По звёздам прямо не ходят. Части 1, 2

Никогда в жизни он не был так идиотски счастлив, как когда Ели его отчитывал: «Ну как, ты мне объясни, КАК можно резать одну луковицу целых 8 минут? Да, я засёк время». А потом они вместе гордились и хвастались шедеврами, приготовленными Лёли по рецептам и под неусыпным руководством Ели. Время шло. Дух улетал всё дольше и пропадал всё чаще. Ели медленно, но верно занимал в жизни Лёли всё больше места, времени и пространства. Он был глубоко надломлен, как и Лели, только Лёли это в себе отрицал и даже мысли о слабости подавлял и никому этого не показывал и не рассказывал. Только Ели. Ему он впервые признался, как ему каждый день говорили другие дети, когда мать при живых отце, тётях и бабушках сдала его в интернат, что его больше не заберут, что он всё врёт и нет у него никого, потому что если бы были, то он здесь бы не оказался, и что теперь он здесь навсегда. Как он жил то у одной бабушки, то у другой, то у каких-то маминых подруг, гулял по разрушенным домам, ползал и изучал мир по сарайкам и помойкам. Сколько он сменил школ и садиков. Сколько каждый раз новых людей. И как у него никогда не было настоящего дома.

Ели искренне ненавидел себя, а Лёли пытался переубедить его и перебороть эту ненависть в нём своим искренним восхищением, восторгом, обожанием и благоговением. И сам не заметил, как они договорились до пляжа и пальм и как Ели начал рассказ о музыке и запахе зелёных апельсинов, и случилась ночь. Первая среди многих ночей и дней, про которые не рассказывают внукам и детям. Лёли не считал, что они делают что-то предосудительное, но Духу почему-то всё равно об этом не рассказывал, хотя был уверен, что тот всё знал, что Ели ему рассказал. Как и Рожди всё рассказал Ели про их дружбу на окне и не только. Но всё это не имело никакого значения, просто вот такая любовь.

Лели распускался как цветок, это чувство так его переполняло. «Я люблю мужчину. В очень странных обстоятельствах. Эта любовь похожа на мою любимую музыку фаду и слово «саудади». Он сам как музыка, от которой душа поёт, сердце распускается пламенеющими лепестками, за спиной вырастают крылья, а в глазах и уголках гул играет самая нежная из всех улыбок. Я впервые настоящий я, самая подлинная из всех версий, настоящая, не пытающая казаться, а хотящая просто быть и любить. Люблю твоё тело, твой разум и твою душу. Непереносимо тебя люблю. Не бояться доверять. Безоговорочно и без сомнений. Наверное, впервые в жизни. Быть счастливым от того, что счастлив он, и страдать, когда ему плохо. И хотеть жизнь отдать за него. Потому что веришь, что он лучший и что он сможет изменить этот мир к лучшему».

Они с Ели гуляли и готовили, весь мир Лёли был там. С ним. За стеклом. Всё другое перестало существовать. Балет, музыка, немецкий язык, который учил Ели, спектакли, искусство, литература, рецепты, готовка, вся Елина каждодневная жизнь. И нужность. Его, Лёлина, Ели нужность. Стоило чуть задержаться, Ели уже нетерпеливо постукивал в стекло и вопил: «Ну ты где?» (это из рассказа про кота, который «Тятя, а ты де был? А я лишался!») Я всё посчитал, ты должен был вернуться семь минут назад, от остановки до дома шесть, ну хорошо, семь с половиной минут, ещё три минуты на вымыть руки и переодеться, и уже две минуты как ты должен сидеть тут. А тебя нет! И шарф мне не сфотографировал и не прислал, а значит, опять гулял и его не надел!»

Когда Ели было плохо, он просил Лёли, чтобы тот рассказал ему сказку, забрал в их шарик, где был маленький белый домик, на берегу океана, с синей дверью и белыми кружевными занавесочками на окнах. «Только не дари им никому тюльпаны. Не дари ни один тюльпан»[5].

Так они и жили. Дух Рождества вечно витал где-то по своим проектам, залам и делам. Иногда весело и разбойно вносился и устраивал пирушечно-безалкогольный кавардак, после которого Ели всё прибирал и оттирал белой тряпочкой, а Лёли, веселясь, наблюдал за этим, сидя за стеклом.

А потом Лёли не заметил когда и не знал, почему и как счастье кончилось. «Он думал, что дальше просто»[6], но он не спасся от самоубийства, хотя бродить по шляхам жёлтым и длинным стал, ой как стал.

Если бы Лёли только знал, как быстро Рожди уйдёт и всё закончится, он впитывал и вбирал бы каждой клеточкой, записывал каждое слово, чтобы бережно хранить и ничего не забыть, но Лёли просто растворился и беззаботно был и плыл в этом безбрежном всеокутывающем его счастье.

Лёли тогда уже полностью попал под власть Ели, и не сразу заметил, как Дух молчал, тосковал и скучал, краски вокруг и карие лукавые глаза его тускнели, и однажды он, попрощавшись, исчез. Ушёл. Дух не может жить в нехватке и нужде, он теряет свои крылья и способность летать, он теряет самую свою суть. Тогда Лёли этого не понимал.

Ели был разрушен, и всё вокруг рушилось и кричало вместе с ним от нестерпимой внутренней боли, трескались стены замка, разлетались на куски стёкла окон, мир попросту крошился и ломался на куски. Ели молчал. А когда говорил, то все, даже самые обычные слова отравляли всё живое вокруг ненавистью. Тогда Лёли узнал, как может быть зол и жесток его высокий и прекрасный маленький принц.

Лёли всё чувствовал и ничего не мог сделать. Его топило в этом, он думал, что поможет Ели выплыть, плыл, барахтаясь в этом шторме сквозь ранящие его обломки, к Ели. Пытался подпихнуть ему могущие удержать его досочки или плечо, только бы он не утонул, только бы не утонул!

Однажды, когда Ели пропал, Лёли сидел один на полу в тронном зале, перед тёмными пустыми окнами и просил у кого не знает, как умел, – спаси Ели. Забери меня, мою жизнь, здоровье, мою удачу и всю благодать, положенную мне, и отдай ему, только не его, только пусть он выживет, выберется и живёт дальше. Он ведь так прекрасен. Выше, чем все идеалы. Он должен жить! Так прошло три ночи. Ели вернулся. Живой, но слабый, он был в больнице, операция, ливер. А Лёли слёг. Три отита подряд, бедные лисье-волчьи уши, боль, пронзающая мозг, отключающая боль, температура и снова боль. Потом нервный срыв, угроза гипертонического криза, санаторий, белое ледяное безмолвие, между землёй и небом нет линии горизонта, тёмная вода, чёрная река. Переломанная лапа. А потом всё.

Словно с Духом Рождества ушла радость. И любовь. Лёли как мог старался поддерживать своими маленькими лапками рухнувший мир своего красавца-гиганта. Но тот мрачнел, становился всё злее и колючей. Вместо бодрящего запаха хвои, по залу витал вкус тлена и смерти.

Ели начал коллекционировать разных людей, каких-то пустых, хамоватых, глупых, сомнительных и совершенно ему не подходящих, не его уровня, он непрерывно устраивал какие-то сборища, водил к себе какие-то экскурсии, бесконечно со всеми общался, всё своё время тратил на них. Водил в свою элегантную с роскошным убранством залу, немыслимой чередой ватаги крестьянских детей из округи, среди них попадались те, кто обзывал Ели и кидал в него камни. Скаля зубы Лёли кидался на мальчишек, орущих Ели, что он зелёный и ель. Всё реже и реже Ели подходил к окну. А Лёли всё сидел на своём стульчике в своей снова ставшей пустой и тёмной каморочке с голыми стенами и ждал Ели. Смотрел, как менялись Елины фавориты. «Все красавцы расписные, великаны удалые, все равны как на подбор»[7].Где-то только затерялся дядька Черномор. Новая сказка всё не склеивалась.

Потом в Ели снова начались перемены. Лёли сидел и с удивлением взирал, как в кадке напротив принесли и поставили пальму. Пальма была раскидиста, безумно титулованна и хороша, была какой-то там по счёту самой красивой в мире. Ели приосанился, начал плющить иголки и даже пытаться ими шелестеть, поднимая лапы кверху, бесстыдно оголяя ствол. Их встречи и разговоры с Лёли же становились всё отстранённее, поверхностнее и реже. Они скатились до просмотра каких-то детективных сериалов, на которых Лёли постоянно удрыхал. Всё куда-то ехало и катилось.

Лёли уже и не помнил, что тогда на него нашло. Ему так отчаянно хотелось быть красивым для Ели. А поскольку он видел, как красива для Ели Пальма, то он решил, что и он, нарядившись в пальмовые листья, станет для Ели красивей. Мерцали и отражались в Лёлиных глазах и оконном стекле гирлянды, огоньки и свечи, Лёли пригласил Ели и, подгадав, когда тот подойдёт к окну и его увидит, со всей силы крутанулся, как волчок. Пальмовые листья и огоньки взметнулись и опустились. Лёли остановился и радостно взглянул на Ели и увидел, как того трясёт. «Да как ты смеешь! Убирайся вон! Что ты себе придумал?! Что о себе возомнил?! Я тебя никогда не любил и не был в тебя влюблён!»

От удара по стеклу мощных еловых лап и громогласного крика оно разлетелось вдребезги, вихрь осколков пронзил Лёли насквозь, пробив, проткнув, изрезав, искрошив и изрешетив всё на части и куски. Летели иголки, стёкла, ёлочные украшения и игрушки. От ударной волны такой ярости и силы Лёли взметнуло и выкинуло из комнатушки вместе с дверьми, кубарем протащив по лестницам, пролётам, перетерев и перекрутив в одну массу вместе со всем скопившимся в подвале и зацепленным по пути мусором, протащило и обваляло в болотистой грязи поймы, сбросило и понесло вниз по течению реки вместе со сточными водами.

Очнулся он в тине болот Запустенья, в небо гордо и прямо вздымались белые головы нарциссов. От него не осталось ничего целого и живого. Из него всё время что-то сочилось и лилось – кровь, яд, гной, слёзы. Из него словно выдернули позвоночник, и он растёкся лужей перемолотой биомассы. Распался на куски, он и они были разбросаны врозь и нестерпимо, словно беззвучно дико орали от постоянной боли. Никто его не видел, а если бы и увидел, то не узнал. Помощи, как обычно ждать было не откуда и не от кого. Он снова был один. Его попытка удрать и найти новых настоящих друзей, свой мир, где, возможно, его будут рады видеть, ждать и примут свои, с треском и грохотом провалилась. Сначала он долго лежал. Долго лежал. Он просто не мог подняться. Пытался прийти в себя и понять, что делать. Голову гулко долбили слова Ели – «с чего ты взял, я никогда тебя не любил». Слёзы, когда говорят про море слёз, это не шутки, он понятия не имел, откуда их у него столько, как его тело может вмещать в себя столько воды, в них уже было можно плавать и утонуть. «Ich will ein Meer zwischen mir und meiner Vergang'nheit Ein Meer zwischen mir und allem? Was war…Ich will ein'Ozean»[8] «Я хочу видеть море между мной и моим прошлым. Море между мной и всем, что было. Я хочу океан».

Через не могу и боль он начал собирать себя заново по кускам. О, со временем ты понимаешь истинный смысл истории Франкенштейна. Ползая по кучам своей плоти, он понял, что без костей, скелета и опор ему больше не подняться и не встать, и он начал растить новые. Время текло медленно. Разрывая и раскапывая, внимательно смотря, что ему нужно снова взять себе, от чего избавиться, а что придётся вылечить, но нужно оставить, что пока взять и оставить так, как есть, потому что нужно идти отсюда, а лечить это будет долго. Он с удивлением откопал своё рыжее чудо, перед ним лежала девочка-лиса, таращась, как и он, испуганными глазами. Одновременно всфыркнув и сморщив нос, он понял, что они части единого целого, неотъемлемые и неделимые части друг друга, что она часть его, о которой он всё время не знал и не подозревал. Ели помог её высвободить, вырастить и найти, как бы это ни было удивительно. Она дала ему свои кости, свой позвоночник и свой скелет. Она расцарапала лапками, а потом приладила и вытащила оправу из осколков разбитых стёкол. Она, уйдя и спрятавшись внутрь, оставила снаружи левое лисье рыжее ухо и рыжий фост. Она называла свой хвост – «фост». Он улыбнулся, это было так девчачьии мило. Фост был роскошным, Лёли часто мог даже опереться на него. Первое время его мотало, маяло и шатало. Тела и сущности приладились и заново срослись, ведь лиса всегда была с ним, была и будет его частью. Анима и Анимус. Она тоже была ещё неопытна и слаба, практически она была новорождённой в этой реальности и этом мире. Силы были нужны им обоим. Силы и время. И новое мышление и привычки. А ещё цель, карта и компас.

Примечания