Тим
Лида шмыгнула веснушчатым носишком.
– Когда они в своем уме, то любят детей так же сильно, как раньше. Но ночью… они за себя не отвечают. А со временем потеряют остатки человечности…
Я с внутренним содроганием вспомнил слова отца о том, что “всё меняется”. Что он этим пытался сказать?
– Я через это прошла уже, – добавила Лида. – Родителей бросила и назад не оглядываюсь. Мир изменился, нечего за старое хвататься. А тебе, Тимка, только добра желаю, поверь.
Я смотрел на нее, а она – на меня. Мой подъезд в двух шагах, а эта дура сама со мной идет… Как тот пьяный Бродяга месяц назад. И тащить не надо…
Вдруг я понял, что не смогу сделать это во второй раз. Бросил Лиде:
– Уходи.
– Чего? – не поняла она.
– Вали! – рявкнул я. – Беги без оглядки! Добра она мне желает! Дура!
У нее изменилось лицо. Она отступила. Кажется, догадалась. Сделала назад шаг, еще один, потом развернулась и побежала во всю прыть, по-девчачьи вскидывая ноги.
В башке у меня шумело, я зашагал к подъездной двери, отпер ее, вошел в холодную темноту. Прижался спиной к обшарпанной стене, перевел дыхание. Вот я слабак! Столько сил потрачено, а под конец разнюнился.
Я оборвал собственные мысли. Будь я не таким чувствительным придурком, превратился бы в Буйного.
Потерев лицо, я отлепился от стены и повернулся к двери – запереть на ключ.
В этот момент она распахнулась, и что-то ударило меня под дых. Я задохнулся, отшатнулся, повалился на пол. На фоне яркого дверного проема на меня наступала высокая фигура с палкой… Нет, арматурой, замотанной в синюю изоленту.
Витя, Буйный бы его драл! Вот кто за нами шел!
Я потянулся к бите, которая выпала из руки, но Витя пнул меня по голове. Навалился на меня, прижал коленом к полу.
– Что, разонравилась тебе Лидка? – прохрипел он. – Решил не связываться? Ну и правильно! У тебя жратва есть, верно? Веди! Я не Лидка, трахать себя за еду не дам, но, если настаиваешь, могу тебя самого отшпилить…
Я лежал на боку, подтянув колени к голове. Финку не достать, а вот до стилета дотянуться просто. Я выхватил его и ударил не глядя. Витя заорал, отвалился от меня – стилет попал в плечо. Я моментально поднялся, схватил биту и аккуратно опустил ее на голову Вити.
Витя замолк и обмяк.
Но не сдох. Он мне живой нужен…
Я дотащил его на десятый этаж через час. Умаялся ужасно. Пот лил с меня Ниагарским водопадом. На пятом этаже Витя начал очухиваться, пришлось снова его приложить, чтоб не орал. Руки и ноги я ему связал моим и его ремнями.
В прихожей нашумел – из комнаты выглянули родители. Пахло чем-то аппетитным. Мама была в фартуке, в руке – шумовка. Отец с очками на кончике носа и старой книгой, читаной-перечитаной. Семейная идиллия, ха! Оба увидели бесчувственного и связанного Витю, поняли всё без слов.
– Давай, помогу, – предложил отец.
Вместе мы оттащили Витю в спальню родителей и положили в уголке.
Пол аж блестел, нигде ни пылинки, мать каждый день по утрам убирает. Но окна плотно заперты, и воздух тяжелый, спертый, как в склепе… В углу за комодом я случайно заметил серую слизь с волосками… нет, не волосками, а тонкими-претонкими ресничками, которые вроде бы шевелились… Только движения воздуха не было.
Я поспешил отвернуться. Мать пропустила во время уборки…
Отец без суеты и спешки проверил ремни – плотно ли затянуты. Витя пребывал в глубоком нокауте, но жилка на шее пульсировала.
Мы вернулись на кухню, где за столом, бессильно свесив руки, сидела мама в своем фартуке.
– Все окей, – сказал я преувеличенно бодрым голосом.
– Спасибо, Тим, – пробормотал отец.
– Вам хватит еще месяца на три, – проговорил я торопливо, словно боясь, что если промедлю, не выскажу всего, чего хотел, то уже никогда не скажу. – Вам ведь редко надо? К тому времени сможете выходить из дому…
Родители одновременно вздрогнули, точно их током ударило.
Мама заговорила – медленно, нехотя, не глядя на нас с отцом:
– Я тебе сухарей наготовила, сынок… Побольше. Они долго не испортятся. Мяса, какое было, насушила, крупы насобирала в мешочек, ты только… – Она не выдержала, всхлипнула: – Ты выживи, хорошо? Уж как-нибудь, выживи, а?
– Я вас спасу, – прошептал я. – Найду способ спасти. И вернусь.
– Забудь о нас, – твердо сказал отец. – Не возвращайся. Слишком опасно. Не ходи в города. Даст бог, обойдется.
– Бога нет и не было с нами, – сказал я. – Зато был кое-кто другой. Тот, который заставил всех поверить, что его не существует. Он всегда с нами был…
– Ты должен завтра с утра, как солнце взойдет, уйти, – настойчиво продолжал отец. – Сегодня уже поздно. На природе Оборотней нет, только в искусственных конструкциях вроде домов. Не ночуй в домах. Или построй новый. В общем, придумай что-нибудь, мы уже обсуждали.
Да, мы обсуждали мое выживание. С тех пор, как поняли, что мои родители – больше не люди в полном смысле этого слова.
***
Весь остаток дня я собирал манатки, укладывал еду, выбирал оружие. Все это добро я должен тащить в рюкзаке, и этот рюкзак не должен мешать быстро двигаться в случае всего. Поэтому много чего брать не следовало. Как, оказывается, трудно выбрать действительно важные и необходимые вещи! Все кажется важным!
Пока возился, наступили сумерки, и я запер дверь в свою комнату. Включил свет и продолжал думать над тем, что брать, а что оставить. Специально изо всех сил напрягал мозги, чтобы не думать больше ни о чем. Но все равно думалось.
Думалось о завтрашнем путешествии неизвестно куда. Родители не могли дать совет – сами не знали. Мы сошлись во мнении, что идти надо на юг, там теплее… Но, с другой стороны, в южных странах и народу больше, а это значит, что больше Буйных и Оборотней. А еще где-то затаились те, кто ушел под Музыку… Во что они превратились? Не в березки же с сосенками?
Ну, и думалось о Вите, который очухался в спальне в обществе моих родителей, в сумерках. Я вопреки воле прислушивался, но ничего не слышал. Вите мы заткнули рот кляпом. В какой-то момент почудилось, что где-то в соседней квартире что-то ударило по стенке. А может, не в соседней, а в спальне родителей?
У меня взмокла спина. Но звуки не повторялись. Иногда я радовался, что у меня с фантазией плоховато, в школе никогда не знал, о чем писать в сочинении на свободную тему. Не представлял, что сейчас чувствует Витя.
Мне его жалко не было. Сволочь он, как и все люди. Как и я.
Мы все заслужили то, что случилось. Все люди – это быдло, приспособленцы и серая масса. И единицы тех, кто ни рыба, ни мясо, настолько невнятные субъекты, что даже отнести к какой-то конкретной категории невозможно. Они – то есть мы – стали Бродягами.
А может быть, мы – герои? Я – герой?
Тогда почему мы не находим друг с дружкой общий язык? Ненавидим друг друга, подставляем, не объединяемся в команду Мстителей? Гонор мешает? Или эгоизм? Или равнодушие?
Нет, я не равнодушный и не эгоист. Иначе давно бросил бы родителей, как только они начали превращаться – сначала на несколько минут глухой ночью, потом на час, два часа… на всю ночь. Родители меня ведь гнали прочь из дома – чтобы не убить или не сожрать против воли. А я уперся, как осёл. Тогда отец помог мне установить соседскую железную дверь. Я даже привел родителям того пьяного Бродягу…
Я люблю их. А они меня. И любовь эта не изменится никогда, во что бы не превратились мои родители. Они могут потерять человеческий облик, но никогда не перестанут быть Родителями.
…За железной дверью заскреблись.
Я бросил взгляд на окно – темно, одиннадцатый час.
Поколебался, выключил свет в комнате, встал у двери. Помявшись, вынул пробку из глазка и посмотрел.
В коридоре было темно, но откуда-то сбоку сочился слабый желтый свет – кажется, настольная лампа в гостиной горела. Черная тень качалась в коридоре, бродила туда-сюда.
Зрение приспособилось к темноте, и я увидел мамин фартук, халат… Но лица не было – было лишь что-то черное, склизкое, шевелящееся множеством крохотных щупалец. Ни глаз, ни носа – только пасть до ушей, полная тускло отсвечивающих зубов.
Чудовище в одежде матери слонялось по коридору, и я кожей чувствовал его тяжелый взор на мою дверь. Оно хрипело, бормотало что-то под нос, потом резко наклонилось и принялось расхаживать на четырех конечностях.
Внезапно откуда-то сбоку выдвинулось что-то черное, закрыв свет, и мне показалось, что я увидел чернильный глаз, полный голода и жажды…
Я отпрянул, заткнул пробкой глазок.
Наверное, они каждую ночь ходят здесь, под дверью, чувствуя живую плоть за ней. И с каждой ночью все меньше контролируют себя.
Я лег, заткнул уши берушами, закрылся одеялом с головой. Чудилось, что сейчас кто-то сорвет с меня одеяло, вцепится когтями и зубами…
Но никто не пришел.
Утром, когда взошло солнце, родители встретили меня на кухне. Они казались одновременно оживленными и больными. Щеки у обоих розовели, кожа разгладилась, они будто помолодели на десять лет. Но глаза горели лихорадочным блеском, а в улыбках таилось что-то хищное.
Я покосился в сторону спальни – дверь была заперта. Отец молча протянул мне ремень – мой ремень…
Родители впервые не делали вид, что едят вместе со мной. Просто сидели и смотрели на меня. Я молча ел. Потом пошел в свою комнату, поднял рюкзак и продел руки в лямки. Тяжеленький… Но это терпимо.
Я не знал, что сказать. Сейчас я навсегда уйду, надо бы речь толкнуть… Родители тоже молчали. Я вышел в прихожую, оглянулся.
– Папа, мама, – вырвалось у меня, и голос сорвался.
Мама не выдержала, рванулась ко мне, но отец удержал ее.
– Не надо, не трогай его…
Мама остановилась, в глазах блестели слезы.
– Что бы не случилось, сынок, – сказала она, – что бы не произошло, помни: мы будем тебя всегда любить.
Папа кивал, губы его тряслись.
– Я знаю, – наконец сказал я. – И я вас тоже всегда буду любить. Прощайте.
И, перешагнув порог в последний раз, аккуратно прикрыл входную дверь за собой.
Глава 2. ПАСТЫРЬ
В городе заводить брошенные машины и куда-то ехать себе дороже – Буйных разбудишь, да и не проехать далеко из-за заторов, но на окраине появляются некоторые возможности. На выезде из города я наткнулся на симпатичную машинку, Мицубиси Паджеро Спорт. С ключами в замке, зеркальными мужскими очками за солнцезащитным козырьком, коробкой с высохшими крылышками “КиЭфСи”, полным баком бензина и недопитой бутылкой “Пепси”. Водитель, видно, услышал Дьявольскую Музыку, выбрался из машины и ушел неведомо куда.
Я выбросил крылышки, закинул увесистый рюкзак на заднее сидение, сел за руль, нацепил очки. Полюбовался на себя в зеркале заднего вида. В прежнем мире мне даже мечтать не приходилось о такой тачке – к тому же в шестнадцать лет! Но после Дня Икс всё изменилось. Я завел двигатель и поехал прочь из города, старательно объезжая замершие на трассе автомобили.
Куда ехал – не знаю. Предположительно на юга. Планов не было – какие могут быть планы в нашем теперешнем мире после того, как его накрыли Три Волны? Первая Волна превратила бо́льшую часть людей в Буйных, что разгромили города и поселки по всему миру. Во время Второй миллионы хомо сапиенсов под воздействием Дьявольской Музыки ушли куда-то и пропали без вести. А Третья превратила некоторых оставшихся в Оборотней… Как моих родителей.
Те же, кто остался, – например я, – вынужден как-то выживать.
Ехать было сначала интересно, потом ужасно скучно. В Прежнем мире, помнится, пошла мода среди тревел-блогеров путешествовать в одиночку. Суть тренда был таков: некий чел в гордом одиночестве отправляется за горизонт, весь такой красивый и одинокий любуется на красоты природы, селфится на фоне гор, морей и водопадов, в Инсту фотки и видео заливает. Фолловеры охают, ахают, лайкают, комментят. А потом чел выпускает полноценный фильм на Ютубе с музыкальными треками, красивыми переходами и монтажными склейками и получает разнообразные ништяки.
Но ведь на самом деле ни один такой путешественник по-настоящему одиноким никогда не оставался! Разве что на ночь в номере или палатке. Всегда его окружали люди, с которыми можно пообщаться. Спутников нет, но на худой конец всегда есть прохожие…
А у меня вообще никого не было. Путешествовал я один-одинешенек по бескрайним просторам нашей необъятной обезлюдевшей страны.
Радио, естественно, не работало, а слушать плейлист на флэшке у меня не хватило никаких сил – вкус у бывшего владельца тачки, скажем мягко, сильно отличался от моего. Иными словами, говенный у него был вкус.
Вот и ехал я в молчании и полном одиночестве. Попивал пепси. Думал о том, о сем. В основном, о родителях, что остались в городе. Сильно не гнал – то и дело попадались на дороге брошенные как попало авто, надо было их объезжать или между ними протискиваться. И ездок из меня так себе – на дядькиной колымаге два месяца по деревне рассекал, и на этом весь мой стаж заканчивается.
На трассе то и дело попадались камеры, и я думал: интересно, они тоже работают, раз электричество не отрубилось? И снятое записывается в память компов? Кто смотрит эти записи?
А кто следит за электростанциями и водоснабжением?
На двадцатом километре, когда дорога начала забирать вверх, на пригорок, случилось кое-что интересное и непонятное. Я заметил на асфальте какие-то разноцветные тряпки. Притормозил. Огляделся – нет ли кого? – вылез из тачки и подошел к ближайшему непонятному объекту. Оказалось, это рубашка – обычная, мужская, слипшаяся от грязи. Судя по виду, давно здесь валяется. Чуть дальше – женские джинсы и пуховик. Детские шмотки… Расшнурованные ботинки… Я вернулся в машину и доехал до высшей точки возвышенности, где торчала брошенная фура. Отсюда открывался вид на желто-серо-бурую долину впереди с прямой лентой трассы.
Дорогу впереди, землю по сторонам, кусты и деревья усеивала одежда – десятки, сотни, тысячи предметов одежды. Эта одежда лежала здесь давно, ветер забросил тряпки на деревья, вымазал в грязи. Трусы, лифчики, кальсоны, штаны, пиджаки, куртки, шубы, домашние халаты, ботинки, туфли, шлепанцы – все это усеивало пространство чуть ли не до горизонта…
Я сидел в машине охреневший, с отвисшей челюстью, и глазел поверх блатных очков на весь этот секонд-хэнд. Почти сразу догадался, что это одежда Ушедших под Музыку. Они ведь уходили в чем были, неожиданно, бросая все дела, которыми на тот момент занимались. Кое-кто из Бродяг тоже отголоски той музыки слышал, говорил, что она прекрасна… По радио выступал один Бродяга, рассказывал о странном явлении, выдвинул теорию о Трех Волнах, затем пропал куда-то.
Значит, Ушедшие не просто удалились из городов, но еще и разделись догола…
Но потом-то куда подевались?
Я с некоторым страхом залез на фуру – самое высокое место поблизости. Сначала на кабину, потом – на полуприцеп. Нет, вроде нигде не видать нагромождений голых тел… Хотя местность за лесочком была не видна, но соваться туда не захотелось.
В общем, я поехал дальше, и вскоре разбросанная одежда перестала мозолить глаза. Наверное, впервые со Дня Икс мне было настолько не по себе. Передо мной приоткрылась тайна – и при этом стала еще непонятней.
Я ехал еще час с черепашьей скоростью в напряженном ожидании чего-нибудь страшного и неприятного. Однако ничего особенного не происходило, если не считать все реже и реже встречающиеся брошенные машины. День стоял солнечный и теплый, небо сияло голубизной. Справа и слева сквозь деревья временами выглядывали домишки; если не приглядываться, то и не поймешь, что людей там нет уже несколько месяцев…
Когда проезжал мимо одного поселка, в глаза бросился российский флаг на крыше обычной затрапезной избушки. Флаг показался новым, чистым и неуместным.
Стало интересно. Я затормозил, заглушил мотор, вооружился битой, проверил нож на поясе. По-хорошему стоило бы ехать себе мимо, не лезть никуда, но очень уж одиночество на меня подействовало. И эти шмотки на земле…
Буйные не будут флаги вывешивать, они их срывают и рвут в клочья. Оборотни не могут выйти из дома. Получается: или флаг вывесили патриотично настроенные сельчане еще до Первой Волны, или Бродяги вроде меня.
Собственно, в этом мире, кроме Бродяг, никого адекватного не осталось, и, хочешь – не хочешь, надо с ними как-то общаться, договариваться. Не прятаться же от людей до старости!
Я осторожно крался через обочину, потом – по узкому проулку между пустых домов, вращал головой во все стороны и биту не опускал. Кое-где во дворах валялись скелеты цепных собак – их изрядно обглодали. Не исключено, другие собаки, не привязанные. Попахивало дохлятиной: в стойлах от голода сдохли коровы, в свинарниках – свиньи. Вот летом здесь мух будет… В деревне царила необычная для деревень тишина – ни петушиного кукаренькая, ни мычания, ни блеяния, ни гусиного гогота.
Мертвое место.
И этот неуместный флаг.
Я остановился перед деревянным домиком за накренившимся заборчиком. Домик старенький, страшненький, в таком старики живут. Во дворе всякий хлам вроде рваных сапог, соломы, столетней сломанной игрушки, черенка от лопаты, ржавого корыта. Перед входом натоптано… Выходят из дому. Значит, здесь живут Бродяги?
Дверь распахнулась, в сенях замаячил скрючившийся дед лет восьмидесяти, в клетчатой фланелевой рубахе, древних трико и галошах. Держался одной рукой за косяк, другой за поясницу. Лицо у него было длинное, лошадиное, одутловатое. В полурасстегнутом вороте виднелась заросшая седыми волосами грудь.
– Это кто? – подслеповато прищурился он. – Ты нормальный? Говорить умеешь?
Я кашлянул.
– Вроде нормальный. И говорить не разучился еще.
Как он обрадовался! Руками замахал, позвал в дом чай пить, и еда у него есть, а то к ним с бабкой уже сто лет никто не приходит, а по улицам только психи какие-то бегают. Слава богу, пропали недавно. Позади деда нарисовалась бабка в платке и драном халате, тоже улыбалась и звала меня в гости. Они и флаг специально вывесили, чтобы нормальных людей привлечь. Так уж вышло, что у них дома флаг нашелся…
Я засомневался. А чего они из дома-то не выходят? Потом посмотрел на следы ног у входа, на флаг – такой не вывесишь изнутри… И решился.
Открыл калитку, прошел через двор. Старики улыбались во весь рот. Я притормозил в двух метрах от входной двери. Отпечатки ног у крыльца какие-то странные… Кивнув старикам, я сделал пару шагов в сторону и заглянул за угол избы. Там, между стеной и забором, было узкое пространство, заросшее высохшим прошлогодним бурьяном. Торчала будка, а возле нее валялся собачий скелет с проржавевшей цепью…
Что-то скрипнуло, и из двери, где радовались гостю старики, вылетела какая-то хрень из палок и рыболовной сетки. Хрень зацепила меня, хотя я отпрянул. В палках и ячейках сети торчали рыболовные крючки, которые дернули меня по джинсам и куртке. Я рванулся – затрещала одежда.
– Держи его! – шипела бабка.
Вместе с дедом они с нечеловеческой силой тянули свой силок к себе – и меня вместе с ним. Как репку, блин. Я никак не мог выпутаться – слишком много было мелких и острых крючков. Тогда я перестал дергаться, а наоборот, рванулся к старикам. Размахнулся и долбанул деда битой по лбу. Он отшатнулся. Я размахнулся во второй раз, но бита задела верхний косяк, и удар не удался. Бабка ощерилась мелкими акульими зубами, потянулась ко мне пальцами-крюками – ни дать, ни взять, натуральная ведьма. Я выхватил финку из-за ремня, ударил в горло бабке, потом деду, который начал приподниматься.
Из них потекла черная вязкая кровь, похожая на болотную жижу. Лица потемнели, опухли, глаза провалились, а рот растянулся до ушей. Зубов было слишком много, и они были слишком острыми для человека. Задыхаясь от страха и злости, я раздолбал им бошки всмятку.
Некоторое время приходил в себя и прислушивался. Тела стариков вяло шевелились. В избе, похоже, никого больше не было. Потом я начал выпутываться из силка. Пока занимался этим, заметил в сенях ботинки, насаженные на длинные палки, которыми старики старательно делали следы перед входом, не выходя из дома. Стучали подошвами по земле с размаху – следы получались, но неважные, и я фальшь заметил, к счастью…
М-да… Сволочи Оборотни…
Я снова вспомнил родителей – они что, тоже днем меняются? И будут ли охотиться, как эти двое, раз уж кормилец их покинул? Я поморщился и отогнал ненужные мысли.
Обошел дом, заглядывая в окна. Позади дома стало ясно, как эти упыри вывесили флаг для заманухи ходячей еды вроде меня. В скате крыши зияла дыра. Оборотни просто выставили из нее шест с флагом, не выходя из дома, в котором были заточены неведомой силой. Я явно был не первым мотыльком, прилетевшим на свет патриотизма…
Нет, в доме больше никого вроде бы нет.
Я с неудовольствием глянул на порванную куртку и джинсы, на испачканную черной кровью биту и лезвие финки. Финку вытер куском полуистлевшей тряпицы, висящей на заборе, биту вымыл в корыте с дождевой водой.
Вернулся к телам Оборотней – они перестали шевелиться. Кожа окончательно почернела и сморщилась, как изюм. Я перешагнул через них и быстро обшарил дом. Оборотням не подходит обычная человеческая еда, так что ее должно быть здесь немало, учитывая стариковскую запасливость. Так и есть, я нашел мешок гречки, сушеные фрукты для компота, банки с соленьями и вареньями. Обрадовавшись, подогнал к дому джип и загрузил багажник.
В доме было относительно чисто, ни следа ошметков плоти Оборотней, которую они разбрасывают во время трансформации, и ни малейших признаков останков жертв. Но затем я из любопытства заглянул в погреб, и на меня пахнуло удушливым запахом мертвечины. Я успел заметить обглоданные человеческие кости с налипшими на них засохшими кусками мяса, валяющиеся среди кучи мусора, тряпья и сгнивших досок, – и с отвращением захлопнул крышку.
Настроение тем не менее улучшилось. Голодная смерть в ближайшее время не грозит. И почему я раньше не догадался съездить в деревни?
Отъехав от деревни на безопасное расстояние, я сделал привал и хорошенько перекусил. День клонился к закату, надо было думать о ночевке. Я едва израсходовал треть бака, о бензине пока что можно не беспокоиться. Когда останется меньше половины, наберу бенз из других автомобилей. В багажнике есть канистра и шланг.
Собственно, по дороге то и дело встречались заправки. Можно попытаться заправиться и там…
Я откинул сидение, заблокировал двери и улегся. Темнело, высыпали звезды. Когда-то люди мечтали покорить космос, подумалось мне, а сейчас остается ими лишь любоваться. Возможно, не надо стремиться что-то покорять, достаточно лишь смотреть на них и получать удовольствие?
Так и уснул.
***
Проснулся с рассветом, бодрый и полный сил. Вылез из авто, поежился – было очень свежо, – умылся из баклажки и сделал прочие утренние дела прямо на обочине. Перекусил материнскими сухарями и поехал дальше.
Однообразная дорога вводила в транс, появились какие-то странные мысли и образы. Померещилось, что кто-то очень далеко идет ко мне и зовет без слов… Как-то так. Ощущение приближения какого-то неведомого существа было сильным и реальным. Я вздрогнул за рулем и ударил по тормозам.
Меня бросило вперед, и позади, на заднем сиденье, повалился мой рюкзак, а в багажнике – прихваченное у Оборотней добро. Крутые зеркальные очки сползли на кончик носа.
Наваждение испарилось. Я аж вспотел от страха. Что это было? Заболел? С ума схожу?
Выскочил из машины и забегал вокруг. Жилья здесь вовсе не наблюдалось, по обе стороны дороги распростерлись поля с кучками деревьев. Далеко, почти на горизонте, виднелся лесок. Он дрожал как от марева, хотя было отнюдь не жарко.
Итак, что это было? Я постарался вспомнить ощущения. Приближение неведомого существа… Это был человек? Вроде да. Откуда-то возникла уверенность, что женщина. Добрая? Не совсем. Но и не злая. Она звала меня по имени? Нет, но я почему-то думал, что звала она именно меня. Откуда она шла?
Я завертелся на месте. Наверное, она шла справа. Я ехал на юго-восток, а она шла с юга.
– Да я сраный экстрасенс, – пробормотал я. – Или шиза. Скорее, шиза, чем экстрасенс.
Придя в себя, тронулся с места и увидел, как вдали прямо по курсу и чуть левее, среди холмов, покрытых лесочком, что-то ярко сверкнуло. Словно солнце.
Поколебавшись, я поехал к холмам, при этом внимательно поглядывал по сторонам, даже про зеркала заднего вида не забывал, хотя шанс, что меня начнет кто-то догонять или обгонять, равнялся нулю. Вскоре выяснилось, что именно сверкало – какая-то штука с зеркалами на высоком шесте. Шест торчал над верхушками деревьев между холмов. Еще там виднелась группка одно- и двухэтажных зданий.
Какой-то детский лагерь отдыха.
Я слышал раньше о таком, но никогда здесь не бывал. Его недавно построили, и допускали отдыхать не всех детей, а особенных. Нет, не вундеркиндов, а отпрысков крутых родителей. Так говорили. А я не вундеркинд, и родители у меня сроду крутыми не были.