Ветер Севера. Риверстейн

– Надо перенести ее ко мне, – сообщила травница. – Нельзя здесь оставлять, боюсь, все хуже, чем я думала… Эх, хоть бы не…

Я вздрогнула, поняв, о чем женщина умолчала. Хоть бы не гниль, от которой в прошлом году так и не спасли трех послушниц.

– Собери ее вещи. Нательную рубашку, платье, платок. И одеяло сверни, ей холодно, постараюсь ее согреть. Позову кого-нибудь, чтобы перенести Ксеню ко мне в травницкую.

– Я с Ксеней!

– Тут сиди. Если то, чего я опасаюсь…

Я упрямо выставила худой подбородок.

– Я. С. Ксеней. Даже если это чернильная гниль, все равно. Я ее не брошу.

Данина покачала головой, потом устало махнула рукой, соглашаясь.

В комнатке травницы мы уложили больную на кушетку, укрыв двумя одеялами, но подруга все равно тряслась от холода. Пока Данина готовила снадобья, я разожгла камин, не жалея дров, так что через полчаса в маленькой комнатушке было нечем дышать. Однако Ксеня все так же мерзла. Всю ночь травница, сжав зубы, обтирала ее горячее, мокрое тело холстиной. Иногда она без сил замирала в углу, на куче хвороста и сена, и тогда ее заменяла я.

Ксеня плакала, когда мы стаскивали с нее одеяла, хваталась за них горячими пальцами, просила оставить ее в покое и не мучить.

– Так холодно, – бормотала она, стуча зубами, – ужасно холодно…

Об ее кожу можно было обжечься.

Весть о том, что две послушницы больны гнилью, как разрушительный смерч пронеслась по приюту, сея ужас и панику. Наши скудные пожитки в тот же день отправили в огонь. Даже перья, которыми мы писали, и Ксенину резную заколку- единственную ее память о погибших родителях. Благо, я успела завернуть в узел носильные вещи, а то и вовсе остались бы мы с подругой лишь в ночных рубашках и чепцах.

Каморку травницы стали обходить десятыми коридорами, даже Гарпия не рискнула к нам сунуться, только через дверь распорядилась вывесить на окно белую тряпку, когда все будет кончено. Данина хмыкнула.

– Интересно, если все уже кончено, как мы сможем это осуществить? – поинтересовалась она. Я представила, как мой хладный труп, осознавая свой долг перед приютом и лично перед мистрис Кариславой, восстает из небытия, скрипя костями и потряхивая окоченевшими конечностями, ползет к окну, размахивает тряпицей и упокоенно снова отправляется в чистилище.

И рассмеялась. Травница устало мне улыбнулась.

Утром под окнами каморки развели костер из можжевеловых и сосновых веток, которые, как известно, отгоняют злых духов и нечисть. Аристарх заунывно затянул псалмы, ему нестройно подпевали испуганные и дрожащие от холода послушницы.

Сырые ветки долго не хотели разгораться, чадили, потом все же занялись, и черный смолянистый дым клубами повалил в открытую створку. Я растворила окошко шире и вывернула на горящую кучу отхожее ведро, «совершено случайно» окатив заодно и Аристарха. Под его вопли и сдавленное хихиканье воспитанниц костер зашипел и погас.

Вечером огороженное местечко за дверью, где нам оставляли еду, оказалось пустым. Наш преподаватель терпимости этой самой терпимостью не отличался. Так что ужинать нам пришлось сушеными ягодами из запасов Данины.

На третий день Ксене стало лучше, жар немножко спал, и она, измученная горячкой, уснула. Мы с травницей, все три дня спавшие по очереди на тюке с сеном, облегченно вздохнули.

– Кажется, повезло, – вытирая пот со лба дрожащей рукой, сказала женщина, – теперь Ксенюшка пойдет на поправку. Только вот настойки у меня заканчиваются, а они ей необходимы для поддержания сил.

– Что же делать? – пригорюнилась я.

– У меня дома, в Пустошах, есть запас, только вот я боюсь оставлять больную надолго, вдруг опять лихорадка?

– Я схожу, – решилась я и потянулась за кожухом. – Больше все равно некому.

– Может, обратиться к мистрис, – засомневалась Данина. – Авось, выделят кого, за снадобьями-то.

– Пока они решатся да соберутся, неделя пройдет, – покачала я головой. – Мы не можем так рисковать. Вдруг настойки сегодня понадобятся? Только вот как мимо привратника пройти? Послушницам в деревню ходить запрещено.

Травница окинула меня задумчивым взглядом и хитро улыбнулась

– Есть одна мысль. Снимай-ка ты, дорогуша, свою приютскую одежу, да влезай в мое платье и сапоги.

Я понимающе кивнула.

Через полчаса я беспрепятственно миновала ворота приюта и вышла на дорогу. На мне было черное платье травницы, высокие сапоги, вдовий платок Данины надежно скрыл волосы до самых бровей, а широкий плащ с капюшоном довершал образ. Я сгорбилась, низко опустила голову и зашаркала ногами, подражая походке женщины и крепко обнимая ивовую корзину.

Привратник на выходе только крякнул досадливо, увидев меня, но ничего не сказал, даже отошел подальше, чтобы края моего плаща его не задели.

– Данина, что, правда, к нам гниль принесло? – крикнул он мне в спину. Я не ответила и заспешила к деревне. – Вот старая карга, что б тебя, – пробубнил привратник, сплевывая на землю.

***

От приюта до Вересковой Пустоши около трех верст ходу. По детству мы неоднократно сбегали в деревню, то за паданками у раскидистой яблони с края домов, то в поисках кислой морошки. Повзрослев, детские набеги на деревню мы вынуждены были прекратить, деревенские не жаловали приютских, относились настороженно и могли наябедничать наставницам. А те шалостей не прощали, могли прутом отхлестать и на воду с сухарями посадить. А то и в «темную» на семидневицу отправить, чтоб другим неповадно было. Да и неудобно как-то взрослым девицам по околицам шляться в поисках подгнивших яблок.

Так что бегать в деревню мы перестали.

Но дорогу я, конечно, не забыла. Отойдя от приюта на достаточное расстояние, я выпрямила спину и осмотрелась. Красный суглинок подмерз, и идти по нему было легко. После трех дней в душноватой каморке тело радовалось движению и свежему воздуху. За каменной лестницей с тремя площадками ярусами высились ворота, а за воротами начиналась пролесок с чахловатыми осинами и соснами. Раньше, во времена лорда, деревья у Риверстейна выкорчевывали, оставляя широкую обзорную полосу с полверсты шириной. Сейчас же суровый северный лес уверенно подбирался к самой ограде приюта. За молодыми сосенками стояли стеной огромные треугольные ели, их подножья подпирали мшистые валуны, из-под которых змеились вылезшие корни деревьев. Севернее Риверстейна тянулись озера и болота, заросшие диким багульником, морошкой и звездчатой осокой, и летом оттуда ощутимо тянуло запахом гнилостной топи. Еще дальше, за непроходимыми болотами возвышались грядой осколы Северных Гор, по которым пролегала граница с Черными Землями.

Вересковая Пустошь раскинулась южнее, вниз по склону холма, на котором когда-то и воздвигли здание приюта, в долине. Туда я и направлялась.

Дом Данины стоял ближе к окраине, меня это радовало: все-таки идти через деревню я остерегалась. Я шагнула за шаткий заборчик, плешивый пес высунул коричневый нос из конуры, лениво тявкнул и залез обратно. Тоже мне охранник!

Навстречу мне выскочил Данила.

– Матушка!– обрадовался он и споткнулся растерянно. – Ты… ты кто? Почему ты в одежде моей матери? Что с ней случилось?

– Данила, не кричи! И не пугайся, я Ветряна, помнишь меня? Из приюта! Меня прислала твоя мама, за снадобьями. Подожди, вот тут она все тебе написала…

Я торопливо сунула сыну травницы пергамент и, пока он, хмурясь, читал послание, тайком рассматривала его. В отличие от большинства деревенских, он был обучен грамоте.

Я запомнила Данилу вихрастым и тощим пацаном, со сбитыми коленками и испуганными глазенками, а сейчас передо мной стоял высокий серьезный парень, казавшийся слишком взрослым и суровым для своих лет.

– Девочка с седыми волосами, – узнал он меня.– Иди в дом, нечего тут стоять, соседям глаза мозолить.

Я послушно прошла в сени, на ходу снимая платок и приглаживая вылезшие из кос волосы.

В доме было чисто, пахло корешками и сухой травой. А еще едой.

Я сглотнула слюну, стараясь, чтобы Данила не услышал, но он все же уловил звук, либо просто догадался. Молча поставил передо мной стакан козьего молока и кусок пирога, начиненного кашей и мелкой озерной снеткой. От густого и сладкого запаха слюна помимо воли до краев наполнила рот, и я снова сглотнула, а потом вцепилась зубами в румяный, чуть подгоревший с края бок пирога, шумно прихлебнула пенку с молока, и, устыдившись своих манер, мучительно покраснела.

Данила сделал вид, что не заметил. Деловито перебирал пузырьки с дубовыми пробками и пузатые склянки, рассматривал их на свет и складывал в ивовую корзину.

Доев пирог и с сожалением заглянув в опустевшую кружку, я вспомнила про воспитание и завела светскую беседу. Хотя больше все же от любопытства.

– Данина говорит, ты решил стать знахарем?

– Угу.

– Тебе нравится лечить людей?

– Угу.

– В ученики пойдешь?

– Угу.

– В Пустошах ведь знахаря нет, значит, придется в Загреб отправляться или в Пычиженск, да? Или вообще в Старовест?

– Угу.

– Да уж, болтливым тебя не назовешь, – съехидничала я.

Данила посмотрел из-под лохматых пшеничных бровей и насупился.

– А чего зря языком молоть, время настанет – пойду. Куда – не думал пока.

– Не стратег, – сказала я.

– Чего обзываешься, – неожиданно по-детски обиделся парень.

Мне стало смешно. Я искренне попыталась объяснить Даниле значение слова «стратег». Кажется, парень не понял, но поверил, что обидеть его я не хотела. Но на всякий случай опять нахмурился.

Я тайком улыбнулась. Похоже, сын травницы просто стесняется меня, вот и хмурится, старается казаться взрослым и суровым.

– Слушай, Данила, а ты слышал про пропавших детей?

Парень ощутимо напрягся, но ответил.

– Было такое, – кивнул он.

– И не байки, как считаешь?

– Я почем знаю! – неожиданно зло выкрикнул он. – Что ты ко мне привязалась? Забирай свои лекарства и вали в свой замок! И нечего сюда шастать!

Я вскочила, платок упал с колен, и я суетливо подхватила его, чуть не упав, запутавшись в неудобных юбках.

– Да и что я такого спросила? Зачем орешь? Подумаешь, фиалка какая, спросить нельзя! Орать сразу? И вообще, ты чего нервный такой?

Данила отвернулся, задышал натужно.

– Извини, – глухо, не поворачиваясь, сказал он, – я не хотел… орать. Просто у нас правда дети пропадают, во всех окрестностях, недолетки совсем. Старшому двенадцать весен, а другие и того меньше…

– Сколько их пропало?

– Девять… уже девять.

Я ужаснулась. Ничего себе! Девять детей пропали бесследно из маленькой деревеньки!

Я обошла согнувшегося, как от непосильного груза, парня, заглянула ему в глаза.

– Ты знаешь, где они? Что с ними случилось?

– Нет!– снова выкрикнул он. И снова задышал, как собака, успокаиваясь. – Нет.

– Данила, – позвала я, – если ты можешь помочь… Сам же говоришь, мальцы, недолетки…

Он отпихнул меня так, что я с трудом на ногах удержалась.

– Говорю же, не знаю! Я ничего не знаю! И ничем не могу помочь! Теперь уходи! Уходи отсюда!

Я неторопливо накрыла платком волосы, завязала концы.

– Знаешь, – задумчиво протянула я, разглядывая спину отвернувшегося от меня Данилы, – твоя мама сказала, что ты не спишь по ночам, даже просил ее сделать для тебя бодрящую настойку, – спина парня напряглась еще больше. – Возможно, я понимаю, что с тобой происходит. Я тоже стараюсь ночью… не спать. Уже три месяца. Это тяжело… очень. И страшно.

– Я не знаю, о чем ты говоришь, – сухо, не поворачиваясь, бросил он.

Я вздохнула, сдаваясь, подхватила корзину.

– Спасибо за пирог, Данила. Я передам твоей матушке, что у тебя все в порядке. Она за тебя волнуется. И если захочешь поговорить, около приюта со стороны ельника есть заброшенная часовня, я иногда прихожу туда… подумать.

Данила фыркнул. Я еще постояла, но, так и не дождавшись ответа, вышла за порог. На этот раз пес даже носа из конуры не высунул.

Потоптавшись за калиткой, я задумчиво побрела вдоль частокола. То, что сын травницы знает больше, чем говорит, очевидно. Но не пытать же его, в самом деле! Да и размеры у меня не те, чтобы силой вытянуть из рослого парня то, что он не хочет говорить. Но чего он боится, почему молчит? Ведь явно переживает, нервничает и говорит о пропавших детях с откровенной жалостью, но рассказать больше – не желает. Не доверяет мне? Может и так, с чего ему доверять, мы и виделись-то пару раз и то по детству.

Я улыбнулась, вспомнив, как смутилась Данина, когда ее мальчишка, увидев меня в первый раз, вытаращил глазенки и непосредственно ткнул в меня пальцем.

– А почему у этой девочки волосы, как у нашей старой бабуни? Белые-белые? Она что, девочка-старушка?

Данина стала что-то ему выговаривать, а я тогда задрала нос и убежала, чтобы не расплакаться. С возрастом я привыкла к такой реакции на мою внешность и перестала обращать на это внимание, а по детству, помню, сильно расстраивалась, ревела или злилась. Волосы у меня длинные и, как ни странно, совершенно седые. Белые, словно лунь. Были ли они такие от рождения или поседели из-за какого-то события, я не знаю. В приют в свои пять лет я попала уже с такими волосами, а все, что было раньше, моя детская память, увы, не сохранила.

Вынырнув из воспоминаний, я потопталась у колючих кустов дикого шиповника и решилась дойти до местной харчевни, купить для Ксени лакомство. Харчевня в Пустоши была одна и весьма потрепанная, впрочем, как и все в этой деревеньке. Располагалась она на первом этаже длинного приземистого здания. На втором хозяин обустроил тесные и сырые комнатушки для заезжих путников. Здесь же имелась лавка с товарами, в которой можно было приобрести разную мелочь в дорогу и нехитрую снедь.

Кроме учебы послушницы весьма активно занимались рукоделием и шитьем, которое потом отправляли в город на продажу. Деньги шли на благо всего приюта, но по весне практичная Ксеня сопровождала повозку, и несколько медяков за связанные рукавицы остались в ее кармане. И сейчас пришлись весьма кстати.

Надвинув платок до самых глаз и выставив перед собой корзину, я зашла во двор. Здесь пахло конским навозом и хлебом, в подтаявшей глинистой грязи возились взъерошенные неопрятные куры, выискивая червяков и крошки. Сизый петух с ощипанным хвостом глянул на меня недобро, возмущено захлопал крыльями и спрятался за колесо телеги. Я осторожно двинулась к харчевне, обходя копошащихся птиц и приподнимая подол. Грязь и навоз противно чавкали под подошвами сапог.

В самой харчевне было лучше, по крайней мере чисто. В маленьком помещении – полумрак, серый пасмурный свет едва проникает через мутные стекла, а для керосинок и свечей еще рано: день на дворе. Я робко попросила у хмурой женщины горячий сбитень, купила сладкую булку для Ксени, заплатила медяк и присела на лавку.

От пенистого медового, пахнувшего имбирем и перцем сбитня на душе стало легко и радостно, я даже задумалась, как бы раздобыть склянку побольше да угостить напитком подругу и травницу. Правда, потом вспомнила, что в кармане у меня пусто, и пригорюнилось. Ладно, решила я, булка – тоже хорошо. Ксеня обрадуется.

Дверь хлопнула, впуская новых посетителей.

Я горестно вздохнула и украдкой оглядела парочку, устроившуюся за столиком. На мужчину не посмотрела, слишком яркой была его спутница. Никогда в жизни я не видела таких красавиц. Бархатная персиковая кожа, огромные, темные, чуть вытянутые к вискам глаза, блестящая темная волна неприкрытых волос. Дорогое темно-синее, с серебряной вышивкой и камнями у горла платье подчеркивало ее удивительную красоту и как влитое сидело на точеной фигуре. Плащ, целиком подбитый мехом серебристой лисицы, девушка небрежно бросила на лавку.

Благородные, верно, из самой столицы прибыли. Интересно, что им понадобилось в нашей глуши?

– Ну какое же убожество! – услышала я приглушенное и вздрогнула, чуть не пролив сбитень на деревянный стол.

Это она что, обо мне? Понятно, я не красавица, и плащ у меня грязный, в темных пятнах, и сапоги в навозе, но «убожество»? На глаза навернулись слезы, я отчаянно заморгала и еще ниже опустила голову.

– Аллиана, перестань,– голос мужчины звучал глухо и чуть хрипло, как у простуженного. – Мы здесь не для того, чтобы обсуждать твою ненависть к людям.

– Ненависть? Ха! – та, которую назвали Аллиана, откинула голову и расхохоталась. – Все, что я испытываю к этим маленьким человеческим тварюшкам, – это лишь презрение и брезгливость!

Ничего себе! Я возмущенно засопела. Нет, видала я разных грымз, но чтоб таких! Впрочем, говорят, в Старовере все такие.

– Ты только посмотри на эту, – продолжала девушка, не стесняясь и даже не думая говорить тише, – убогое, жалкое создание. Ни красоты, ни силы… Полная бесполезность. Даже невкусная!

Я поперхнулась сбитнем. Может, они не обо мне? С надеждой осмотрела пустой зал. Кроме меня – никого. Даже хозяйка куда-то делась. Видать, за разносолами побежала, дорогих гостей потчевать.

– Никто не мешал тебе остаться за Чертой, – еще глуше сказал мужчина. – Я тебя не звал. А мне нужно разобраться в происходящем…

– Ах! – резко вскинула голову красавица. – Я не верю в эти россказни! Чушь и глупости! Две сущности в одной – невозможно!

– Источник просыпается, я чувствую его. В этом Оракул не ошибся.

Девушка резко выдохнула.

– И все же… не понимаю! Мне здесь не нравится, ты же знаешь! Ужасно, все просто ужасно! И эти отвратительные люди… мерзкие, ничтожные и тупые создания! Низшая раса! И они… они воняют!

Я прислушивалась, невидящим взглядом уставившись в глиняную кружку. Кажется, сбитень горчит.

– Аллиана, помолчи. Ты мешаешь мне думать.

Я изо всех сил напрягала слух, поневоле заинтересовавшись. О чем это они?

– Но мне тут не нравится, – капризно сказала Аллиана, ее я слышала хорошо, – и я…

– Замолчи, – голос прозвучал вообще без эмоций, но мне необъяснимо стало страшно. Кажется, этой красавице тоже, потому что она резко замолчала. Но смотрела возмущенно. Мужчина хрипло рассмеялся.

– Интересная иллюзия, – сказал он.

Девушка кокетливо откинула волосы.

– Тебе нравится, дорогой?

– Нет.

– Ах, ты…сволочь!

Я прикрылась кружкой, чтобы хихикнуть. И украдкой взглянула на парочку. Что это?

Волна страха накрыла меня с головой, я отчаянно заморгала! Потому что у возмущенной красотки на моих глазах еще сильнее потемнели волосы, став иссиня-черными, клыки удлинились, так, что я ясно видела их торчащими из-под верхней губы, и глаза приобрели ярко-красный оттенок!

О, пречистая Матерь и святые старцы! Кто это? Демоница!

Мужчина вдруг резко повернул голову и уставился на меня. Я уткнулась носом в кружку, перед глазами все плыло, но я четко осознавала, что он смотрит на меня! И мне было страшно!

– Она тебя видела, – глухо сказал он.

– Это невозможно,– ответила девушка.

Теперь я знала – они оба меня рассматривают. Мужчина и эта… с клыками! Сердце сжалось от ужаса.

– Невозможно! – уверенно повторила клыкастая. – Она человек, никаких следов Силы.

– Заткнись!

Мужчина почти зарычал, и меня обдало ледяной волной. И тут я ощутила… что-то странное. Как будто моей шеи коснулось легкое перышко, и это перышко аккуратно, но настойчиво прошлось по моему горлу, потом щеке, пощекотало лоб и стало погружаться внутрь моей головы! Я не выдержала, взвизгнула и вскочила.

И невероятно, но он вдруг оказался прямо передо мной! То есть я была совершенно уверена, что мужчина сидит за соседним столиком, все так же, чуть расслабленно, вполоборота ко мне, а через мгновение без единого движения он оказывается рядом, так близко, словно собирался меня поцеловать! И я уже неотвратимо погружаюсь в омуты его глаз, которые словно выплескиваются из берегов, а черный дым стелется из зрачков, окутывая его лицо, и оно дрожит, меняется… И сквозь одно лицо проступает совершенно другое!

И я вместо обычного, вполне заурядного мужского лица вижу настоящее: чуждое и …страшное. Он словно становится выше ростом… Значительно выше и шире, я мельком замечаю смуглую кожу, темные волосы, мощные плечи и руки, странное тусклое кольцо, висящее на шнурке в разрезе ворота… Снова вижу его глаза: нечеловеческие, черные с желтым ободком вокруг вытянутых, как у зверя, зрачков, из которых струится серо-черный дым!

У меня кружится голова, слабость сковывает тело, а мужчина все ближе. Желтый ободок в его странных глазах становится ярче, вспыхивает золотым, это завораживает и пугает одновременно. Он смотрит, не отрываясь, и мне кажется, что я тону, словно меня засасывает в черную дыру или воронку. И меня тянет, тянет на какую-то невероятную глубину, и я знаю, что там от меня, моего сознания и души, ничего не останется!

Очередная волна ужаса окутала меня с головой, и я не выдержала. С воплем подскочила, стряхивая морок, опрокинула лавку, задела чашку, и остатки сбитня липкой жижей выплеснулись на стол, а я с коротким всхлипом оттолкнула от себя мужчину и, подвывая, бросилась к двери!

И только пробежав версту от деревни, я остановилась и без сил привалилась к шершавому стволу кряжистого дуба. И осознала, что ивовая корзина со столь необходимыми снадобьями, рукавицами и купленной в лавке сладкой булкой, осталась стоять на полу харчевни, возле ножки стола! Я застонала в голос, медленно сползла и уселась на корточки, обхватив колени руками.

И только сейчас заметила крепко зажатое в кулаке… кольцо?

Что это? Я медленно раскрыла ладонь, в ужасе уставившись на собственную руку.

Закрыла глаза, досчитала до десяти и снова открыла. Оно по-прежнему было там. Кольцо. Тусклая серая спираль на кожаном шнурке – разорванном. Тупо смотрю на него еще минуту. Нет, я все же не совсем безмозглая и уже понимаю, что, когда отталкивала то страшное, с не человеческими глазами чудовище, каким-то образом умудрилась сорвать этот шнурок с его шеи, но вот воспринять это событие и как-то его переварить мой разум категорически отказывался!

Что мне теперь делать, я не знала. Одно было совершенно ясно: туда я не вернусь ни за что. Очень хотелось разрыдаться в голос, просто от страха и непонимания, но я не стала. Вряд ли мне сейчас это поможет.

Когда ноги окончательно затекли, я все-таки встала и медленно поплелась в сторону приюта. Тусклую спираль на шнурке просто засунула в карман, что с ней делать – решу потом, сейчас были проблемы поважнее.