Конец Айдахара. Сказка-фантазия
Побледневший Обыр вжался в стену, прикрывшись от брызжущей слюнями разъярившейся карги тощей рукой. Затем, от ужаса втянув вислый язык, зажмурился и с визгом стал просить прощения:
– Госпожа… госпожа, клянусь Эрликом… вчера… вчера только об этом сказала мне Уббе28, что ходит какая-то смутная молва. Хотел прежде удостовериться, проверить, так это или нет, и уже потом донести вам, как на самом деле все обстоит, – затем обмяк от пережитого ужаса и, опустив глаза, задыхаясь от сжатой пятерни ведьмы, прохрипел, – прошу вас, поверьте, ведь я сам в этом со… со… сомневался…
Услышав имя Уббе, старуха тут же ослабила хватку и Обыр, потерявший всякую способность соображать, мешком повалился на земляной пол. «Эта молчунья ничего просто так говорить не станет», – подумала ведьма и вспомнила хитрую Уббе, живущую на дне озер и рек, ее зловредные повадки и проделки. Она была мрачным духом тихих водоемов с прозрачным, как вода телом и длинными белесыми с сизоватым отливом волосами, сливающимися с волнами. Прячась в затонах, в воронках омутов или в тихом ручейке, она зорко следила за округой и всегда знала, о чем говорит. Обычно Уббе, булькая, кружила в воде и под тихий плеск волн заманивала на дно прохожих путников. Сметливая бесовка, всплыв на поверхность, любого могла назвать точно по имени, и было очень непросто миновать смертельных объятий этой студнеобразной мегеры. Бывало, посмотрит прямо в лицо путнику своими водянисто-голубыми, блуждающими глазами, из которых, журча, вечно сочится слеза, и зовет его ласковым голосом. Услышав свое имя, человек невольно идет навстречу неминуемой гибели. А Уббе схватит студеной пятерней бедолагу, опутает с ног до головы цепкими космами, затащит в воду и съест его себе в удовольствие, мигом обглодав до самых костей. Затем начинает икать от сытости, а все съеденное ею постепенно становится столь же прозрачным, как и она сама. Поэтому, пока не переварит свою жертву, она прячется в каком-нибудь укромном месте, зарывшись на дне в ил или в песок. И только когда струящееся тело вновь станет просвечивать насквозь, выплывает на поверхность воды. Если заглянуть в места ее обитания, то на дне столько костей лежит, что и не сосчитать. Надо сказать, еще об одной особенности Уббе. Поедая добычу, она не только выпивала ее кровь до последней капли, но и становилась обладательницей всех мыслей своей жертвы, и только после этого ощущала сытость и полное удовлетворение. Вот и на этот раз в ее сети попался прохожий, посетивший праздник по случаю рождения младенца в семье бека Тюргеша. Уббе всей своей едва различимой глазом кожей ощутила радость этого человека. Умяв его, водяная нечисть узнала о том, какой бедой грозит им рождение вещего ребенка. Лежа на берегу в тревожных раздумьях, она увидела Обыра, бегущего куда-то по своим делам. Обычно нелюдимая и молчаливая Уббе на этот раз не сумела совладать со страхом и, окликнув, схватила его изгибистой пястью и ну давай трясти. От неожиданности Обыр даже опешил. Никогда прежде эта угрюмая дикарка не только не обращалась к нему вот так, но даже не замечала его, а тут на тебе. Взглянув в ее водянистые, обманчиво снулые глаза, упырь увидел в их глубине страх, отчего и ему стало не по себе. Притянув Обыра к себе, Уббе прожурчала ему на ухо новость о младенце и о том, чем это грозит им всем. Затем с плеском слилась обратно в реку и скрылась на самом дне под огромной, узловатой корягой. Долго еще стоял Обыр на берегу, надеясь, что Уббе всплывет и поведает ему еще какие-нибудь подробности дела. Однако смурная отшельница более в нем не нуждалась, поэтому, удобно устроившись на дне, продолжила обдумывать свою горестную думу.
Перепуганный Обыр решил хозяйку зря не тревожить, пока сам не удостоверится во всем. «Быть может все не столь и ужасно. Как-нибудь, да утрясем», – утешал он себя, пробегая по болотным кочкам, как вдруг навстречу из зарослей камыша, вихляя и дрыгая конечностями, выскочил Конаяк. Взволнованный Обыр тут же пробормотал ему новость, которая порядком встревожила и Конаяка. Болтливый хват и проныра Конаяк, конечно же, молчать об услышанном не стал. Тут же, развернувшись, решил наведаться к Мыстан. На деле он искал повод тайком вдохнуть пары ее зелья, кипящего в казане с сорока ушками, чтобы набраться сил, которых в последнее время заметно поубавилось.
– Вот кто виновник и балабол! – почти криком взвыл Обыр, вспомнив про Конаяка и попеременно наводя взгляд на разозлившихся ведьм. – Это он разносит слухи, толком в них не разобравшись!
– Такого со мной еще не бывало, – сипя от волнения, сказала Жалмауыз. Чего я только не видела на этом свете, а тут вот вам, пожалуйста… Видимо, за дело взялись сами боги, а значит с младенцем нам не совладать. Надо будет рассказать дракону. Пусть он решает, как быть. – Затем, взглянув на Мыстан, добавила:
– Свари-ка побольше своего зелья. Сама снесу змею-владыке. Глядишь, и подскажет, что делать.
От радости, что завтра не ей придется идти в логово змея, Мыстан облегченно вздохнула. Проснувшись спозаранку, добавила в огромный кипящий казан костей, горсть каких-то сушеных трав, заячью лапку, целый ворох птичьих перьев, щепоть земли, змеиную кожу, которую, видно, ее обладательница только недавно сбросила под деревом в тогае29, где ее Мыстан и подобрала. Варево вспучилось и забурлило с новой силой, испуская клубы мутного пара. Затем, она встала на специальную подставку, поднялась на цыпочки и произвела ворожбу, отчего зелье вначале покраснело, затем, клокоча и пенясь, выкинуло вверх окутанные туманом капли и, оседая, превратилось в бурую тягучую массу на самом дне казана. Довольная Мыстан нагнулась и макнула в казан черпак и наскребла полную чашу драгоценного зелья, затем лизнув по краешку, молча подала ее Жалмауыз. Та, опираясь дрожащей рукой на палку, взяла чашу другой и, боясь пролить клокочущую вязкую жидкость, медленным шагом, переваливаясь с боку на бок, направилась к логову змея. Всю дорогу она тщательно обдумывала предстоящий разговор, тая в мерклом взоре тревогу.
Войдя в покои дракона, она, как могла склонилась перед владыкой, пытаясь пониже пригнуть свою и без того горбатую спину. Поминая ее почтенный возраст, Айдахар встал и, пошатываясь, сам пошел навстречу. Лицо ведьмы, искаженное старческими хворями, говорило о том, что жизнь в ней еле теплится. Тряслись и голова, и руки, в которых трость ходила ходуном. Не менее изможденный змей, глядя на жалкую, согбенную ведьму, с усмешкой на всех трех устах заговорил.
– Ну, здравствуй, старуха! – окинув ее мрачным взглядом, сказала средняя голова.
– Как поживаешь? Давно мы с тобой не виделись, – осклабившись и сверкая покрасневшими от утомления глазами, вынырнула откуда-то сбоку из-под бугристых колец туловища правая голова змея. – От тебя ни вести, ни слуха. Не тяжело одной в глуши? – прошипела, вздыхая и почесывая шею, левая. – Здравствуй, мой повелитель, – просипела старуха, – мне бы свой остаток дней коротать подальше от всех и не знать никаких тревог. Но что поделаешь, если так устроен этот свет. Слышал ли ты, владыка, что земля полнится зловещим слухом о том, что грозит нам бедой новорожденный младенец. Будь он проклят, этот род человечий! Он всем нашим горестям виной. Никак не дадут дожить в покое. Вот, пришла с тобой поговорить, как нам теперь справиться с этой напастью, – затем, приблизившись, шепнула ему на ухо, – должно быть, сам знаешь, как и ты, мы все желаем мести. Нет другого выхода, придется сообща решать вопрос…
– Знаю, знаю… Ничего хорошего это дело нам не сулит. Слушай, старая, а ведь ты намного старше всех нас и твой мудрый взор должен видеть дальше и больше. Так что нас ждет: победа или крах? Ну, давай, я жду ответа! – устрашающий хор голосов змея прогремел, отражаясь эхом от высоких каменных стен дворца, – затем, обессилевший от внезапной вспышки гнева Айдахар устало прикрыл глаза и уже, тяжко вздыхая, тихим голосом средняя голова заметила, – Ты ведь сюда не просто так пришла? Говори!
– О мой владыка! – зашелестела Жалмауыз. – Дело-то непростое. Позволь объяснить. Ты видишь, с каким трудом я таскаю свои кости. Подумай сам, найдутся ли у дряхлой силы, чтобы погубить этого ребенка? Давно уже я прокляла старость. Мне ведь намного ближе к могиле, чем тебе. Не скрою, пожила я всласть, все видела, все перепробовала. Но такой пугающей угрозы мне знать не доводилось. Наш главный враг – человек! Поэтому на борьбу с ним мы должны употребить все наши силы…
Змей бросил на ведьму недовольный взгляд и выхватил из ее рук чашу с бурлящим зельем. Залив поочередно взвар во все три глотки, он тут же ощутил прилив животворных сил. По жилам побежал пожар, изгоняя многочисленные хвори из его вконец обессилевшего тела. Еще мгновение назад мутные, измученные недомоганием глаза сверкнули лютым гневом. Рытвины и бугры на теле медленно таяли, превращаясь в гладкую и блестящую чешую. Змей вскочил и, ввергнув старую колдунью в смертный страх, взмахнул перепончатыми крыльями и взлетел под самые своды дворца, изрыгая из всех трех пастей бурные языки пламени. Затем, угомонившись, плавно опустился на свой трон, рассыпая вокруг себя целые снопы искр. Так затухала в нем ярость. Чуть не сожженная огнем, боясь даже вздохнуть или пошевелиться, ведьма лежала перед ним, распластавшись ниц.
Отдышавшись и пронзая старуху воспаленным взглядом, змей прошипел:
– Даю тебе срок до завтра. Обдумаешь свое окончательное решение и принесешь мне двойное по силе зелье! Поняла?!
Глядя на шесть глаз, горящих зловещим огнем, старуха в ужасе попятилась назад. Ползком добралась до дверей и, вывалившись из покоев змея, с несвойственной ее годам прытью вскочила на ноги. Зажав клюку под мышкой, понеслась к тем самым кошмарным вратам. Каменная пасть по обыкновению распахнулась, зубья с щелчком исчезли в ее недрах. Ведьма довольно резво выскочила из змеиного логова, но калоша с ее птичьей лапы соскользнула, и старуха было потянулась за ней, но тотчас же одернула руку, так как в этот миг с клацаньем сомкнулись каменные ряды.
Пытаясь совладать с охватившей ее дрожью, смахнула с мохнатой брови капли обильно стекавшего пота, оперлась на клюку и, шаркая поочередно уцелевшей калошей и птичьими когтями, поковыляла прочь.
***
А в ауле бека Тюргеша в этот день кипели котлы на очагах. Готовилось угощение для многочисленных гостей, прибывающих, чтобы отпраздновать вместе с ним рождение его внука Арлана. Для них в степи было разбито девяносто белоснежных юрт. Дастарханы ломились от яств, акыны30 наперебой складывали песни во славу новорожденного, которому провидцы предвещали великое будущее. Всадники на быстроногих скакунах готовились к предстоящим скачкам.
В стороне от праздничного шума, на холме стояла белая юрта, крытая ярким узором. В ней находились юная Кунекѐй и ее маленький сын Арлан. Бесик31 из резного дерева, инкрустированный серебром и перламутром, был накрыт тонким полупрозрачным покрывалом с изящной шелковой вышивкой. Внутри люльки лежал маленький ребенок с не по годам смышленым взором и, агукая, слушал колыбельную, которую пела ему мать. Постепенно глаза малыша сомкнулись, и Кунекей неслышными шагами покинула юрту. В этот миг у изголовья бесика возникло теплое, струящееся свечение и мальчик, тотчас проснувшись, увидел богиню Умай с ласковой улыбкой на лице. Ее янтарные волосы обрамляла золотая трехрогая корона, а шелковистые, нежные руки вместе с широкими рукавами белоснежного платья напоминали лебединые крылья. В мягких пальцах она держала маленький лук из степной березы, на изгибах скрепленный дужками из рогов горного козла, с перевитой, туго натянутой тетивой из сухожилий бычка и маленький, но прочный кожаный колчан, тисненый затейливым орнаментом и полный столь же маленьких стрел с серебряными наконечниками и опереньем из пушинок, снятых с перьев горного орла. Она положила свой дар-оберег на сундук у изголовья колыбели и нагнулась над ребенком.
– Умай-апа32! – пролепетал младенческими губами несмышлёныш на неведомом языке.
– Здравствуй, малыш! – еще шире улыбнулась богиня. На ее голове трехрогая корона излучала какое-то неземное, зыбкое сияние. Внимая ее вышнему шепоту, мальчик замер с широко открытыми глазами.
– Вот что, малыш, я скажу тебе, – ласково шепнула склонившаяся над колыбелью богиня, – Нас сейчас никто не слышит, и даже если услышит, ничего не поймет, потому что мы говорим на языке, которым там, на небе дышит Всесущий Дух. Этот язык называется языком богов. Ты позабудешь его навсегда, когда вырастешь и заговоришь на языке людей. Из памяти сотрутся все слова, которые я скажу тебе, но их запомнит твоя душа. Именно она поведет тебя по правильной стезе. Тебе предстоит прожить большую жизнь, которая будет полна ратных подвигов. Когда стальные твои мышцы нальются молодой силой, движимый единственной целью – возвратить родной земле мир, ты одолеешь всех своих врагов и станешь непревзойденным героем, которым будет гордиться твой народ! Память человеческая ненадежна, поэтому твоя душа – сильная, смелая и добрая, будет тебя вести через все невзгоды и испытания к свободе и счастью…
В стане врага
Среди бескрайней степи раскинулся густой тогай33. В его дремучей глуши, где деревья и кусты тянут к небу свои кривые, словно паучья сеть ветви, на небольшой поляне, скрытой от посторонних глаз, притулилась неказистая глиняная лачуга. Перед ней, на массивной железной треноге кипит огромный казан с сорока ушками. На поверхности темного взвара вздуваются большие, цвета мутной крови пузыри, которые лопаясь, с громким бульканьем растворяются в странной жиже, уступая место новым пузырям, которым нет конца и края. Но, если бы кто имел храбрость заглянуть внутрь казана, с ужасом обнаружил бы на поверхности всплывающие лица людей, истерзанные невыносимой болью, чей-то закатившийся в предсмертной агонии лиловый глаз, то всплывающий, то опять тонущий в жиже, растопыренные, почти оголившиеся до кости пальцы рук, услышал бы душераздирающие вопли и стоны тех, чью кровь и жизненную силу смешивала Мыстан с земным прахом, высушенными степными травами, змеиным ядом, хвостом ящерицы, мышиным пометом, горным мумиём и еще со многими только одной ей известными средствами. Взяв в руки вилы с острыми зубьями, Мыстан взбалтывала варево, бубня в горячечном бреду заклинание:
Людская боль, в ней много силы,
В ней крови жертвенный окрас.
Пусть вас смешают мои вилы,
Таков властителя наказ.
Взвивайся ярче, ярче пламя,
Я зелье день и ночь варю.
Между кипящими костями
Кут34 затерявшийся ищу…
Недалече, елозя на пне тощим задом, сидела по пояс голая Албасты. Все шесть ее дряблых грудей свисали вниз, словно длинные плети, заканчивающиеся острыми, как лезвия кинжалов концами. Встретив на своем пути очередную жертву, а это были в основном молодые женщины, в чьем лоне зарождалась новая жизнь, Албасты принималась с воем кружиться в сумасшедшем вихре, кромсая ее своими отточенными хлыстами на мелкие куски. Главной целью этой злыдни, ее предназначением было не дать зародиться новой жизни, ибо человек был ее главным врагом, а ее неистовым желанием – извести людей, населявших Срединный мир.
– Ох! – сиплым и грубым голосом выдохнула Албасты, тщетно пытаясь затолкать торчащие концы седой с желтизной гривы под изрядно потрепанный и утерявший всякий цвет платок, которым волосы были прихвачены на макушке, – уж сколь веков прошло и сколь младенцев я погубила, но кут35 так и не смогла поймать. До самых облаков взмывала, да только дух этот проворней, чем пущенная стрела. Улетает туда, в Небо по своему предназначению. Ну никак в руки не дается. Да разве Творец небесный кому-то из нас позволит к нему даже прикоснуться? Уж поверь моему слову, сестрица, тебе его не поймать.
Албасты скривила свои блеклые, мясистые губы, потрогала кривым длинным ногтем пук волос, растущий на подбородке, и опять тяжело, гнусаво вздохнула. При этом ее большие хрящеватые и заостренные уши вылезли из-под платка, а внушительный кадык дернулся и хищные, плоские ноздри раздались, как капюшон кобры перед броском.
– Да знаю я, – обернувшись, поморщилась в ответ Мыстан, сверкнув длинными клыками, – если даже наш всемогущий Эрлик пытался этот самый кут изловить, так почему я должна, не веря, опустить руки? Вот, теперь приходится терпеть мучения и едва ли не впустую стряпать этот вар в котле. – Мыстан мечтательно закатила свои выпуклые, с красными прожилками, вечно бегающие туда-сюда злорадные глазки вверх и, почти всхлипнув, произнесла, – Эх, растворить бы в моей стряпне семя сокровенной жизни! И людей себе на радость извести на нет с лица земли. Тогда власть в Срединном мире полностью перешла бы в наши руки. Вот когда мы сумели бы познать сладость дивной победы!
Затем подскочила прямо к краю казана и, нагнувшись, заглянула внутрь. Ее лобастая голова на короткой шее тут же утонула в клубах мутного пара. Седые, лохматые пряди, выбивающиеся из-под платка, повисли над котлом, как пакля. С наслаждением вдохнув крючковатым носом смрадный запах исходящий от варева, она с трудом отошла от зелья. С глаз медленно сошла поволока и зрачки, словно две капли ртути, тут же забегали туда-сюда. Это означало, что старуху одолела неуемная тревога, отчего она принялась судорожно тереть друг об друга свои большие, костистые, унизанные сизыми толстыми венами пятерни. На запястьях загремели браслеты из маленьких мышиных и змеиных черепов, чьих-то стертых временем до сероватой желтизны загнутых клыков. Немного придя в себя, она запахнула пестрый, латаный халат, вынула из казана вилы и, старательно облизнув каждый из зубьев, сказала:
– А снадобье-то неплохое получилось. Поболее в нем, видно, сил-то будет. Только вот гложет меня сомнение… чего-то все ж не достает… а чего, не пойму никак…
– Я знаю, чего, – пробасила Албасты, – нужно младенческой плоти добавить, вот чего. Вроде как именно она могла бы придать зелью остроты.
– Да, так и есть, – пропела нежнейшим голосом самая младшая из сестер Жезтырнак, – я слышала, что новорожденный детеныш хорош в таком деле. Взвар, разведенный его кровью, говорят, способен вызвать дрожь в жилах.
С пухлых, алых, изящно очерченных губ Жезтырнак не сходила вялая улыбка. Белоснежное шелковое платье струилось вдоль стройного девичьего тела. К ее ногам спадала рыжая, с красноватым отливом тяжелая коса. Нежными тонкими пальцами, которые, однако, заканчивались длинными и устрашающе острыми медными когтями, она, поправляя непослушные завитки, обрамлявшие ее юное лицо, пыталась вправить их в косу, но завитки снова распускались, и каждый раз ей приходилось вплетать их опять. Рукав скользнул вниз, оголяя гладкое и нежное девичье предплечье. Сверкнув медными когтями, она никак не могла унять дрожь своих точеных пальцев. Видно было, что ей невтерпеж впиться острыми клещами в плоть какой-нибудь жертвы. Юная ведьма была бы хороша собой, если бы не крючковатый медный нос, нависший над нежными, чувственными губами, да лишенные зрачков пустые, белесые глаза. Внезапно Жезтырнак с задумчиво-злым видом прислонившись спиной к землянке, сложила руки на груди и разразилась угрюмым, хриплым и басовитым смехом, хотя всего лишь мгновение назад казалась томной и сладкоголосой. Это было верным признаком того, что ее темная душа вновь наполнилась ненавистью к людям.
– Я понимаю, кого вы обе имеете в виду, – тяжело вздохнула Мыстан, – нам проще звезду с неба снять, чем достать этого младенца. Его оберегает сама Умай…
Тут же, упав на колени, прижала ладони к земле и, уткнувшись в нее носом, взмолилась владыке Подземного мира:
– Эрлик наш великий! Догони ускользнувшего, удержи убежавшего. Ты дух и владыка черных озер и девяти черных дорог. О, хан Эрлик, живущий в черном дворце, овеваемом подземными ветрами и омываемом водами кровавой реки, прими свое золотое решение! Владыка наш, кланяемся тебе! Только в твоих силах помочь нам справиться с этим младенцем. Поделись своей мудростью, просвети, укажи верный путь к спасению, пока этот малый не вырос и не погубил всех нас! Да распространятся твои имя и власть не только под землей, на земле и в воде, но и на небесах!
Долго еще, распластавшись на жухлой траве, лежала Мыстан, жарко шепча молитвы властителю тьмы, затем спохватилась и, с трудом встав на ноги, зыркнула туда-сюда злыми глазками:
– Куда пропал бездельник Конаяк? Никогда не дозовешься этого плута. Иной раз, как есть отшельник, будто сквозь землю провалится, а порой пристанет, как репей, что не спасешься от него.
В ответ, опираясь на посох, Жалмауыз приподнялась и прошелестела дребезжащим голосом:
– Нет его здесь, ушел по моему заданию… Давно я задумала одно дело. Ждала, ждала и вот, кажется, дождалась. Раз уж кут36 нам никак не поймать, мне самой, видать, придется изготовить особое зелье. А разговор о том отдельный. На подступах к глухим болотам есть очень топкое место, где с давних времен образовались, залегшие на большой глубине залежи черной хляби. За множество веков они поглотили и еще, пожалуй, поглотят немало человеческих душ. Вчера я велела Обыру взять в подмогу Конаяка и добыть мне этой самой хляби с самого дна. В ней-то смрадной вся нужная нам суть и уцелела. Особой силой обладает это черное, как сажа, месиво. Под ветром оно издает протяжный и сдавленный стон, а по поверхности прежде неподвижного болота бежит рябь. Хлябь эта не живой кут, конечно, однако и она способна сотворить чудо. Если добавить ее в зелье и выпить натощак, придаст владыке нашему столько сил, каких он давно не знавал. Много лет я хранила эту тайну. Будь он неладен, человек… – выдохнула из себя старая ведьма и, обхватив корявыми, дрожащими пальцами отполированный до блеска набалдашник своего посоха, замерла в кратковременном забытьи. Мыстан перестала ворошить вилами варево и тоже застыла на месте. Албасты озадаченно почесала лохматую голову. И только Жезтырнак стояла, все также прислонившись к стене землянки, и поправляла непослушные завитки. Сверкающие медным отливом на солнце выбившиеся волнистые пряди падали на лицо, обрамляя его непослушными рыжими кольцами, но острые, загнутые концы ее жутковатых когтей тут же цепляли и откидывали их назад, ловким движением заправляя обратно в тугую косу, ниспадающую ниже колен. В ожидании, когда старуха очнется и продолжит говорить, она не сводила со старшей сестры своих густо окаймленных длинными рыжими ресницами пустых, белесых, похожих на два огромных бельма глаз. Услышав шорох, Жалмауыз пришла в себя и тут же зашлась в кашле: кхе-кхе-кхе… Продираясь сквозь колючие ветки, из зарослей кустарников внезапно вынырнул долговязый, вертлявый Конаяк, вихляя тощим задом, выводя немыслимые кренделя ремнеобразными ногами и беспокойно всплескивая похожими на плети длинными руками. За ним следовал медлительный и снулый Обыр. Широко расставив причудливо искривленные в нескольких местах ноги, он шел осторожно и неторопливо, двумя сухими, как щепка руками крепко прижав к свисающему брюху покрытый склизкой тиной, здоровенный бурдюк с болотным месивом. Со дна кипящей в бурдюке глины раздавались чьи-то стоны, крики, жалостливые всхлипывания, бульканье, а порой жижа, вспенившись, начинала просто клокотать. Обыр шел, взволнованно бормоча себе что-то под нос, боясь расплескать содержимое бурдюка или же выпустить его случайно из рук. Осторожно подойдя к казану, поставил мешок бережно на землю, затем, робея перед ведьмами, вкрадчиво вздохнул и, по привычке хихикнув, втянул в себя свисавший шершавый язык:
– Раз десять нырял в трясину. Чуть не задохся, но достал-таки, – потом с подобострастной улыбкой взглянул на свою хозяйку и добавил, – может, положить малость паутины, чтобы зелье скорее вызревало?
– Кого это ты, болтун, вздумал учить? – бросила на него сверху вниз косой взгляд Жалмауыз и, сунув в бурдюк всю пятерню, принялась ворошить болотную жижу, с радостной дрожью в голосе приговаривая, – О, я прям чувствую, сколько здесь боли и мук людишек! Да, живительное должно получиться снадобье. – Затем, неодобрительно оглядев Обыра с ног до головы, добавила, обращаясь к Мыстан:
– Иногда и в его пустую голову забредают дельные мысли. Истину говорит. Добавь-ка побольше паутины…
Мыстан кивнула и сунула руку под беспорядочно свисавшие стебли сухой соломы, которыми была накрыта крыша землянки, вынула оттуда большой ком заранее заготовленной паутины и с размаху закинула его в кипящий казан. Чтобы еще как-то угодить, Обыр подскочил к казану и согнулся перед Мыстан в три погибели. Она взяла бурдюк и с кряхтением залезла на спину увальня. Осторожно подняла мешок повыше и, опрокинув содержимое в казан, тотчас спрыгнула на землю и отбежала в сторону. От страха Обыр вначале замер, прижавшись к земле, но, почувствовав, как сквозь тонкую рубаху его спину прожигают тяжелые, раскаленные капли зелья, взвизгнул от боли и спешно отполз на четвереньках подальше от кипящего месива, затем со стоном принялся тереть обожжённую спину. Что тут началось! Поверхность, вспучившись, исторгла из себя черное облако дыма, затем заклокотала, покрывшись густой серой пеной. Брызги стряпни разлетелись по кругу и все, кто находился возле казана, толкаясь и опережая друг друга, ринулись вслед за каплями, упавшими на жухлую траву, жадно слизывая их языком, и вдыхая смердящий пар зелья, придававшего им силы, как и их стареющему хозяину. Превозмогая невыносимую боль от ожогов, к ним присоединился и Обыр, подхватывая с земли длинным сизым языком успевшие остыть вязкие и черные, как смола, комки варева, так как им всем о зелье мечтать и не приходилось. Оставалось пробавляться лишь вот этими случайными каплями да зловонным чадом клубящегося отвара.