Оранжерея

– Ты – отличная кандидатура для эксперимента Юрдона.

– Для чего?..

Кей прижимает меня к груди, и я послушно переворачиваюсь на спину, позволяя ей оседлать себя. Вокруг кровати – множество прибамбасов, взывающих к использованию, но она, кажется, предпочитает традиционный секс, когда все, что у любовников есть, – их тела. Она, вероятно, видит в этом своего рода возвращение к естественной человечности. С моих губ рвется стон, когда я хватаю ее за ягодицы и прижимаю к себе.

– Для эксперимента. Юрдон ищет тяжелые случаи амнезии и вознаграждает тех, кто их находит. Я расскажу тебе позже… – Мы перестаем говорить, речь мешает общению тел. Здесь и сейчас Кей – все, чего я хочу.

В конце концов, я направляюсь домой по проспектам, выстланным мягкой живой травой, укорененной в глыбах зеленого мрамора, вырезанных из литосферы планеты, крутящейся в сотнях терасекунд отсюда. Я наедине со своими мыслями, модем [2] отключен от карты маршрута, обещая пятикилометровую прогулку в обход. Я взял меч, но не чувствую, что кто-то бросит мне вызов. Нужно время подумать – терапевт будет ждать меня, когда я вернусь домой, и, прежде чем начну с ним разговаривать, я должен четко представлять себе, кем, по собственному мнению, становлюсь.

Вот я, живой и бодрствующий – кто бы я ни был. Я – Робин, верно? У меня туманных воспоминаний – до хрена, но это лишь мыльные разводы после большой уборки, которые превращают прошлое в брызги с кисти импрессиониста. Сразу после пробуждения мне пришлось проверить свой возраст. Оказалось – почти семь миллиардов секунд, хотя у меня эмоциональная устойчивость человека в десять раз моложе. Как возможно, что я такой старый, а чувствую себя молодым и неопытным?

В моей жизни есть огромные загадочные дыры. У меня, должно быть, раньше был секс, хотя я ничего не помню. Я, похоже, дрался – рефлексы и подсознательные навыки быстро помогли сладить с Гвин, – но я не помню ни тренировок, ни убийств, за исключением таинственных вспышек, которые с тем же успехом могли быть остатками воспоминаний из каких-то развлекательных программ. В письме от предыдущего «я» говорилось, что я был ученым, военным историком, специализировавшимся на религиозной мании, спящих сектах и Темных веках. Если все так, я ничего из этого не помню. Может, это сидит где-то глубоко и протечет, когда понадобится, а может, исчезло навсегда. Степень резекции памяти, которую возжелало мое прежнее «я», судя по всему, опасно приблизилась к тому, чтобы меня прежнего полностью стерло.

И что же осталось?

Все фойе моего картезианского театра усеяно осколками воспоминаний, которые только и ждут, что я поскользнусь и поранюсь. У меня ортодоксальное мужское тело, ортодоксальный продукт естественного отбора. Его форма мне вполне подходит, хотя у меня такое ощущение, что когда-то я сидел в чем-то гораздо более странном – почему-то приходит в голову, что я был танком (может, слишком закопался в военную историю, и она прилипла ко мне и уцелела – в то время как более важные воспоминания утратились). Это ощущение безграничного расширения, холода, контролируемого насилия… да, может, я и был танком. Если так, однажды я патрулировал важный сетевой шлюз. Переход между системами, а также внутри системы шел через Т-ворота – червоточину, соединяющую две удаленные точки. Т-ворота не фильтруют – через них может пройти что угодно. Хоть это и не проблема в пределах системы, все становится серьезнее, когда граница сети защищается от атак других систем. Отсюда и потребность в брандмауэрах. Моя работа пограничника заключалась в следующем: я следил за тем, чтобы все прибывающие путешественники приземлялись прямо у выхода A – там группы сборщиков разбирали их, загружали, анализировали на наличие угроз, а затем поочередно отправляли данные на выход внутри демилитаризованной зоны. Обычно людей пропускают через А-ворота только для таможенного сканирования или сериализации, но тогда мы были в состоянии войны, и все без исключения находились под контролем.

Войны? О да. Самый конец Войны Правок. Не помню, в чем суть, но я определенно охранял какие-то приграничные, окраинные Т-ворота одного из отколовшихся государств, созданных на развалинах Насущной Республики, когда во всех ее ассемблерах поселился редакционный вирус-червь.

А что потом… Да поди вспомни. Одно время я был кошкой Лайнбарджера [3]. Или на этих кошек только работал? Но тогда получается, что я не был танком! А был чем-то совсем другим!

Я выхожу из Т-ворот в конце затхлого коридора, который ведет через каменное сердце руин собора. С двух сторон в черное небо вздымаются могучие столбы, а по ажурным деревянным перегородкам меж ними вьется плющ. Эти столбы являются нужной иллюзией – сигнализируют о границе тоннельного поля, удерживающего здесь атмосферу; эта планета, за пределами готического ландшафтного парка, обледенелая и безвоздушная, прикованная приливной силой к коричневому карлику где-то далеко за гранью Солнечной системы, в нескольких сотнях триллионов километров от легендарной вымершей Zemly. Я шагаю мимо гниющих алых и бирюзовых шерстяных гобеленов, на которых изображены орточеловеческие фигуры в доспехах или длинных одеждах, сражающиеся насмерть или занимающиеся любовью по ту сторону такой огромной пропасти секунд, что мое личное прошлое для них ничегошеньки не значит.

Вот я, брошенный на другой стороне времени, в реабилитационном центре, которым управляют хирурги-храмовники Невидимой Республики, хожу по пустынным пассажам живописной имитации руин, воздвигнутой на поверхности мертвой планеты, тщусь заново собрать воедино мою грубую личность. Я даже не помню, как сюда попал. О чем мне следует поговорить с терапевтами?

Я следую за мигающим курсором карты, загруженной в модем, в центральный двор, затем поворачиваю налево к нефу и иду мимо каменных алтарей, увенчанных резными скелетами гигантов. Неф сразу заканчивается прямоугольным отверстием в пространстве – еще одними Т-воротами. Пройдя через них, я чувствую внезапную легкость – гравитация более не хочет меня удерживать, а кажущаяся сила Кориолиса тянет влево. Свет становится ярче, а пол представляет собой озеро голубой жидкости с таким большим поверхностным натяжением, что я могу скользить по нему – ноги едва оставляют вмятины на глади. На уровне воды дверей нет, только в стенах прорезаны выемки и неровные проемы. В воздухе висит слабый запах йода. Рискну сказать, что я иду через один из загадочных роутеров, вращающихся вокруг множества коричневых карликов в этой части галактики.

В конце коридора пролетаю несколько облаков тумана размером с человека – этой анонимизирующей мглы напустили спецом, чтобы прохожие в роутере не замечали друг друга, – и попадаю в другую залу с кольцом Т-ворот и А-воротами у стены. Иду в указанную дверь и перемещаюсь в уже знакомый мне коридор, обшитый живым деревом с обеих сторон. В дальнем конце двора – декоративный фонтанчик. Здесь тихо и приятно, все освещено теплым сиянием желтой звезды. У нас здесь есть апартаменты – у меня и еще у нескольких пациентов, проходящих реабилитацию. Сюда мы можем приехать и безопасно провести время среди людей, находящихся на той же стадии реабилитации, что и мы. И вот я прихожу к своему терапевту.

Сегодняшний терапевт – вовсе не гуманоид, не эльф и не епископ. Пикколо-47 – мезоморфный робот, окологрушевидной формы, с большим количеством разных, странно выглядящих механических конечностей, некоторые из которых даже физически не связаны с его телом. Нет ничего похожего на лицо. Я считаю, что это некультурно (механизм распознавания эмоциональных состояний по выражению лица у людей очень бестолковый, и появление на публике без лица считается серьезным оскорблением), но держу эту мысль при себе. Вероятно, он делает так специально, хочет проверить мою устойчивость – если я не могу иметь дело с кем-то, у кого нет лица, как поведу себя на публике? Как бы то ни было, ссора с терапевтом – не средство от моей эмоциональной нестабильности.

– Вы дрались сегодня на дуэли, – говорит Пикколо-47.– Расскажите своими словами, что привело к этому происшествию.

Я усаживаюсь на каменных ступенях у фонтанчика, откидываюсь назад, пока не чувствую капли холодной воды на шее, и пытаюсь напомнить себе, что разговариваю, по сути, с бытовым прибором. Это помогает. Рассказ худо-бедно клеится – из событий дня, по крайней мере, из публичных событий.

– Как думаете, Гвин злонамеренно вас спровоцировала? – спрашивает терапевт.

– Гм. – Я мгновение обдумываю ответ. – Может, я ее спровоцировал? – В этом есть резон – я на нее пялился, а мог бы отвести взгляд. Мог бы, если бы хотел. Признание делает меня виноватым, но лишь чуть-чуть. Гвин сейчас где-то ходит-бродит сама по себе и даже не помнит, что ей распороли брюхо. Она потеряла меньше часа жизни. А вот моя нога до сих пор напоминает об этой суке судорогами, и вообще я серьезно рисковал без бэкапа…

– Вы сказали, что не сделали резервную копию. Это немного безрассудно?

– Да-да, конечно, – отвечаю я. – Сделаю, как только мы закончим наш разговор.

– Очень рад за вас.

Я слегка вздрагиваю и с тревогой смотрю на Пикколо-47. Обычно во время сеанса терапевты не выражают ни положительных, ни отрицательных эмоций; иллюзия, что здесь никого нет, только что разрушилась, и я чувствую, как бежит холодок по коже, когда смотрю на его гладкую броню.

– Проверка вашего общественного статуса показывает, что вы добиваетесь успехов. Я призываю вас продолжить изучение сектора реабилитации и воспользоваться группами поддержки пациентов.

– Эм. – Я таращу на Пикколо-47 глаза. – Я думал, вам нельзя влиять…

– Воздействие противопоказано на ранних стадиях выздоровления пациентам с очень тяжелой психопатологической диссоциацией в результате резекции памяти. Однако на более поздних стадиях, при необходимости, можно давать рекомендации тем, у кого есть признаки быстрого выздоровления. Я хотел бы задать вам один вопрос – с вашего позволения, разумеется.

– Ну? – Я не свожу глаз с робота. В основании хребта-манипулятора он изрядно смахивает на переливающуюся цветную капусту, пульсирующую и дышащую – ну или на что-то вроде обнаженного легкого, вывернутого наизнанку, с гальваническим покрытием из титана. Это удивительно бесчеловечная макроскопическая наномашина, достаточно сложная, чтобы жить собственной иллюзорной жизнью.

– Вы сказали, что пациент Кей в беседе с вами упомянула эксперимент Юрдона. Профессор истории Юрдон – один из моих коллег, и Кей права: ваша относительно глубокая терапия означает, что вы – идеальный кандидат для этого эксперимента. Я также считаю, что участие в нем может оказаться полезным для вашего выздоровления в долгосрочной перспективе.

– Хм. – Я все еще могу понять, когда меня успокаивают, прежде чем надавить. – А нельзя ли об этом вашем эксперименте узнать побольше, а?

– Конечно. Секундочку… – Пикколо-47 явно отправляет кому-то сообщение в спешке, его внимание рассеивается. Периферийные сенсоры идут вразнос, перестает пульсировать основание манипулятора. – Робин, я взял на себя смелость отправить ваш общедоступный профиль в координационный офис. Эксперимент Юрдона – междисциплинарный проект отделов археологии, истории, психологии и социальной инженерии Схоластии. Профессор Юрдон – генеральный координатор. Если вы станете волонтером, копия вашей следующей резервной копии – или оригинала, если выберете полное погружение, – будет воплощена как отдельная сущность в экспериментальном сообществе, где она будет жить от 30 до 100 мегасекунд вместе с сотней других добровольцев. Сообщество задумано как опыт, позволяющий исследовать определенные психологические ограничения, связанные с жизнью до Войны Правок. Другими словами, попытка реконструировать культуру, о которой мы потеряли большую часть информации.

– Экспериментальное общество?

– Да. У нас на руках – лишь ограниченная информация о многих периодах истории. С начала эры эмоциональных машин темные века стали появляться слишком часто. Иногда это совпадение – самый темный век, на заре эмоционального века, был результатом непонимания информационной экономики того времени и последующего принятия многих несовместимых форматов представления данных. Но иногда их провоцируют – как в случае с Войной Правок. В целом эффект состоит в том, что из-за значительных периодов отчетного времени очень малое количество информации остается незапятнанным некой… предвзятостью наблюдателя. Проблемы с пропагандой, развлечениями, представлениями слипаются в один снежный ком, лишая нас точных описаний явлений, а древность и нужда в периодическом форматировании воспоминаний лишают нас субъективного опыта.

– А, кажись, сообразил. – Я прислоняюсь к фонтану. Голос Пикколо-47 бередит душу. Почти уверен, что он одновременно испускает феромоны, повышающие настроение, но, если я прав в своих догадках, ему никогда не приходило в голову, что я могу испытывать сознательные неудобства и все равно оставаться бдительным. Крошечные ледяные капельки, стучащие по шее, являются отличным фиксатором внимания. – Так что мне придется прожить в этом сообществе где-то десять мегасекунд? А потом? Что я буду там делать?

– Я не могу сказать точно, – признается Пикколо-47 примирительным и мягким тоном. – Это отрицательно сказалось бы на последовательности эксперимента. Чтобы он имел эмпирическую валидность, все его цели и функции должны быть неизвестны тестовым объектам, поскольку им надлежит создать там валидное, настоящее общество. Но я могу сказать, что вы сможете уйти, как только эксперимент достигнет окончательной фазы, которую определит наблюдатель или комитет по этике, либо ходатайствовать о его досрочном для вас завершении. В рамках эксперимента вы будете подвергаться некоторым ограничениям на передвижение, доступ к медицинской информации и процедурам, а также доступность артефактов и услуг. Время от времени контролер будет присылать участникам информацию, которая позволит им понять, как работает общество. Перед входом нужно нотариально заверить соответствующее согласие. Однако мы уверяем вас, что все ваши права и человеческое достоинство будут сохранены.

– Что это значит для меня? – прямо спрашиваю я.

– Хорошую плату за участие в эксперименте. – Голос Пикколо-47 почти застенчив. – Еще у нас есть бонусная программа для участников, которые будут активно способствовать успеху предприятия.

– Я понимаю, – ухмыляюсь я терапевту. Но мое подмасленное состояние – блеф. Если этот робот думает, что мне нужны деньги, он сильно ошибается. Не знаю, на кого я раньше работал – на кошек Лайнбарджера или на какую-то другую, более скрытную и гораздо более ужасающую Силу, – но одно можно сказать наверняка: в черном теле меня не держали.

– Есть и терапевтический аспект, – говорит Пикколо-47.– У вас имеются симптомы дисфории целеполагания. Это связано с почти полным стиранием центров вознаграждения и мотивации в вашем дельта-блоке и памяти о вашей прежней профессии; вы чувствуете себя тупым, бессмысленным и бесплодным. Смоделированное сообщество предоставит вам профессию. Там вы будете востребованы и сможете контактировать с группой индивидов в тех же начальных условиях. Вероятные побочные эффекты включают в себя возможность завести друзей и поиск смысла жизни. При этом у вас будет время развить собственные интересы и выбрать курс, соответствующий вашей новой личности, без давления бывших коллег или знакомых. И, повторяю, хорошо заплатят! – Пикколо-47 колеблется. – Вы уже встречались с одним из участников…

Вот это да.

– Знаете, я подумаю над вашим предложением, – небрежно говорю я. – Пришлите мне подробности… и я подумаю. Но сразу не скажу: да или нет. – Улыбаюсь шире, обнажая зубы. – Я не люблю, когда на меня давят.

– Понимаю-понимаю! – Пикколо-47 приподнимается и отодвигается от меня на метр назад. – Прошу прощения. Просто я очень обеспокоен успехом данного эксперимента.

– Конечно. – Я машу рукой. – А теперь, если вы не возражаете, я хотел бы немного успокоиться. Мой разум все еще спит, сами понимаете.

– Увидимся примерно через день, – говорит Пикколо-47, воспаряет выше и кружится в вираже к дыре, зрачком открывшейся на потолке. – До скорых встреч! – Он исчезает, оставляя за собой лишь слабый шлейф запаха лаванды, и меня вдруг накрывает до ужаса интенсивным воспоминанием о том, каков язык Кей на вкус, когда исследует мою ротовую полость изнутри.