывая, попивая вино и глядя на воду далеко внизу.

В какой-то момент Лен повернулся ко мне и сказал:

– Давай останемся здесь навсегда, Си.

Cи.

Это было его прозвище для меня, созданное им после того, как он счел «Кейс» слишком грубым для ласкового обращения.

– Кейс ассоциируется у меня с частным детективом, – сказал он. – Или, что еще хуже, с юристом.

– А может, мне и не нужно никаких прозвищ, – сказала я. – Мое имя не такое уж и громоздкое.

– Ну, как же! Ты же называешь меня Лен. А я тебя не буду называть ласково? Нет, тогда я буду эгоистом, если у меня будет уменьшительно-ласкательное имя, а у тебя нет.

Когда между нами произошел этот диалог, мы уже официально встречались две недели, мы оба очень быстро чувствовали, что все становится очень серьезно, но ни один из нас не был готов это признать. Вот почему Лен слишком старался той ночью. Он хотел поразить меня остроумием. И хотя остроумие, возможно, было напряженным, я действительно была ослеплена им.

И я оставалась в этом состоянии большую часть нашего брака.

И вот мы сидим на краю обрыва тем июльским днем. Я смотрю на воду, загипнотизированная солнечным светом, искрящимся на озере, и летним ветерком, что колышет мои волосы.

Лен указал на валун, торчавший из воды примерно в пятидесяти ярдах от берега внизу. На озере Грин о нем ходили легенды, в основном потому, что никто не знал, как этот выгоревший на солнце камень оказался на двадцати футах над водой и еще сколько-то он опускается от поверхности до дна озера. Мы все называли его Старым Упрямцем, потому что Эли, исследовавший региональные легенды, утверждал, что он был там сотни лет и останется еще долго после того, как нас не станет.

Вдруг Лен сказал:

– Конечно, нам все равно придется много ездить в город и Лос-Анджелес по работе, но нет закона, обязывающего жить на Манхэттене. Мы могли бы жить здесь постоянно. Сделать это место нашим домом.

Дом.

Мне понравилось, как это звучит.

Не имело значения, что дом у озера формально принадлежал моей тете и матери. Или что восточный Вермонт был довольно далеко от Манхэттена, не говоря уже о том, как далеко от Лос-Анджелеса, где Лен проводил так много времени. Идея привлекала меня. Как и Лен, я жаждала жизни вдали от нашей повседневной рутины.

– Дай подумать, – сказала я.

Но шанса подумать у меня не было. Через неделю Лен умер.

Кстати, это «Шестой Шаг».

«Пусть ваш муж умрет во время отпуска».

В то утро, когда это случилось, меня вытащил из постели голос Эли, стучащего в входную дверь. Прежде чем открыть ее, я посмотрела на часы в холле. Семь утра. Слишком рано для него, чтобы нанести соседский визит.

Что-то случилось.

– Твоя лодка оторвалась, – объявил Эли. – Проснулся и увидел, как она дрейфует по озеру. Думаю, ты не правильно ее завязала.

– Она все еще там? – спросила я.

– Нет. Я отбуксировал ее в свой док. Могу привести ее тебе. – Эли оглядел меня, заметив мою ночную рубашку и наспех накинутый халат. – Или пусть Лен плывет со мной.

Лен.

Его не было в постели, когда я проснулась. В доме его тоже не было. Эли и я обыскали дом вдоль и поперек, выкрикивая его имя. Его не было нигде. Он ушел.

– Как ты думаешь, он мог выйти на утреннюю пробежку или что-то в этом роде?

– Лен не бегает, – сказала я. – Он плавает.

Мы оба посмотрели на озеро, мерцающее за высокими окнами гостиной. Вода была спокойной. И вокруг никого и ничего. Я не могла даже представить себе нашу лодку, не пришвартованную, бесцельно дрейфующую по воде. Пусто.

Эли тоже представил себе это, потому что следующее, что он сказал, было:

– Ты не знаешь, была ли у Лена какая-то причина брать лодку сегодня утром?

– Некоторые дни… – Я сделала паузу, чтобы проглотить комок беспокойства, который внезапно застрял у меня в горле. – Иногда по утрам он ходит на рыбалку.

Эли знал это. Он видел Лена на воде в этой дурацкой рыбацкой шапке и с отвратительными сигарами, которые, как он утверждал, отпугивали комаров. Иногда они вдвоем даже рыбачили вместе.

– Ты видела, как он уходил сегодня утром? – Эли еще раз взглянул на мое постельное белье и опухшие глаза, справедливо решив, что именно из-за него я встала с постели. – Или может быть слышала?

Я ответила коротким, испуганным качанием головы.

– И он не сказал тебе прошлой ночью, что собирается порыбачить?

– Нет, – ответила я. – Но он не всегда говорит мне. Особенно, если он думает, что я просплю несколько часов. Иногда он просто уходит.

Взгляд Эли вернулся к пустому озеру. Когда он снова заговорил, его голос был прерывистым, осторожным.

– Когда я буксировал твою лодку, я увидел внутри коробку для удочек и снастей. Лен не всегда держит их там, не так ли?

– Нет, – сказала я. – Он держит их…

В подвале. Вот что я хотела сказать. Вместо этого я пошла туда, вниз по шатким ступеням к тому, что технически является первым уровнем дома у озера, но используется как подвал, потому что он встроен в крутой склон холма, спускающегося к воде. Эли последовал за мной. Мимо комнаты с печью и водонагревателем. Мимо стола для пинг-понга, который в последний раз использовался в девяностых. Мимо лыж на стене и коньков в углу. Я остановилась.

Флигель.

Место, куда мы с Леном входили и выходили после купания и катания на лодке через старую синюю дверь, которое было частью дома с самого начала. Там есть старая раковина и длинная деревянная вешалка, на которой висят куртки, толстовки и шапки.

Чего-то не было.

Рыбацкая шапка Лена – гибкая и вонючая, армейского зеленого цвета – отсутствовала.

Кроме того, полка, на которой должны были стоять его коробка для снастей и удочка, была пуста, а скрипучая синяя дверь, ведущая наружу, была приоткрыта.

Я сдавленно всхлипнула, заставив Эли оттолкнуть меня от двери, словно это был изуродованный труп. Он схватил меня за плечи, посмотрел мне в глаза и сказал:

– Я думаю, мы могли бы вызвать полицию.

Эли сделал вызов. Он сделал все, если честно. Он даже собрал соседей, Фицджеральдов с его стороны озера и Митчеллов с моей, чтобы сформировать поисковую группу.

И именно он, в конце концов, нашел Лена после десяти утра.

Эли первым обнаружил его шляпу, плавающую, как кувшинка, в нескольких ярдах от берега. Он пошел за ней вброд, а когда повернулся, чтобы вернуться на сушу, то заметил Лена в сотне ярдов от себя, выброшенного на берег, как жертву кораблекрушения.

Других подробностей не знаю. Ни Эли, ни полиция не сказали мне, где именно нашли моего мужа, а я не спрашивала. Лучше бы я не знала. Кроме того, это не имело особого значения. Лен же был уже мертв.

Задав мне несколько вопросов, полиция довольно быстро во всем разобралась. Лен, который всегда рано вставал на озере, проснулся, сварил кофе и решил порыбачить.

В какой-то момент он выпал за борт, хотя представители закона не могли сказать мне, как, почему и когда. Вскрытие обнаружило в его организме алкоголь – мы выпивали прошлой ночью – и большую дозу антигистаминного препарата, который Лен принял от аллергии, предполагая, что он принял двойную дозу перед тем, как выйти на улицу тем утром. Все, что знал судмедэксперт, это то, что он упал в воду и утонул, оставив после себя лодку, ящик для снастей и удочку, а также термос с еще теплым кофе.

Меня оставили.

В тридцать пять лет я овдовела.

Ну, вот, после этого остается только один, «Последний Шаг».

Несчастливый номер семь.

«Провал».

Мое возвращение в реальность происходило довольно медленно; близкие люди мне помогали, они заботились обо мне. Эли оставался со мной до тех пор, пока из Манхэттена не приехал Риккардо с моей матерью и Марни. Мы провели бессонную ночь, собирая мои вещи, и рано утром уехали.

В течение следующих шести месяцев я как-то держалась, насколько это было возможно при таких обстоятельствах. Я оплакивала свою потерю, как публично, так и наедине. Я даже посетила две поминальные службы, одну в Нью-Йорке, а другую в Лос-Анджелесе, прежде чем вернуться на озеро Грин на день, когда под наблюдением небольшой группы друзей и семьи я высыпала прах Лена в воду.

Но во втором полугодии все пошло под откос. До этого меня окружали люди. Мама приезжала каждый день или присылала Риккардо, когда работала. Марни и другие друзья и коллеги обязательно звонили и заходили, чтобы протянуть руку помощи и посмотреть, как я справляюсь. Но такое излияние доброты не может длиться очень долго. Люди идут дальше. Они должны идти дальше.

В конце концов, я осталась одна, наедине с тысячей эмоций, раздирающих меня изнутри, без какой-либо помощи. Когда мне было четырнадцать, и я оплакивала своего отца, я обратилась к наркотикам. Чтобы не повторять этот путь, я решила, что выпивка – лучший выход из ситуации.

Бурбон, в основном. Но и джин. И водка. И вино любого цвета. А однажды, когда я забыла запастись выпивкой перед метелью, из-за нехватки алкоголя, я употребила прямо из бутылки ядреное грушевое бренди. Это не избавило от боли полностью, но, черт возьми, облегчило ее. Из-за пьянства обстоятельства моего вдовства казались далекими, как будто это был смутно припоминаемый кошмар, от которого я проснулась давным-давно.

И я была полна решимости продолжать пить до тех пор, пока не останется воспоминаний об этом конкретном кошмаре.

В мае меня спросили, не хочу ли я вернуться к бродвейской пьесе, которую оставила перед отъездом в Вермонт. «Частица сомненья», так она называлась. О женщине, которая подозревает, что ее муж пытается ее убить. Спойлер: он пытался.

Марни порекомендовала мне отказаться, предполагая, что продюсеры просто хотели увеличить продажи билетов, извлекая выгоду из моей трагедии. Моя мама порекомендовала мне согласиться, посоветовав, что работа пойдет мне на пользу.

Я согласилась.

Мама же лучше знает, верно?

Ирония в том, что моя работоспособность значительно улучшилась. «Травма открыла в тебе что-то», – сказал мне режиссер, как будто смерть моего мужа была моим творческим выбором. Я поблагодарила его за комплимент и пошла прямо в бар через улицу.

К тому моменту я уже знала, что злоупотребляю выпивкой. Но я справлялась. Я выпивала два бокала в своей гримерке перед выступлением, просто чтобы раскрепоститься, а потом, сколько захочу, после вечернего шоу.

В течение нескольких месяцев мои две порции перед занавесом незаметно превратились в три, а пьянство после выступления иногда продолжалось всю ночь. Но я была осторожна. Я не позволяла этому повлиять на мою работу.

Пока однажды я не пришла в театр уже пьяная.

Это было утром в среду.

Режиссер столкнулся со мной в моей гримерке, где я наносила макияж дико трясущимися руками.

– Я не могу позволить тебе продолжать в том же духе, – сказал он.

– А в чем проблема? – сказала я, изображая оскорбление. В тот день это было лучшее, что я сыграла.

– Ты пьяна в стельку.

– Я тебя умоляю. Я играла эту роль сто раз, – сказала я. – Я, черт возьми, могу сыграть ее закрытыми глазами.

Но я, твою ж мать, не смогла этого сделать.

Это было ясно, как только я вышла на сцену. Хотя нет, вышла – не то слово. Я выползла на сцену, раскачиваясь, словно под ураганным ветром. Затем я споткнулась о стул, соскользнула по нему и рухнула на пол пьяной кучей, и так и лежала, пока коллеги не утащили меня за кулисы.

Шоу остановили, пригласили моего дублера, а меня уволили из «Частицы сомненья», как только продюсеры решили, что я достаточно трезва, чтобы понять, что они мне говорят.

Отсюда и таблоиды, и папарацци, и то, что меня увезли на отдаленное озеро, где я не буду публично позориться, и где моя мать может ежедневно навещать меня.

– Ты действительно больше не пьешь, да? – спросила меня мать.

– Я действительно больше не пью, – я поворачиваюсь к лосю на стене, прижимая палец к губам, как будто намекаю ему не выдавать мой секрет. – Но ты стала бы винить меня, если бы это было так?

Мать молчит. Она знает меня достаточно хорошо, чтобы понять, что я не до конца с ней честна.

– Где ты достала? – наконец сказала она. – Уговорила Риккардо? Я же специально сказала ему не…

– Мам, Риккардо не причем, – сказала я, умолчав о том, что по дороге из Манхэттена я действительно умоляла его зайти в винный магазин за сигаретами, хотя я не курю. Он не поддался на мои уговоры. – Бутылки уже были здесь. Лен и я запаслись прошлым летом.

Это правда. Нет, частичная правда. Мы привезли с собой много выпивки, хотя большая часть этих бутылок была уже давно опустошена к моменту смерти Лена. Но я уж точно не стану рассказывать маме, как я на самом деле заполучила алкоголь.

Она вздыхает. Все ее надежды и мечты обо мне умирают в одном длинном томном выдохе.

– Я не понимаю, – говорит она, – почему ты продолжаешь делать это с собой. Я знаю, ты скучаешь по Лену. Все мы скучаем. Мы тоже любили его, знаешь ли.

Я знаю. Лен был бесконечно очарователен, и Лолли Флетчер ворковала у него на ладони через пять минут после их знакомства. Марни была такой же. Они были без ума от него, и хотя я знаю, что его смерть опустошила и их, но их горе ничто по сравнению с моим.

– Это не то же самое, – говорю я. – Тебя же не наказывают за то, что ты оплакиваешь его.

– Но, дорогая, ты была настолько неуправляема, что мне пришлось что-то предпринять.

– И поэтому вы сослали меня сюда, – говорю я. – Сюда. Где все произошло. Ты когда-нибудь думала о том, что эти воспоминания меня больно ранят?

– Я наоборот думала, это тебе поможет, – говорит мама.

– Как?

– Воспоминания, наконец, заставят тебя столкнуться с тем, что произошло, и принять. Потому что, пока ты этого не сделаешь, ты не сможешь двигаться дальше.

– Вот в чем дело, мама, – говорю я. – Но я не хочу двигаться дальше.

Я швыряю трубку телефона и выдергиваю шнур из розетки в стене. Для нее больше нет стационарного телефона. Засунув телефон в ящик неиспользуемого буфета, я мельком вижу себя в висящем над ним зеркале с позолоченными краями.

Моя одежда промокла, волосы свисают прядями, а капли воды все еще прилипают к моему лицу, как бородавки. Видя себя такой – беспорядок во всех мыслимых смыслах – я возвращаюсь на крыльцо к стакану бурбона, ожидающему меня там. Лед растаял, оставив два дюйма янтарной жидкости на дне стакана.

Залпом я опорожняю стакан до последней капли.

В пять тридцать я принимаю душ, переодеваюсь в сухую одежду и снова стою на крыльце, наблюдая, как солнце садится за далекие горы на другом берегу озера. Рядом со мной свежий бурбон.

Четвертая бутылка за день.

Или пятая.

Я делаю глоток и смотрю на озеро. Прямо напротив меня дом Ройсов освещен, как сцена, все комнаты сияют. Внутри движутся две фигуры, хотя я не могу их четко разглядеть. Ширина озера здесь около четверти мили. Достаточно близко, чтобы понять, что происходит внутри, но слишком далеко, чтобы разглядеть какие-либо подробности.

Наблюдая за их расплывчатой, отдаленной деятельностью, я задаюсь вопросом, чувствуют ли Том и Кэтрин себя такими же незащищенными, как и я, когда была в том доме. Возможно, это их не смущает. Будучи бывшей моделью, Кэтрин, вероятно, привыкла к тому, что за ней наблюдают. Кто-то может возразить, что тот, кто покупает дом из полустекла, знает, что его видят, и это часть сделки. Возможно, даже из-за этого они его купили.

Это бред, и я это знаю. Вид, открывающийся жителям озера Грин, является одной из причин, по которой дома здесь такие дорогие. Другая – конфиденциальность. Вероятно, это настоящая причина, по которой Том и Кэтрин Ройс купили дом за озером.

Но когда я вижу бинокль, стоящий в нескольких футах от меня, прямо там, где я его уронила ранее, я не могу не поднять его. Я говорю себе, что это для того, чтобы протереть его. Но я знаю, что это только вопрос времени, когда я подниму его к глазам и всмотрюсь в противоположный берег. Слишком любопытно, чтобы устоять перед проблеском внутренней жизни бывшей супермодели и ее мужа-технаря.