Рагана

Глава 4

Без права выбора

Я крепко намотала на руку поводья Пирожка и пошла следом за Артемием. Бур тут же пристроился за спиной, на расстоянии пары шагов. Мне все чудилось, что от него идет жар, будто от хорошо натопленной печи. Порой даже казалось, что краем глаза я вижу струйки пара, поднимавшиеся от кожи там, куда попадали капли дождя. Я нервно поежилась и постаралась отгородиться от него конем. На мое счастье, бородатый Брегота незаметно исчез, чему я была несказанно рада. Куда хуже было бы, окажись он на месте кузнеца. Мало приятного, когда щекочут вилами зад, даже если тот и онемел от долгой дороги.

Цокот копыт звучал глухо, но четко: улица оказалась замощена длинными досками, и под ногами вместо грязи бушевала лишь вода. Приказом нашего пресветлого князя так сделать должны были везде, вот только чаще всего срубленный лес отправлялся на строительство очередной конюшни или сарая возле дома головы. Здесь же было иначе, и я невольно начала проникаться уважением к Артемию.

Дождь разошелся не на шутку, я зашипела и сьежилась, когда мокрые плети хлестнули по лицу. Конца и края потопу видно не было. Я попыталась осмотреться из-под капюшона, но сквозь косые струи разглядеть удалось лишь размытые тени домов с рыжими пятнами окон. Вода стекала по шее, заставляя мысленно проклинать погоду, а той, как водится, было наплевать. Если бы при-реченцы прямо сейчас передумали и попытались выставить меня вон, я б вцепилась в ближайший забор и изо всех сил постаралась никуда не уйти. Но голова по-прежнему топал впереди, все ускоряя шаг, так что под конец мы почти бежали. Он не оборачивался. Мне же не нужно было видеть его лицо, чтобы прочитать на нем страх не успеть.

Артемий остановился у искомой калитки – та была распахнута настежь. Отрывисто кивнув мне, мужчина быстро пошел в дом. Я бросила поводья опешившему Буру и поспешила следом. Времени привязывать коня не было. По обрывкам разговоров, которыми обменивались приреченцы, я примерно догадалась, что мучает неизвестную мне Марьяну. Времени и правда было в обрез.

Мать не зря тратила часы, заставляя меня учить, какая болезнь как себя являет. Я артачилась и капризничала, но мама властной рукой возвращала меня на место и снова рассказывала, а потом и расспрашивала, как по укусу отличить, волк рванул или волколак, как быстро разгорается лихорадка, если царапнула кикимора, и как заставить биться сердце человека, повстречавшегося с болотным огоньком. Постепенно я втянулась и с жаром взялась за изучение навьих тварей и способов спасти человека, если он напоролся на их когти. Вот и сейчас нужные сведения будто встали перед глазами, выведенные четким почерком на светлой бересте.

Мама не признавала новомодную бумагу, которую я так любила. Цокала языком и приподнимала двумя пальцами листок, рассуждая, что этакая диковинка не переживет осенних ливней. Меня же слишком чаровал тонкий аромат дорогих жемчужных листов и ровные строчки, не норовящие расплыться, превращаясь в неопрятные кляксы, как это бывало с пергаментом или берестой. Позволить себе белые листы мы не могли, и я обходилась плохонькими серыми, но и им радовалась как дитя.

Хоть мама и не любила бумагу, но свою белоголовую дочку она обожала. А еще она была права: дождь бумага и правда переносила плохо. Поэтому на совершеннолетие мне достался лучший в мире подарок – прекрасный кожаный тубус, в котором моим драгоценным записям ничего не угрожало. В нем, бережно свернутые, лежали листы цвета первого снега.

Я потерла грудь, которую, как всегда при мыслях о маме, сдавило болью. В сенях было темно, но из горницы лились теплые желтые лучи. Артемий быстро стянул сапоги и чуть ли не бегом побежал в комнату. Я прошла следом и встала на пороге. В избе было жарко, и я едва удержалась, чтобы не застонать блаженно, чувствуя, как тепло обнимает мое продрогшее тело мягкими ладонями.

Полный страдания вскрик не дал мне толком порадоваться.

Донесся он из-за зеленой занавески в дальнем углу комнаты. Ткань дрогнула, и показалась та самая женщина, которая прибежала за Артемием. Она нервно кусала губы, брови заломились, между ними пролегла глубокая морщинка. Женщина мяла в руках что-то напоминающее кусок ткани. Я почувствовала запах чистотела и сушеного тысячелистника, добавивший уверенности, что мои догадки верны. Эти травы использовали, чтобы очиститься от паразитов. Вот только терзающая Марьяну тварь размером будет побольше каких-нибудь глистов.

Увидев Артемия, женщина – впрочем, скорее девушка – всплеснула руками и дрожащим голосом запричитала:

– Весь отвар сплюнула. Трясется, точно в лихорадке, но холодная, как лягушка. И крутит ее, два раза вырвало.

Артемий хмуро кивнул и отодвинулся в сторону, давая мне дорогу. Помолчал, глядя на меня, потом тяжело вздохнул и кивнул:

– Иди, травница. Хуже и впрямь уже не будет.

– Батюшка? – девица в красном платье недоуменно переводила глаза с Артемия на меня.

Я сняла тяжелый мокрый плащ и бросила его на пол, оставшись только в рубахе и штанах – не тех, в которых сбегала из Полесья, но таких же удобных. Впрочем, присутствующим не было дела до того, как я выгляжу. Кроме одной маленькой детали. У девицы затряслись губы, когда она увидела цвет моих волос. Она подняла дрожащий палец, направив его на меня, и тонко выкрикнула:

– Не позволю! Не пущу к сестрице! Нечисть поганая!

– Уймись, Аника! Она помочь пришла, – рявкнул Артемий.

Я закатила глаза к потолку. Надо же было нарваться на третью деревню, где меня с порога готовы разорвать на клочки – вон как глазищи горят и руки в кулаки сжались. Впрочем… Может, если я сделаю работу хорошо, хотя бы накормят вначале? Да и вряд ли Игнотий отправил меня сюда на смерть. Для этого ему достаточно было лишь ненадолго задержать непутевую рагану в собственной лавке.

Артемий заговорил холодным резким голосом, но слушать его увещевания я уже не стала. Шагнула к голосящей девке, легонько ткнула ее двумя пальцами в горло и отпихнула в сторону. Пока она разевала рот, пытаясь выдавить хоть звук, а голова с вытянувшимся от удивления лицом перехватывал ее руки, которыми она явно тянулась к моей несчастной косе, я обогнула их обоих и скользнула за занавеску.

Девица, с хрипом пытавшаяся сделать очередной вдох, цветом лица мало отличалась от простыней, на которых лежала. Ее тонкие пальцы царапали вздувшийся живот. Грудь впала, и в вырезе добротной льняной рубахи виднелись острые ключицы. Под тканью выпирали ребра. Значит, прошло около двух седмиц. Эх, везет мне на тяжелые хвори в последнее время. То блазень, а теперь вот моровой червь…

Я невольно залюбовалась волосами несчастной, не забывая, впрочем, быстро скручивать их в узел, чтобы не мешались. Мягкие, иссиня-черные, на ощупь как драгоценный соболий мех – хотелось прикасаться к ним снова и снова. Мои собственные волосы, хоть и длинные и густые, были жесткие и тяжелые. Мама иногда говорила, что это и не волосы вовсе, а нити серебра. Потом улыбалась и гладила меня по голове, перебирая чуткими пальцами пряди…

Я встряхнулась, пряча непрошеные воспоминания в закрома памяти и возвращаясь к умирающей на моих руках девушке. Собрав волосы, беспардонно задрала ее рубашку и начала щупать живот. Она слабо застонала и забилась, пытаясь уклониться от моих рук. Из-за занавески послышался возмущенный крик второй дочери Артемия, его резкий ответ и шум борьбы, но я не отвлекалась. Сняла с плеча неизменную сумку, быстро разложила на стуле инструменты, вытащила нужные мешочки с травами и крикнула родным Марьяны, чтобы принесли горячей воды, свечи и чистые тряпки. К счастью, возня прекратилась, где-то хлопнула дверь, и вскоре за занавеской появился Артемий с двумя кадками исходящей паром воды. Потом он исчез снова и вернулся с охапкой ветоши и связкой хороших белых свечей. Пока его не было, я смазала мятной мазью руки и принялась мять и давить вздутый живот девушки. Она уже не пыталась отползти, впрочем, по вполне понятной причине – потеряла сознание.

– Потерпи, малышка, – вырвалось у меня.

Хотя девушка была ненамного моложе меня, но выглядела такой хрупкой, что и правда больше напоминала ребенка. Артемий шумно сглотнул слюну. Его лицо закаменело, спрятав всю муку отца, на глазах которого умирает дитя. Интересно, куда подевалась мать девушек?

Хотя какая мне разница.

Я подняла на Артемия тяжелый темный взгляд и кивнула на выход. Его боль мешала, отравляла мою сосредоточенность. К счастью, голова спорить не стал: отошел в дальний угол комнаты, опустился на стул и сгорбился, закрыв лицо руками. Пусть его. Если что, из сидячего положения падать не так высоко.

Марьяна вдруг тонко закричала и выгнулась дугой на простынях, а мои руки вспыхнули огнем жгучей боли, когда я нащупала то, что искала, – место, где червь присосался к кровотоку. Я выпрямилась и вытерла руки принесенной Артемием тряпкой. Потом взяла свечу и маленькую миску. Расплавила край свечи над огоньком и накапала воска в посудину, туда же вмешала травы и плеснула горячей воды. Затем намазала твердый живот смесью масел, обмотала бинтом и вылила на самое болезненное место все снадобье из миски.

А потом начала разминать руки и ноги девушки, добиваясь, чтобы кровь забегала по телу, разогревая его и открывая каждую пору для моей силы, уже бьющейся под кожей искристым потоком.

Не знаю, сколько прошло времени. Мое платье давно высохло, а желудок уже и не пытался напомнить нерадивой хозяйке, что ему вообще-то нужно есть. Волосы тоже просохли и распушились, как одуванчик. Руки снова ничего не чувствовали, но на сей раз от усталости. Вдобавок глаза начали болеть так, будто в них сыпанули песка. Я с трудом разогнула спину, поморщившись, когда позвонки с щелчками встали на место, поднялась с кровати и отодвинула занавеску. Артемий тяжело поднялся, цепляясь взглядом за мое лицо, но я опередила его вопрос и махнула рукой в сторону кровати:

– Кадку вынесите и содержимое сожгите. Девушка должна много пить, взвары с медом и брусникой будут лучше всего. Сегодня пускай отоспится, а с завтрашнего дня заставляйте ее вставать и ходить, чтобы не было внутренних рубцов.

– Внутренних… рубцов?

Я уже направлялась к двери, больше всего желая освежить лицо и прогнать черных мушек, мельтешивших перед глазами, так что отвечать не стала. Артемий заглянул за занавеску и отшатнулся с круглыми от ужаса глазами. Я обернулась и прищурилась, держась за косяк. Голова тяжело сглотнул, но ничего говорить не стал. Вдохнул поглубже и вернулся к Марьяне, чем-то загремел, а потом вышел ко мне, держа на вытянутой руке кадку с кусками грязно-розовой плоти.

– Сжечь! – погрозила я ему пальцем, потом дернула дверь и, преодолев сени, показавшиеся бесконечными, почти что выпала под дождь.

Бур и Брегота вскочили при виде меня. Они сидели на крыльце, нахохлившиеся и несчастные, не решаясь переступить порог дома, под крышу которого заглянула Смерть. Уж не знаю, кем им приходилась эта Марьяна, но горе ощутимо витало в воздухе. Ступенькой ниже сломанной куклой сидела та женщина в красном, Аника, что звала Артемия батюшкой. Увидев меня, она стиснула губы так сильно, что побелели скулы. Сумасшедший ливень все же угомонился, сменившись нудной мелкой моросью. На улице посветлело, и я рассмотрела, что она, скорее всего, старшая у Артемия. Они с Марьяной были похожи, но у Аники волосы оказались русые и слегка кудрявые.

С наслаждением вдохнув холодный сырой воздух, я закрыла глаза и прислонилась к теплым бревнам. Украдкой погладила шершавую поверхность, наслаждаясь покоем и уверенностью, шедшими от избы. Видно, всё же хорошие люди тут живут.

– Ну, девка, не томи! – раздраженно рявкнул Брегота.

– Что молчишь? – оскалилась Аника. – Или не можешь в злодействе сознаться? Небось сгубила сестрицу, а теперь стоишь тут, лыбишься! Бур, Брегота, вы чего смотрите?! Вяжите ее! – она тоже встала и шагнула ко мне, стискивая кулаки.

Я улыбнулась нарочито широко и скрестила руки под грудью. Но прежде чем меня начали рвать на лоскутки, распахнулась дверь, и на крыльцо вышел Артемий. Он был бледен, но двигался решительно, твердо стоял на ногах и парой резких указаний направил Бура разводить огонь в кузнице, а Бреготу послал за углем для растопки. Кадка, которую он нес, была накрыта холстиной.

– Отец, что с Марьяной? – взвизгнула девица. Артемий перевел на нее уставший взгляд, потом молча обнял и на мгновение прижался лбом к ее лбу. Когда он поднял голову, его лицо осветилось усталой, но счастливой улыбкой, разом сделавшей его на несколько весен моложе.

– Жива наша Марьюшка. Спит. Все будет хорошо, Аника. Все хорошо.

– Как… жива? Так ты ее спасла? Сумела? Ты, ведьма? – Аника неверяще смотрела на меня поверх головы отца.

Я только пожала плечами, не торопясь отлипать от теплой стеночки. Наверно, дочка Артемия решила, что я зазналась, потому и не снисхожу до разговора, но на самом деле я просто слишком устала, чтобы даже ворочать языком. Ответа от меня она дожидаться не стала и бросилась в дом – видно, удостовериться, что я не навела морок на доверчивого голову. Артемий начал спускаться, и тут порыв ветра отогнул холстину. Брегота заглянул в кадку, и его пробрала икота. Бур оказался покрепче, даже не побледнел, но внимательно посмотрел на меня. Я порадовалась, что Аника ушла.

Впрочем, голова освободил меня от необходимости объясняться, напомнив Бреготе про уголь, и того тут же как ветром сдуло. Одного только вида твари, которая сидела в Марьяне, оказалось достаточно, чтобы пробудить в нем похвальное рвение. Но вот кузнец уходить явно не собирался.

– Это ведь моровой червь.

Я кивнула.

– От которого нет спасения, потому что его вывели лаумы.

Я промычала нечто неопределенное.

Артемий уходить не торопился, внимательно слушая кузнеца. А я… была готова к чему угодно, только не к следующим словам простого кузнеца из маленькой, никому не известной деревни:

– Так, значит, ты не ведьма. И не травница. Ты рагана. Самая настоящая рагана, которую занесли к нам лихие ветры.

Я все же выпрямилась, глядя кузнецу в глаза.

– И что вы теперь будете делать?

Бур и Артемий переглянулись. Потом оба уставились на меня, и я слегка присела под перекрестием внимательных взглядов. Но, похоже, сегодня судьба решила до донышка вычерпать запас моего удивления, потому что голова улыбнулся и сказал:

– От души тебя поблагодарим.

Быть раганой – значит не забывать оглядываться, даже если на десятки верст вокруг нет ни одной живой души. Быть раганой – значит клясть свою судьбу и благодарить ее в тот же миг. Быть раганой – значит никогда не стать свободной. И никогда не узнать, кто ты на самом деле.

Порой мне хотелось, чтобы хоть раз людская молва не соврала и все те силы, что она приписывала подобным мне, имелись на самом деле. Тогда я бы забралась в самую глубокую чащу и поселилась там, используя свой то ли дар, то ли проклятие, чтобы никто из людей никогда до меня не добрался.

Жизнь ведьмы невесела, но жизнь раганы – какое-то наказание, других слов не подберу. Знахарь может выбрать, кого лечить. Может отказаться, может схалтурить, взять плату или не взять, может и вовсе отвернуться и уйти. Или умереть над очередным пациентом от изнеможения. Можно ни разу не воспользоваться возможностью выбора, но стоит ее лишиться, и ты понимаешь, как много она для тебя значила.

Рагана не выбирает, лечить или не лечить. Исцеляет в полную силу, даже если падает от усталости. Пока не исчезнет хворь, рагана не перестанет выцарапывать недужного из когтей Смерти, чем бы для нее ни обернулось такое упорство. И тем страшнее наше наследие, что только раганы могут лечить увечья, оставленные выходцами из Нави – лешими, упырями, кикиморами, нетопырями и им подобными. Проклятое наследие лаум.

Будто мало было бед, так еще и дейвасы объявили раган выродками и принялись вылавливать и уничтожать тех, в ком обнаруживался хоть намек на лаумову кровь. Хватали прямо на улицах, увозили в свою Школу, и живыми тех раган более никто не видел. Неудивительно, что к моему рождению по земле Беловодья ходили всего три раганы. Одной из них была моя мать. Она-то и передала мне знания и рецепты снадобий.

Артемий, строго-настрого приказав дождаться его возвращения, вместе с Буром отправился в кузницу. Я же, вяло кивнув в ответ, снова прижалась спиной к теплой стене избы. Даже пожелай я уйти, сил бы мне не хватило. Глаза слипались, ноги не держали, но моя судьба по-прежнему не блистала ясностью, и я чуть ли не руками держала веки, лишь бы не заснуть прямо на крыльце дома головы. Пощипав себя за щеки, попрыгав и спев пару скабрезных песенок, убедилась, что дело совсем плохо. Вдруг из-за левого угла дома раздалось знакомое ржание, и я с легким чувством стыда вспомнила, что ни разу не поинтересовалась судьбой Пирожка.

Ежась и отчаянно зевая, я побрела к конюшне, вполне теплой и такой же добротной, как и жилище Артемия. Расседланный и довольный Пирожок радостно заржал, увидев меня. Я погладила мягкий конский круп и обняла зверя за крепкую шею. Сладковато пахло сеном. В воздухе висела мелкая пыль от хорошо просушенной травы. По крыше мирно барабанил снова разошедшийся дождь. Пирожок переступил с ноги на ногу, но голову не поднял, терпеливо дожидаясь, пока я сама отодвинусь.

– Ненавижу быть раганой, – пожаловалась я ему и вздохнула. – Но если б я ею не была, та девчонка, Марьяна, уже час как померла бы. Будь у меня выбор, стала бы я ее лечить?

Пирожок ехидно оскалил зубы и фыркнул мне в лицо. Я рассмеялась и почесала его за ухом, как большого ленивого кота.

– Когда ты умудрился так хорошо меня узнать?

Рука скользнула по толстому уродливому шраму на шее коня, и под ложечкой тоскливо заныло. Может, сказалась усталость. Перед глазами все плыло. Теплый бок подогнувшего ноги коня грел лучше печки, а уютная куча сена приняла меня в объятия мягче любой перины. Я горячо надеялась, что измотана достаточно, чтобы не видеть снов, но сохранять разум ясным уже не могла.

Кажется, уснула я еще до того, как коснулась охапки сухой травы.

Глава 5

Пирожки с сюрпризом

Туман вокруг меня. Он вкрадчиво ползет по ногам, обнимает руки белыми браслетами… Я пытаюсь стряхнуть его, срываю с себя мутные клочья, кружусь, топчу белесую хмарь и кричу, кричу что есть сил:

– Убирайся прочь! Не прикасайся ко мне!

Туман откатывается назад. Начинает набухать. Поднимается все выше, будто в кружку наливают молоко и оно медленно заполняет ее до краев. Вот только внутри кружки стою я – и не помню, как сюда попала.

Я бросаюсь в одну сторону, затем в другую, но все тщетно: мои руки проваливаются в дымку, и я перестаю их чувствовать. Животный страх выедает нутро, и я снова отступаю, пячусь на клочок не тронутой туманом земли. Она серая, будто выжженная, и прохладная на ощупь. Я узнала об этом, когда в одном из снов попробовала швырять в наползающую хмарь горстями этой странной земли.

Сил бороться почему-то нет. Я скорчиваюсь, закрываю голову руками и зажмуриваю глаза.

За мгновение до того, как плотная пелена срывается с места и вливается в меня через рот, глаза, кожу, мне чудится, что туман чуть поредел и сквозь него виднеются деревья.

В следующий миг я исчезаю.

Меня разбудили злобное ржание Пирожка и грохот, сотрясший, кажется, весь мир. Я подскочила с кучи сена, озираясь выпученными глазами в попытке понять, что случилось. Мир, еще подернутый дымкой сна, казался слишком ненадежным, когда обычно невозмутимый конь вдруг принялся вставать на дыбы и бить крупными копытами в стену загона.

– Эй-эй, друг, ты чего? – я нашарила шершавые бревна за спиной и начала подниматься.

Скакун в очередной раз лягнул загон, выбив потоки древесной пыли. Оказаться запертой в тесной клетушке с беснующимся животным было как-то тревожно.

Вдруг над дверцей протянулась рука и схватила Пирожка за гриву. Конь дернулся и попытался заплясать, но незнакомец держал крепко, неразборчиво бормоча что-то успокаивающее. Я заморгала, прогоняя остатки очередного кошмара, и разозлилась. Тяжелый мутный сон, гудящее от усталости тело, подвывающий от голода живот и неприятное пробуждение легко превратили меня в настоящую ведьму.