Волчица и Охотник
– Королевство не взимает подати с Кехси.
– Уже нет, – по крайней мере, не деньгами, ведь его отец ввёл традицию красть волчиц. – Но одно время вместе с отрядом Охотников посылали сборщиков податей из Йехули. Так он и познакомился с моей матерью.
Гашпар хмурился. Меня не должно волновать, считает ли он, что я лгу, но из собственного упрямого раздражения я перекладываю кинжал в правую руку, а левой лезу в карман. Протягиваю ему золотую монету липкими дрожащими пальцами, касаясь большим пальцем гравировки. Там отпечатаны буквы на языке Йехули, но я не могу их прочесть.
– Мой отец сам чеканил эту монету, – говорю я. – Подарок моей матери, который она отдала мне до того, как люди твоего отца увели её на верную смерть.
Гашпар с огромным интересом разглядывает монету, складка меж его бровей разглаживается. Его губы чуть размыкаются, и в тот миг я почти верю, что передо мной просто молодой мужчина, а не чёрный принц и не убийца-Охотник. Он поднимает взгляд:
– Эта монета была выкована в Кирай Секе. Ты знаешь, как зовут твоего отца?
– Жигмонд, – отвечаю я. – Жидо Жигмонд.
Это одна из немногих вещей, которые я о нём знаю. Мать редко рассказывала о нём, а если и рассказывала, то лишь приглушённым стыдливым шёпотом. Йехули не поклоняются Принцепатрию, но король любит их больше, чем язычников, и потому они настолько же отвратительны жителям Кехси. И то, что король нанимает их в качестве сборщиков податей, казначеев, купцов – на всю работу, которую патрифиды считают греховной, – лишь усиливает это отвращение.
В глазах язычников Йехули – предатели, рабы патрифидских тиранов, и к тому же рабы добровольные. Я вспоминаю слова Котолин – годы и годы подколок и оскорблений.
«Твоя кровь осквернена, вот почему ты бесплодна».
«Иштен никогда бы не благословил отродье Йехули».
«Ты родилась, чтобы лизать сапоги Охотникам».
Я вдруг вспыхиваю от стыда и быстро прячу монету обратно в карман. Прежде я никогда никому её не показывала и не уверена, зачем показала её сейчас этому Охотнику.
Ожидаю, что Гашпар сейчас тоже скажет что-то глумливое о Йехули или спросит, зачем я все эти годы хранила монету. Вместо этого он смотрит на меня странно, пристально.
– А ты, стало быть, хорошая охотница?
– Отличная, – самодовольно поправляю я, хоть и не понимаю, почему его вообще интересуют мои охотничьи навыки. – Но я не пойду с тобой. Уж лучше я буду заживо съедена в Эзер Семе, чем замёрзну насмерть на Крайнем Севере.
– Если ты не пойдёшь со мной, у меня не останется выбора, кроме как отвезти тебя в Кирай Сек, – говорит он. – А ты можешь уже сама объяснить королю, почему твоя старуха пыталась его обмануть. Предупреждаю, он не любит языческие уловки.
– Да, он любит только наше волшебство, – с горечью отвечаю я, но сердце у меня колотится. – Ты не посмеешь явиться в столицу, когда весь твой отряд погиб, а с собой ты притащил только бесполезную волчицу. Король будет в ярости, и как ты сумеешь объясниться?
– Не сумею, – признаёт он. – В таком случае, тебе остаётся надеяться, что его гнев на меня будет сильнее, чем его презрение к язычникам Кехси. – Голос Гашпара ровный, и я понимаю, что это скорее его придворное красноречие – каждое слово гладкое, словно речные камни. – Ему не придётся обратить ваше селение в пепел, чтобы пояснить свой взгляд на вещи. Всего несколько расчётливых убийств… может быть, твоя старуха? Ты сама сказала, она слишком слаба, чтобы быть ему полезной.
Ярость, вспыхнувшая во мне от его слов, пронизана замешательством. Сколько лет я проклинала Вираг за её порки, ненавидела Котолин за её безжалостную жестокость, и никого в Кехси не любила, кроме Бороки. Но я не горжусь своей ненавистью. В конце концов, если я не одна из язычников, я не уверена, какому народу вообще принадлежу.
Моя рука перемещается от монеты к маминой косе, дрожа от злости.
– Или я могу просто сбежать, – вызывающе отвечаю я. Снова думаю о ноже, зажатом в руке, о том, как клинок мог бы встретиться с какой-нибудь податливой, уязвимой частью его тела – мясистый изгиб колена, внутренняя часть бедра. Чтобы болезненно, но не смертельно – рана, которая задержит его и не даст меня догнать.
– Тогда ты точно решишь судьбу своего селения. – Гашпар вздыхает, проводя ладонью по своим тёмным кудрям. Когда его волосы в таком беспорядке, он меньше похож на Охотника и совсем не похож на принца. – Кроме того, если тебя хоть немного заботит народ твоего отца, ты должна сильнее желать, чтобы король оставался у власти. В Кирай Секе есть те, кто представляет угрозу для Йехули.
Передо мной всплывает бледное лицо Пехти, имя, которое он выкашлял вместе с кровью и желчью.
– Ты имеешь в виду Нандора?
Гашпар коротко кивает.
– Твоего брата, – уточняю я.
– Единокровного брата, – быстро поправляет Гашпар. – Если ты считаешь моего отца набожным фанатиком… у него нет даже искры пыла Нандора или его дара увлекать за собой толпу. Нандор читает проповеди на улице, собирая себе последователей, которые хотят обвинить язычников или Йехули во всех несчастьях Ригорзага. И эти мнения не так уж непопулярны в столице, особенно учитывая, что армия Мерзана уже у нас на пороге.
При упоминании Мерзана он чуть запинается. Чувствую укол вины, когда невольно задаюсь вопросом, связан ли эпитет «чёрный принц» с его облачением Охотника или с тем, что в его жилах течёт запятнанная мерзанская кровь. Интересно, касается ли он когда-нибудь своего лица, обрисовывая черты, пытаясь найти в них что-то от своей матери, и чувствует ли в итоге в равной степени облегчение и огорчение. У нас в Кехси не было зеркал, но я могла часами стоять на коленях на берегу реки, наблюдая, как моё отражение искажается и сморщивается, словно вышивка на шёлке, и ломая голову над тем, достался ли мне нос от матери или от отца и что это может означать.
Не было ответа, который нетрудно было бы сглотнуть. Почти говорю ему это, прежде чем вспоминаю, что он мне не друг.
– Нандор – не принц, – говорю я. – Принц – ты.
Губы Гашпара сжимаются в тонкую линию. На мгновение мы оба замолкаем, слышим тихий плеск озёрной воды, пенящейся вдоль береговой линии.
– Всё не так просто, – говорит Гашпар, словно ставя точку. – Линия наследования не имеет значения, когда за тобой идут тысячи крестьян, секта Охотников шёпотом повторяет твоё имя, а королевский совет взвешивает все «за» и «против» мятежа. Не говоря уже о том, что Иршек каждый день молится о том, чтобы ты занял трон.
Его голос звучит всё твёрже, острее, и к концу фразы отточен, словно лезвие его топора. Пальцы Гашпара сжимают рукоять, и хотя я знаю, что в его руках – судьба моего селения, народа моей матери, теперь я с тревогой понимаю, что в его власти может быть и судьба моего отца. Вспоминаю оскал Пехти, горящие белки его глаз, когда он навис надо мной в темноте. Чувствую жжение раны на горле. Холодею при мысли о том, каким жестоким должен быть человек, которого Пехти боготворил.
Возвращается прежняя неуверенность. Быть может, я не имею права волноваться о судьбе Йехули, когда единственная тонкая нить, связывающая меня с ними, – это монета, гравировку на которой я не могу прочесть, и отец, которого я едва помню.
– Но ведь ты принц, – говорю я, на этот раз неуверенно. – А твой отец – король…
– Не желает называть бастарда своим преемником, и всё же давление нарастает с каждым мигом, с каждым солдатом из Рийар, убитым на передовой, – заканчивает Гашпар. Его пальцы, затянутые в перчатку, стали скользкими от крови – его собственной крови. – Меньше чем через месяц Кирай Сек будет отмечать День Святого Иштвана, который Нандор также назначил своими именинами. Если он и выберет миг, чтобы бросить вызов, – это случится именно тогда.
В голове у меня затуманивается. Внезапно всё забытое изнеможение накатывает с новой силой, и я делаю вдох, фокусируя взгляд, чувствуя, как расплываются границы зрения.
– Ты полагаешь, Нандор… что? Попытается убить короля на празднике?
– Есть Охотники, которые поддержат его притязания. И, насколько могу судить, несколько членов совета тоже. А ещё, конечно же, Иршек. Поддержка у него есть. Ему нужна лишь подходящая возможность.
Выдыхаю.
– А король, что же, просто попивает вино или занимается рукоделием, пока в городе назревает восстание?
– Король скован своими ограничениями, – отвечает Гашпар, и его голос звучит ровно. – Но он – единственная надежда для Ригорзага и для твоего собственного народа… и для язычников, и для Йехули. Уверен, вы бы предпочли отдавать в год по волчице, чем видеть, как всю вашу деревню вырезают и сжигают, или как Йехули изгоняют из города.
Его слова сворачиваются во мне клубком недоумения и страха. Всю свою жизнь больше всего на свете я ненавидела Охотников и, пожалуй, короля, похожего на одну из теней, движущихся вдоль деревьев за пределами Кехси – слишком тёмная и далёкая, чтобы разглядеть. Услышать, что король – мой возможный спаситель, представить, что я могу сыграть хоть небольшую роль в том, чтобы он сохранил трон? При этой мысли голова кружится, а что-то внутри сжимается от отвращения.
– Турул, – медленно произношу я, стараясь не вспоминать Вираг. – Полагаешь, он дарует твоему отцу силу подчинить себе Нандора? И даже положить конец войне?
Гашпар кивает. Его зубы стиснуты, и взгляд твёрд, словно кремень. Когда наши глаза наконец встречаются, кажется, сила воздействия изумляет нас обоих. Мои пальцы сжимают монету в кармане.
– Хорошо. Я пойду с тобой. Помогу тебе найти турула. Но тебе придётся сделать для меня кое-что взамен.
– Если ты поможешь мне найти турула, ты сможешь вернуться в Кехси целой и невредимой.
Качаю головой. Этого недостаточно.
– И никого не накажут за мой обман.
– Хорошо, – эхом отзывается Гашпар.
– Ещё кое-что, – добавляю я, чувствуя, как сердце бьётся сильнее. – Я желаю знать, что король делает с девушками и женщинами, которых забирает.
Гашпар сморгнул. Ноздри у него раздуваются, словно он собирается протестовать. Губы размыкаются, снова смыкаются. Несколько мгновений он даже не шевелится, но потом протягивает руку.
– Хорошо, волчица, – отвечает он наконец. – По рукам. Никто не причинит вреда ни тебе, ни твоей деревне. А когда мы найдём турула, я расскажу тебе, что происходит с язычницами, которых привозят в столицу.
Я вынуждена отпустить монету, чтобы взять его за руку. Хватка у него крепкая, а перчатки мягкие. Кто-то, наверное, зарезал новорождённого телёнка, чтобы перчатки получились такими мягкими. Когда я убираю руку, чувствую, что в складках на ладони осталась запёкшаяся кровь.
– Если не перевяжешь рану – последуешь за Пехти в могилу, – говорю я, и мой голос даже по мне звучит странно. Не хочу, чтобы он принял мою практичность за искреннее беспокойство.
Гашпар смотрит на три пореза на боку, потом снова переводит взгляд на меня.
– Так ты всё-таки целительница?
– Нет, – отвечаю я, стараясь не краснеть при очередном напоминании о собственной бездарности. – Но моя… Вираг научила меня перевязывать раны.
Он втягивает голову в плечи, вдруг резко выдыхает.
– Тогда ты могла бы помочь нам перевязать рану Пехти. Ты могла бы спасти его.
Хрупкое чувство товарищества, которое я, возможно, начала испытывать, оставило меня без следа.
– Зачем мне помогать спасать жизнь человеку, который пытался меня убить? И если уж ты не хотел, чтобы он погиб, – не нужно было отрубать ему руку!
– За измену полагается кара. – Голос Гашпара звучит тихо, низко.
– Эти твои мрачные заявления – совсем как у Вираг, – огрызаюсь я. – Тебе нравится быть настолько же драматичным, как столетняя ведьма-язычница? Мог бы вместо этого отрубить ему башку. Тогда б он хоть не страдал, а мне бы не пришлось на это смотреть.
Между нами повисает молчание. Гашпар делает шаг вперёд, и на мгновение я задаюсь вопросом, достаточно ли причин у него, чтобы не забыть о нашей сделке и не вогнать мне топор в спину. Но, прежде чем приблизиться ко мне, он сжимает кулак.
– Ты не понимаешь, волчица. Забрать руку Пехти было милостью, чтобы спасти и его душу, и мою. Теперь же он должен предстать пред судом Принцепатрия за своё преступление, а моя душа очернена его смертью.
Смотрю на него, разинув рот.
– Значит, тебя так тревожит судьба твоей души? Лучше заставить человека страдать, чем нести вину за его убийство? Ты прав… без меня в Калеве ты и дня не протянешь.
– Убийство – смертный грех, особенно убийство человека веры. – Взгляд Гашпара острый, словно наконечник стрелы. – Лучше ранить, чем убить, и лучше страдать, чем умереть без покаяния. Пехти никогда не отпустят грехи, и Принцепатрий накажет его в Подземной жизни.
Подавляю смешок:
– Но Принцепатрий не испытывает угрызений совести по поводу похищений волчиц. А привязывать меня к умирающему, заставлять слышать каждый его стон боли… ещё одна жестокость, не требующая покаяния.
– Это была идея Фёрко. – Гашпар опускает взгляд. – Не моя.
– Тогда ты не только жестокий, но и бесхребетный! – Лицо у меня горит. – Ты всегда позволяешь своим людям направлять взмах твоего топора?
– Уже нет, – коротко отвечает Гашпар. – Теперь они мертвы.
В животе чувствую тяжесть, словно проглотила камень. Фёрко и Имре лежат у костра, в могиле из влажной от крови травы. Туман над водой рассеялся. Тонкие лезвия лунного света струятся по её поверхности так, что она делается серебристой, яркой, словно зеркала. С места, где я стою, кажется невероятным, что кто-то мог назвать озеро Чёрным.
Гашпар решительно направляется к трупам, и я следую за ним. Прежде чем он успевает сказать хоть слово, я хватаю лук и колчан Фёрко и закидываю себе на спину. Знакомый вес – утешение, словно песня, которую я никогда не забуду.
– Их нам тоже нужно сжечь? – спрашиваю я.
– Да, – отвечает он и преклоняет колени рядом с телами, соединяет ладони. – Магвила́гит.
Нить пламени прошивает изуродованное лицо Фёрко и его окровавленный шаубе Охотника. Сердце Имре в свете пламени делается багровым, словно синяк размером с кулак. Воздух наполняется чем-то жарким, ужасным, и вдруг мой собственный плащ делается слишком тяжёлым, а волосы, липнущие к шее, – слишком тёплыми.
За нами высится лес Эзер Сем, но впереди лежит Малая Степь. Нас разделяет лохматое лоскутное одеяло снегов и ледяные плато. На Севере зима уже треснула, как перепелиное яйцо, рассыпая лёд и снег.
– Если мы направляемся в Калеву, карта нам не нужна, – говорю я. – Будем идти на север, пока не упрёмся.
Гашпар поднимается на ноги. Раны на груди по-прежнему кровоточат. Его кожа под коркой крови и потрёпанными лоскутами доломана оливковая, и под ней бугрятся мышцы. Мои пальцы крепче сжимают рукоять ножа – его ножа. Конечно же, он не хочет, чтобы я перевязывала его. Если Принцепатрий действительно ведёт список грехов, интересно, насколько счёт Гашпара пополнится прикосновением волчицы?
Сделка между Охотником и волчицей уже кажется делом хрупким и ужасающим. Чей бог бы одобрил такое?
Ни с того ни с сего краснею, когда Гашпар проходит мимо и старается, чтобы наши плечи не соприкоснулись. И лишь когда мы оба садимся на коней, смотрю на свои руки. Его кровь – всё ещё на моих ладонях.
Глава пятая
Перед нами расстилается Малая Степь, жёлтая, бескрайняя, испещрённая прожилками лилового чертополоха и странных чёрных деревьев. Мутный солнечный свет просачивается сквозь пелену облаков, жидкую, как бульон от гуляша. Последние осенние мухи вьются у нас над головой, напевая свои гнусавые прощальные песни, и их радужные крылья трепыхаются. Никаких других звуков, кроме тихого стука копыт наших коней и воя ветра, прижимающего траву к суглинистой земле.
Есть что-то особенное во всём этом бесконечном открытом пространстве, от чего внутри разверзается зияющая пропасть, чистая и опустошённая. Я привыкла к тесному скоплению деревьев, к удушливым объятиям коры и колючих зарослей.
– Уж лучше лес, – вслух отмечаю я, пока трава рисует взъерошенные тени на боках наших коней.
Гашпар удивлённо приоткрывает рот.
– Как ты можешь такое говорить? Ты же видела, что случилось с Фёрко и Имре. Твой народ и правда такой чёрствый, как рассказывается в историях Охотников.
Беру себе на заметку никогда больше не вести себя с ним легкомысленно. Но все годы, проведённые рядом с Вираг, научили меня сдерживать праведный гнев. Заставив свой голос звучать тихо и мягко, спрашиваю:
– Что это были за твари у озера? У Охотников есть список всего, что они убивают в лесу?
– Это были чудовища, – бесстрастно отвечает он. – Иные Охотники зовут их лидерцек. Неважно. Бесполезно давать злу имя.
Его холодные высокомерные интонации раздражают меня, особенно после всей его болтовни об очернении души.
– Ты называешь ястреба злом, когда он ловит мышь, чтобы съесть? Называешь злом пламя, которое сжигает твои дрова дотла? Зовёшь злом ночное небо, когда оно выпивает день? Конечно же нет. Они выживают, как и все мы.
Я сама удивлена яростью в своём голосе и тем, насколько я сейчас похожа на Вираг.
– Нет, не думаю, что ястреб – зло, – через паузу отвечает Гашпар. – Но я – не мышь.
– И слава Иштену, что нет, – говорю я. – Мыши не могут позволить себе роскошь судить о морали каждого живого существа, с которым сталкиваются. Мышей просто едят.
Гашпар застывает в седле.
– Принцепатрий требует моральной стойкости от всех Своих последователей. Это лучшее, что мы можем сделать, чтобы вылепить себя по Его подобию.
– И он награждает вас слабенькой огненной магией?
Конечно, сама я не могу зажечь даже спичку, но если цена силы Охотника заключается в том, чтобы связать себя с каким-то мрачным безжалостным богом, который требует чистоты и совершенствования, – не уверена, что оно того стоит. В сравнении с этим наши боги требуют совсем мало: улыбок на бесконечные сказания Вираг, принесения в жертву лесных птиц на берегу реки. Жалкие занятия, на которые я каждый раз ругалась и внутренне протестовала, хотя и то и другое предпочтительнее, чем расстаться с мизинцами на руке или на ноге.
– Он награждает нас спасением. – Лицо Гашпара каменеет, но он чуть запинается. – Тебе не понять.
– И хорошо, что нет, – отвечаю я, чувствуя гневный зуд в коже. – Я рада, что не проживаю свою жизнь во власти бога, который отбирает части тел у десятилетних мальчишек.
Гашпар отворачивается от меня так, что я могу видеть лишь нетронутую половину его лица и мимолётную тень стыда, мелькнувшую на нём.
– Если будем продолжать в том же духе, – медленно произносит он, – наше путешествие будет очень долгим.
Стискиваю поводья коня так сильно, что белеют костяшки пальцев. В следующий миг позволяю мышцам расслабиться; мои плечи под волчьим плащом опускаются.
– Отлично, – говорю я, а сама думаю: «Глупый принц».
Ночь кажется туманной и неполной в степи, совсем не похожей на густую черноту леса. Фонарь Гашпара испускает длинные лучи света, прокладывая путь сквозь траву. Дальше впереди виднеется ещё один источник света – просто мутное оранжевое пятно на горизонте. Мы с Гашпаром обмениваемся неуверенными взглядами. Наконец он коротко кивает, и мы идём на свет, который с каждым шагом становится всё ярче.
Во мгле и мраке стоит ряд шатров – угловатые треугольники, похожие на плавники какого-нибудь невероятно большого речного карпа. Рядом – стадо бледно-серых коров с причудливо закрученными, как корни деревьев, рогами. Похожая на швабру собака с вьющейся шерстью скулит при нашем приближении; мокрый нос подёргивается. В центре группы палаток располагается массивный очаг, излучающий оранжевый свет, а над огнём – скульптура из тонких палок, грубо вырезанная в форме трёхконечного копья Принцепатрия.
– Не думаю, что мы можем просить их о гостеприимстве, – бормочу я.
Огонь выплёвывает искры, похожие на стайку расплавленных насекомых.
– Конечно же можем, – возражает он. – Я – принц. И даже лучше – Охотник.
Прежде чем я успеваю ответить, полотно одного из шатров распахивается. К нам выбегает женщина. Её волосы собраны в свободную косу, каштановую с проседью, а взгляд – дикий, бегающий.
– Это Охотник! – восклицает она. – Крёстный Жизни ответил на наши молитвы, мы спасены!
Другие шатры распахиваются, развеваются полотна из телячьей кожи. Выбегают дети, за ними – мужчины и женщины. Деревня бедная, я это сразу вижу – большинство детей одеты в домотканые туники, изъеденные мелкими дырочками. Мужские плащи трещат по швам. Их очевидно отчаянное положение смущает меня, ведь я никогда не задумывалась о бедственном положении таких вот маленьких селений – селений, мало чем отличающихся от Кехси, разве что лишённых магии, способной смягчить голод и нужду.
Гашпар, святой человек, смотрит на женщину, и в его глазах не отражается ничего, кроме сострадания – ни тени хитрости.
– Что здесь произошло?
– Нас поразило ужасное зло, господин Охотник. Мы… – Женщина замолкает, её взгляд падает на меня. Ужас и отвращение заволакивают её лицо, точно тёмные тучи.
– Может, всё из-за этой волчицы! – кричит кто-то в толпе. – Смотрите, у неё на плаще кровь!
«Кровь Пехти, – думаю я, чувствуя, как от гнева перехватывает горло. – Кровь одного из ваших благословенных убийц».
Моя рука тянется к спрятанному в кармане ножу, но первой я нащупываю косу матери – словно маленького спящего зверька.
– Это невозможно, – отвечает Гашпар ласково, но твёрдо. – Эта волчица была у меня под присмотром с тех самых пор, как покинула селение. Она – не ваше чудовище.
«Не ваше чудовище, но всё-таки чудовище».
Минуя мамину косу, нащупываю нож, тру его под жёсткими взглядами этих патрифидов.
– Прошу, господин Охотник, – продолжает женщина. – Ранние морозы погубили весь наш урожай и половину нашего стада, а теперь и наши люди исчезают. Должно быть, это чудовище, которое из Эзер Сема приманил запах нашей крови. На прошлой неделе Ханна ушла и не вернулась, но мы нашли в воде её окровавленный платок. Потом был Болаз – мы нашли лишь его косу и мотыгу. А прошлой ночью крошка Эсти ушла из деревни поиграть и до сих пор не вернулась. Мы вообще не нашли её следов.
Чувствую, как на шее сзади поднимаются волоски. Единственными живыми существами, которых мы встретили на пути, были вороны, но, насколько я знаю, вороны столь же иллюзорны, как и те чёрные куры: готовы обнажить клыки и когти, как только сядет солнце.
– И вы были тверды в своей вере? – спрашивает Гашпар.
– Да, господин, – отвечает женщина. – Всё это время наш костёр горел ровно, даже когда дров и хвороста не хватало. Это просто не может быть наказанием от Принцепатрия, иначе бы Он забрал и наш огонь. Это, должно быть, дело рук Танатоса.
Жители тревожно переговариваются, соглашаясь, а выражение лица Гашпара из серьёзного становится суровым – черты лица резче, жёстче. Я мало знаю о Патрифидии, но помню, что Танатос – нечто такое, чего нужно бояться больше всего, нечто, склоняющее всех добрых последователей Принцепатрия к злу и греху.
И выслушав всё это, хочу посмеяться над их патрифидскими сказками. Людям не нужен какой-нибудь демон из тени, склоняющий и соблазняющий к злу; мы и без того по природе своей неразумны. Даже Иштен и другие боги подвластны жадности и желанию, могут сорвать с неба звезду или овладеть какой-нибудь девой у реки.
И всё же Гашпар произносит:
– Я поговорю с главой вашей деревни. Я пойду на поиски чудовища, охотящегося на вас, и убью его. Но сейчас уже темно. Нам нужно место для ночлега.
Его гладкий переход от единственного числа к множественному никого не удивляет больше, чем меня саму. Женщина, сузив глаза, окидывает меня взглядом с головы до ног. Жители всё шепчутся и шепчутся, мужчины нервно поглаживают бороды. Я открываю было рот, чтобы возразить, но блестящие улыбки их серпов и кос останавливают меня. Не уверена, что мне стоит рисковать произносить даже слово перед этими патрифидами.
– Хорошо. – Женщина смягчается. – Но вы должны понимать, господин Охотник, наши подозрения оправданны – никто не захочет спать рядом с волчицей.
– Конечно, – отвечает он. – Всё время нашего пребывания я буду тщательно за ней наблюдать. Я везу её как служанку в крепость графа Коронена. Для своего народа она на удивление кроткая.
Мне требуется вся моя выдержка, чтобы не сбросить его с коня, особенно когда он тайком коротко кивает мне, словно предупреждая не рисковать и не вмешиваться в его ложь. Женщина сияет.
– Это так чудесно, когда язычники находят способ искупить свои грехи, – говорит она. – Крёстный Жизни милосерден и может принять её как служанку.
Бросаю на Гашпара убийственный взгляд. Мы оба спрыгиваем на землю и пробираемся через толпу жителей. Они легко расступаются – то ли из уважения к Охотнику, то ли от ужаса их воображения перед моей языческой магией. Конечно, им нечего бояться, кроме маленького кинжала и моего неуклюжего обращения с ним, но я улыбаюсь, демонстрируя все свои зубы.