Моргаешь, с усилием – в попытках отгородиться от жгучей нехватки кислорода, погрузиться с головой – бездумно, полуобморочно – в звенящую темноту.
Звуки проталкиваются через зажатую гортань медленно, хрипло, как после тяжелой болезни.
Впечатываешь кулак в стену, сбивая костяшки. Боль отрезвляет лишь на мгновение, вспыхивает в нервных узлах, завораживает, подчиняет своему ритму, превращается в музыку.
На карте в этот раз – всего две локации.
Растягиваешься между ними, как ток в проводах – присутствуя одновременно везде и нигде конкретно, несешься на скорости и замираешь в неподвижности, сжигаешь в одно касание и равнодушно отворачиваешься, скользя взглядом мимо.
Знакомая рука опускается на припорошенный теплым пеплом рубильник – и с силой опускает его вниз.
Пора домой.
V. Напролом
Вдох – всего лишь движение ребер. Стоит замереть в крайней точке – и захватывает дух.
Цедишь воздух медленно, с отстраненной незаинтересованностью.
– Ты повернутый!
– …в себя.
– Если бы. Каждый раз – наизнанку, до хрипа в саднящем горле, до искусанных костяшек обеих рук.
– Не препарируй!
– Это должно стать девизом, предшествующим каждой встрече.
Ведешь раскрытой ладонь по мрамору стен. Прохлада ласкает разгоряченные пальцы. Прорисовываешь узоры и прожилки, касаешься губ – словно перенося отпечаток с неодушевленной поверхности на мягкую податливую плоть.
Смена текстур и ракурсов.
Застывшие плечи, напряженная фигура, стиснутые зубы.
– Ну что опять случилось?
– Он не помнит меня!
– Это не навсегда, ты же понимаешь…
– Нет! Я потерял его, между молчаниями и песнями взахлеб – не о нем.
С размаху впечатываешь кулак в клавиши. Комнату под самый потолок накрывает диссонансным гудением. Оно проникает в рамы и стекла, впивается в балки, как рассерженный рой.
– Просто играй.
– Я… не могу. Я не знаю о чем.
– Вот об этом.
Пальцы касаются клавиш и бессильно соскальзывают вниз. Еще раз, еще. Беззвучие приобретает ритм, выверенность и четкость.
На стене прорисовывается знакомый силуэт. Аплодирует. Посылает воздушный поцелуй. Скользит тенью к твоим ногам.
VI. /Не/подвижность
Шаг /за раму/.
– Ну что тебе вечно не сидится?
– Я только посмотреть.
– … Только спросить, только добавить пару штрихов. А потом доморощенные критики интересуются, что символизирует двойная луна над лесом. И что я должен им отвечать?
– Ну подумаешь, просто неудачно сел в краску.
– Еще скажи, что это я во всем виноват, приложив тебя о мольберт.
Пожимаешь плечами:
– С кем не бывает.
– С луной. Жопской. Цвета индиго!
– А по-моему, концептуально получилось.
– Ни слова больше, или я за себя не ручаюсь!
Визави яростно накладывает новый цветовой слой, словно нанося точечные удары. Подставляешь ладонь – на границе с подрамником. Кисть замирает и после паузы перекидывается на новый объект.
Запястье, локоть, скулы.
– Раздевайся.
– Испортим шедевр.
– Тебя ничем не испортишь.
– Ну да, поздно уже, – смеешься, запрокидывая голову – и замираешь, почувствовав отточенный мастихин под подбородком.
Медленно стягиваешь футболку, вздрагиваешь, когда кисть щекотно пробегает по ребрам.
– Вдохни еще раз. Сильнее. Не дыши. Выдохни. Смотри!
Поворачиваешься к зеркалу: нарисованное пламя пульсирует в такт дыханию.
– Я хочу это оставить!
– Какой жадный портрет.
– Пожалуйста! – снова смотришься в зеркало. – Ты же знаешь, при очередном выходе кожа снова будет девственно чистой. А вот внутри рамы… я буду гореть для тебя. Всегда.
– Уговорил.
Целует языки пламени, запечатывая рисунок касаниями губ.
Замираешь в привычно-выверенной позе, успев украдкой приподнять край камзола до того, как тяжелая деревянная оправа зафиксирует тело.
VII. S
Половина вечности на твоем теле. S – бесконечность мебиуса, с открытым/альтернативным финалом.
Легкие жжет. Колкий воздух впивается в гортань, просачивается внутрь снами, о которых нельзя рассказывать, нельзя произносить вслух – чтобы не сбылись.
Все ощущается как никогда остро. Звуки, краски… Движение ребер под чуткими пальцами. Искусный мастер, вдыхающий жизнь, но отнимающий что-то другое. Каждый раз – разное: тень, отпечаток ладони на покрытом изморозью окне, голос…
Точка отсчета/уязвимости – дверь в запретное, темное, покрытое серебристой фольгой… которая меняет цвет, как лакмусовая бумага – на слова-ключи.
Связка – всегда на бедре. Позвякивает при ходьбе, словно метроном, отмеряющий время «до».
Перебираешь их медленно, вдумчиво – который отзовется? Тот и вставляешь в податливую впадинку, расходящуюся на две половины – взаимодополняющие и взаимоисключающие. Рядом, но не вместе.
Это по-своему красиво. Это твой подарок – возможность говорить, соприкасаясь лишь тонкими гранями, между которыми – /ино/родное тело, шифр. Подберешь нужные буквы – и ключ исчезнет, провернувшись напоследок, меняя изнанку с лицевой стороной, фантом – с живой плотью.
Округлые завитки S наконец-то находят свое зеркальное отображение. Вечность, замкнутая в себе, самопроникающая, самоотождествляющаяся, стихийная и неостановимая, как и все явления вне законов времени, жанра, сюжета.
Одобрительно киваешь, нащупываешь новый ключ – и подносишь к кругу, затачивая край затейливой резьбы.
VIII. Изнутри
I.Он заходит в комнату так, словно бросается в пламя – прикрыв глаза и задержав дыхание. Опускается на колени, приникает к полу.
– Не спеши.
Подтягивает колени к груди, замирает… Неровное дыхание – рваные вдохи и выдохи – как код из точек и тире.
Каменный пол холодит кожу. Смотрит на пальцы, выискивая следы ожогов – кожа чистая, с тонким рисунком капилляров.
– Успокоился?
II.Огонь преследует тебя с детства. Возникает внезапно, охватывая руки, лицо, тело. Сжигает дотла так, что не остается сил даже на крик.
Взрослые говорят, что это последствие травмы: однажды тебе довелось увидеть сильный пожар. Они не понимают… Нет, они просто не знают, каково это – гореть заживо, приходя в себя через несколько суток, веков, бесконечностей.
Иногда тебе 15 в следующее возвращение, иногда – 30. Никогда не угадаешь, куда вывернется спираль и сработает ли она вообще как пружина, выталкивая из небытия – наизнанку, наружу.
Ты никогда не покупал зажигалок. Резкий щелчок бойка – каждый раз как приглашение к пытке. Обычно помогает зажмуриться и не смотреть. Но не в тот раз.
Его пальцы, казалось, ласкали пламя, властвовали над ним. И ты подумал – нет, всего лишь разрешил себе подумать:
– Он усмирит мою боль.
Ты шел в его руки, как приговоренный к казни. Оттолкнет? Схватит, ломая под себя, выпустив безвольной игрушкой? Выжжет дотла – или?…
Он научил тебя видеть за пламенем пепел и дым. Разжигая сперва вейп, позже – сигареты. Пережидая истерики и попытки сбежать. Расстояние от двери до тлеющей красноватой точки сокращалось медленно, шаг за шагом, день за днем.
– Возьмешь? – протягивает дымящий «Lucky Strike», словно револьвер, фильтром вперед.
Кажется, что пламя дышит внутри ненадежной бумажной оболочки. Стоит сжать – и оно вырвется наружу, привычно пожирая все вокруг.
Берешь с отчаянной решимостью, прижимаешь к ладони – и с удивлением понимаешь, что ожога нет.
– Ничего удивительного. Ты горишь, мой хороший. Внутри, всегда. Как тебе может навредить тривиальный портативный пожар?
Касаешься фильтра губами, втягиваешь леденцовый дым. Играешь с ним языком, пытаясь расшифровать, словно змея – на ощупь.
– Нравится? Ну наконец-то ты не будешь голодным! Я уже извелся в попытках тебя накормить.
Непреложный факт: обычная еда давно не насыщает.
– Хочешь сказать, что я?… – недоговариваешь очевидное и получаешь в ответ: – Предпочитаешь иное меню? О да.
Смеется облегченно впервые за долгое время.
Расслабленно откидываешься назад, устраиваясь в знакомых объятиях.
– Спи, мой феникс. Все хорошо.
IX. История на тысячу шагов, рассказанная в переулке
Ты живешь на стыке двух реальностей: города, с его выматывающей геометричностью, и мрачного ночного леса – сырого, дышащего, зыбкого. Бетонная гладь тротуара с желтыми пятнами фонарей – границей между видимым и забытым. Стоит схлопнуть крылья-ладони, и миры смешаются, прорастая друг в друга, словно корни старых деревьев.
Твой выход. Словно в первый раз… за эту вечность. С лаковых ботинок стекают струйки тумана, шаг за шагом становятся плотнее, превращаясь в молочно-белую пелену. Движения смазанные, расплывчатые, плавные – настигающие с неотвратимостью детских кошмаров.
Обыденность привычных действий ломает, лишь оттенки вкусов добавляют новые штрихи к безвременью.
Туман жесток в своем равнодушии. Он окутывает, скрадывает контуры, растворяет – до призрачных невесомых капель. Тебе не нужно открывать глаза, чтобы чувствовать – и проникать. Между стен и стекол, слов и пауз, под язык – и глубже.
Ты вдыхаешь многоэтажки с яркими леденцами окон, неподвижные черные ветки, шорох шин по асфальту. Детей и взрослых, кошек и собак, звон бьющегося стекла и отражения в лужах.
Смех замирает взвесью, оседает на волосах невесомыми поцелуями.
Ты привык смотреть чужие сны, не различая моментов пробуждения. Твое существование – упорядоченный хаос /не/бытия. До момента, пока острым скальпелем тело не вспарывает ЗВУК. Он пробегает электрическими разрядами от центра к периферии, выстраивая контуры и границы.
Ритм проникает в сознание, отдается глухими сдвоенными ударами… о ребра.
Открываешь глаза.
Знакомая рука на груди согревает давным-давно остывшее сердце.
X. Подменыши
Держишь бокал небрежно, шепчешь горячечно жгучими от алкоголя губами:
– Сегодня мир рухнет.
За окном – сырость, привычно нежданная в декабре. Свечи лижут ночь сквозь леденец стекол.
– Да и пусть его!
Обнявшись, закутавшись в плед, кажется, что это неважно. Совсем неважно. Пусть рушатся империи, пусть мир растворяется в белесом тумане, порождаемом паром от традиционно зажатого в левой руке вейпа. Пусть наступит полная тишина – там, извне.
Главное, чтобы не смолкал привычный бинарный ритм.
Прижимаешься к его груди, вслушиваешься, чувствуешь, как теплая рука опускается на грудь. Взаимное проникновение… до последнего звука.
Растворяешься – на долю мгновения, на короткое «ах!».
Краски меркнут, только пульс – вспышками в венах.
Ваша сказка не предполагает счастливого финала. Впрочем, ты по-прежнему не фиксируешься на избыточности слов, пропуская середину и удовлетворяясь возможностью длить дыхание – и сюжет – до очередного сбрасывания кожи. Чтобы, переродившись и сменив амплуа, продолжить повествование – от лица иного персонажа.
Тонкие пальцы ловко нащупывают чешую «змейки» на джинсах.
– Ты готов еще раз умереть?
Свечи вспыхивают – и гаснут, истекая дымом. Тень мягко касается волос, тянет, заставляя запрокинуть голову назад, и впивается в губы.
Сердечный ритм замирает – на короткое мгновение – и раздается снова.
В свете пляшущих отблесков фонарей в комнате истаивают два силуэта.
XI. Сновидец
Ты любишь сны. В них боль, радость, отчаяние, злость миксуются в самые причудливые коктейли. Можно цедить или выпить залпом. Можно выбрать моно-вариант – по желанию.
Эмоции яркие и убедительно натуральные. Настоящие, живые. Почти как ты сам. По крайней мере, тебе приятно думать, что это на самом деле так.
Вне заданных рамок ты механическая кукла с удобным набором опций. Ходишь, говоришь, поешь и даже танцуешь. С милой улыбкой на лице, за которую тебя так любят клиенты.
Морок настолько хорош, что никто не догадывается, что скрывается за невинным взглядом. Шелк неслышно падает на пол, шаги – привычно бесшумны, глаза – в пол. Нельзя спугнуть потенциальную жертву раньше времени.
Ты мил, невинен и делаешь то, что тебе говорят.
– Пой.
«Что ж, ты сам этого захотел. Даже намекать не пришлось, какой подарок».
Саркастичность внутреннего монолога контрастирует с мягким голосом. Затемненная комната с множеством зеркал обладает отличным эхом, которое откликается на твой зов, отражается от стен, усиливает эффект – и вот уже взгляд посетителя плывет, а воротник рубашки внезапно кажется очень плотным. Слишком плотным. Не пропускающим ни глотка воздуха.
Удивление застывает маской на покрасневшем лице, когда ты привычно подхватываешь тень – и растворяешься в переулках.
Беззвучие крадется следом, как стая прикормленных псов. Твое молчание – щедрый дар тем, кто встречается на пути в темное время суток.
Они не знают, насколько велик соблазн: парой фраз увести за собой туда, где эмоции электризуют пространство, а сказанное вслух – всего лишь ни к чему не обязывающий разговор.
Запястья расцвечиваются разводами. Ты сидишь на подоконнике, по привычке свесив ноги наружу. На стыке неба и старых крыш появляется первая алая полоса – такая же, как на твоих запястьях.
«Самое время».
Привычно отталкиваешься от рамы – и шагаешь в сон.
XII. Игра на три счета
Он притягивает тебя за руку, целует запястье и опрокидывает в бархат ночи – резко, на выдохе, словно выпуская пар после первой долгожданной затяжки.
Темнота танцует в его зрачках, словно черное пламя, сжигающее не просто дотла – до вскинувшейся в произвольном па тени.
…
– Поймай меня!
Делаешь шаг назад, еще и еще, резко поворачиваешься – и сталкиваешься со своим отражением в зеркале. Двойник небрежно опирается плечом о раму, являя собой образ изящной безделушки, которую уместно разместить скорее в гостиной на шикарном диване /только для избранных глаз/, а не в холле заброшенного особняка.
– Нравится?
– Слишком приторно. И – он опять подглядывает! И как только ухитряется перебраться с холста на стекло? Мне всегда казалось, что там теплее.
– Была бы подходящая рама, а уж обжить ее – дело нехитрое.
Отражение показывает перемазанный бело-золотым акрилом fuck, голос рядом смеется: – Кажется, ты себя недооцениваешь. Как всегда.
Копируешь жест, незаметно смещаясь к стене.
Он двигается за тобой с грацией опытного танцора, задавая ритм и скорость. Направляя в нужную точку комнаты – не касаясь руками, только пластикой тела и собственным дыханием.
Мало кто знает, кто учил его самым первым необходимым движениям, чьи отметины скрыты под длинными рукавами и высоким воротником. Тонкие полумесяцы шрамов – как конспект-напоминание: здесь нужно было выгнуться сильнее, тут – сделать более резкий выпад, на следующем такте – откинуть голову назад.
Он вплетается в реальность на привычные три счета /следы – изнаночным швом/, кружит, сворачивая то ли лассо, то ли спираль. Он словно узел-обманка: стоит потянуть за нужную нить – и распуститься, оставляя обрамленную кружевом пустоту.
Его реальность сегодня – ты. Улыбка похожа росчерк зеркального осколка.
– Попался! Потанцуем?
XIII. Мишень
Ты ловишь подачу так же легко, как глотаешь очередной коктейль – прикрыв от удовольствия глаза, улавливая скорее движение воздуха, чем отслеживая происходящее визуально.
– Ты уверен, что хочешь продолжать?
Его голос тих и насмешлив, он точно знает, что к рассвету в комнате вас будет или трое, или один. Как карта ляжет.
Эхо за кадром смеется на разные голоса:
– Флеш рояль?
– Кир рояль.
– В кустах.
– А вот там у нас еще не стояло.
– Избавьте меня от графичных подробностей!
Прячешь глаза под отросшей челкой:
– Да, хочу.
В руки ложится кольт со стершимся клеймом – поверхность на удивление теплая. Впрочем, это закономерно: оружие сохраняет не только память о касании рук, но и энергию выпущенной пули.
– С кем это ты играл до меня?
Вопрос провисает в воздухе, подобно струне, нагревшейся в комнате после морозной улицы.
Он улыбается без неловкости, кивая на собственную тень.
– Ну и развлечения у вас!
– А у нас? – указывает на коробку с остроконечными конусами у твоих ног.
Неспешно, отточенно-привычными движениями вкладываешь пули в ложе барабана.
– Что ж, моя очередь.
Мишень в зеркале неподвижна – впрочем, как и всегда. Преломление граней делает траекторию непредсказуемой, но ты помнишь о зеркальном отображении и целишься, глядя прямо в коньячного цвета глаза.
Она ловит первую пулю губами, сглатывает, прокатывая металл по языку – и извечное, по законам жанра, молчание разбивается хриплым: «Еще два выстрела».
Становишься вплотную к стеклу, прижимаясь грудью, и выпускаешь вторую пулю – в сердце. Фигура мишени идет рябью, словно судорогой – и делает первый шаг в твою сторону.
– Еще один.
Голос сзади подрагивает от предвкушения.
– Ты совсем не боишься? – спрашиваешь скорее по привычке и слышишь в ответ знакомое: – Какая разница, где мы вынырнем! Главное, не промазать с локацией, а то ищи вас потом по всем старым особнякам и их отражениям.
Мишень откидывает челку со лба и протягивает раскрытую ладонь. Касаешься ее – почти – и стреляешь через двойной отпечаток так, чтобы капли крови проникли на ту сторону. Чувствуешь, как трескается лед на пальцах двойника, а кожа из холодной алебастрово-белой становится теплой, окрашиваясь в розовый, – хватаешь и втягиваешь его в комнату.
– Три выстрела, три… фигуранта. Ну, наконец.
– На чей? – голос нового персонажа сочится сарказмом.
Смеешься: – О, я скучал по этому. Сколько ночей, приличных до приторности…
– Я вернулся и не буду молчать! А то так и умрете девственниками.
– Не в этой жизни.
– Определенно, не в этой!
Трое закольцовываются, слово звенья цепи, обретая единый ритм и дыхание. Тени, разочарованно сверкая голодными глазами, бесшумно растворяются в предрассветной мгле.
Галина Евдокимова
Белая марь
Это была ночь полной луны. Она висела над лесом, яркая, как новенький флорин, и большая, как мой живот, – живот женщины, готовой скоро родить. Где-то в чаще жалобно тявкала лисица. Старые деревья скрипели, умоляя о смерти. Если бы не луна и не выпавший накануне первый снег, ничего не было бы видно на расстоянии вытянутой руки. Но этой дорогой я пройду и с закрытыми глазами. За годы служения приноровилась и к тяжелой ноше, и к подлым рассохшимся пням, и к тайным извилистым тропам. Каждой осенью, с тех пор, как мне исполнилось двенадцать, в канун Андреева дня отправлялась я к Мозглому пруду исполнять зарок. Слушала воду, предлагала Бледной Госпоже обрядовую еду: вареную репу, морковь, кисель и оладьи.
Но этой ночью всё было не так, как обычно. В моей торбе лежали не оладьи и не морковь, а остро наточенный нож. То, что я собралась сделать, и выговорить-то трудно, но коли пришла – так начинай, начала – так заканчивай.
Быстро разделась донага. Опустилась на колени. Взяла нож, – где нужно разрез делать, мне хорошо известно – и, стиснув зубы, распорола собственную плоть, как брюхо дохлой рыбине. Сверху вниз, от пупка до лона. Рассечённая утроба разошлась. На снег кровь брызнула, перед глазами всё поплыло, а боли почти не было. Сок черной бузины и дьявольская трава сделали своё дело.
Ну, теперь зарок. Слова немудрёные, запомнить их нетрудно:
– У бездонного болота под луной посреди леса для владычицы погибели я проливаю кровь! Пей, Темная Мать! Пибэ, Кало Дай!
Госпожа приняла жертву – земля пила жадно, кровь впитывалась быстро, и, пока вместе с ней не вытекла из умирающего тела оставшаяся жизнь, я погрузила руки в тёплые внутренности. Нащупав скользкий, вымазанный слизью кусок плоти, вытащила его и положила на пропитанный кровью снег. Одним движением ножа отсекла последнюю нить, связывающую нас, и упала сама.
Мы лежали рядом, я и мой ребёнок. Мягкий, как замусоленная мочалка, он даже не походил на человеческое дитя: длинная морщинистая шея, плоская голова, выпуклые глаза, вращающиеся в плёнчатых мешках. Он смотрел на меня взглядом, который был мучительней, чем боль.
Вдруг на землисто-сером тельце с противным мокрым звуком забились маленькие перепончатые крылья, и из широко открытого беззубого рта вырвался крик.
Я прижала ладонь к его плоскому темени – жест глупый и неуместный, – но он успокоился.
Всё. Больше я к нему не прикоснусь.
Шипя и морщась от боли, накрываю живот подолом юбки. Я ничего не могу для себя сделать. И не хочу.
По телу волнами катится прохлада…
Я погружаюсь в жемчужно-белую марь…
Белая марь – трава холодная, опасная. Растёт на старых дворищах, порожних землях, бесплодных пустошах. Но мы с бабушкой знали, что с ней делать. Весной её нежные и мягкие листочки можно есть сырыми, посыпав мелко нащипанным диким луком и укропом. К июлю марь подрастает, густо ветвится, но из неё еще можно сварить суп или душистый кисель, добавив горсть лесной малины. Осенью марь багровеет, а после первых морозов становится очень красивой, покрываясь бусинами кроваво-красных ягод. Только в пищу совсем не годится. Так и стоит – нетронутая, одеревенелая, горькая.
Глядя на осеннюю белую марь, которую больше нельзя есть, невольно думается о скорой зиме, о долгих ночах, когда не можешь заснуть от голода. Это время злое, несущее беды и наваждения, когда по чахлым пустошам, мшистым болотам и чёрным лесам Валахии бродят неприкаянные, неупокоенные души. Осенняя пора – время подведения итогов, когда прошлое настигает тебя, стоит лишь остановиться.
Но, оглядываясь назад, видишь всё гораздо яснее.
Меня звали Джана. И я была шувани, так цыгане называют своих колдуний. Странно говорить о себе «была», но этого уже не исправишь. Бросая взгляд в прошлое, замечаешь в цепи событий скрытые закономерности. Почему мы с бабушкой оказались именно в том заброшенном молотильном сарае на окраине Тырговиште, что возле урочища Белая Марь? Кто-то скажет, мол, цыгане, фараоново племя, что с них возьмёшь! Да, за годы соседства горожане так и не научились нам доверять. Внешне дружелюбные, а чуть отвернёшься, на кончики пальцев плюют, подолами детей прикрывают от сглаза. И в Белую Марь никто не совался. Да если бы кто и решился, то ни за что не вошёл, не смог бы зарок нарушить. Но случись такое, появился бы у человека помощник сильный – дух или ещё кто из невидимых, то все знают, что будет с тем, кто ступит туда, где первые легли.
Ещё при воеводе Мирче Старом чёрный нарыв превратил в могильник весь Валахский край. Мор косил всех без разбора. Но образованные лекари служили только при княжеских да боярских дворах, а простолюдины вымирали семьями. Переполненные кладбища не вмещали всех умерших, поэтому в урочище Белая Марь и вырыли тот самый могильник.
Собрав обильную жатву в Арджешском жудеце, чума затаилась в гиблых болотах да заброшенных селеньях. Но ненадолго, и вскоре вернулась. Наш табор она настигла как раз под Тырговиште. В том могильнике лежат они все: мой отец, моя мать, сестры, братья… Когда похоронили первых, их ещё помнили по именам, очередность смертей, но, когда к зиме число умерших достигло трёхсот, все они стали просто мертвецами.
Нам с бабушкой чудом удалось выжить и перезимовать в холодном сарае. Жизнь в Тырговиште едва теплилась. Мор набирал силу, и никто уже не пытался противопоставлять ему свою волю. По окрестностям шастали могильщики-некрофору, обирая мёртвых. Иногда убивали сами, а могли и живьём закопать, если было чем поживиться. Зарывали без отходных молитв, без оплакивания.
Той зимой в округе появились стригои. Мертвецы бродили в темноте, сами себя отпевая. Где-где, а в Тырговиште хорошо известно, как они кричат, когда возвращаются. Такие голодные съедят всё, до чего смогут дотянуться: саван, одежду, волосы, плоть собственную или чужую. Не место здесь живым. Как увидишь, земля зашевелилась, беги, не останавливайся! Значит, стригой вот-вот поднимется из могилы и, запрокинув голову, завоет на луну.
Так случилось, что древний зарок шувани стал в этих местах единственной преградой между живыми и мёртвыми.
Оглядываясь назад, понимаешь, что любая последовательность событий имеет своё начало. И началось всё, пожалуй, около года назад, той осенней ночью, когда над Тырговиште метался сумасшедший ветер. Ноябрьский, студёный, отдающий дыханием зимы, он ломился в ставни и дверь, словно пробовал, выдержат ли они натиск невидимого зла.
За окном нашей хибары белели в лунном свете заснеженные склоны Карпатских гор, расчерченные чёрными полосками троп. Вдали, над глубоким каньоном реки Арджеш, нависала мрачная громада замка Поенарь.