Роман Ангелины. Фантастический роман о фантастической любви
Солнце больно ткнуло своим слепящим перстом в глаза Ангелине, и она вдруг чётко поняла, что ей нужно делать.
Осторожно прикрыв за собою входную дверь, девушка вошла в свою комнату. Она быстро, рывками, скинула с себя всю одежду и посмотрела в зеркало:
– Я хороша! Я просто божественна! Если и это его не убедит, то я жить больше не буду!
Да, она была божественна! Я не смогу, хоть пожелай этого больше жизни, описать красоту её небольшой, но изящной груди, соблазнительную округлость бёдер, благоухающую чашу живота и нежный тёмно-русый шёлк, обрамляющий низ его!
– Я пойду к нему, я околдую его рассудок своими ласками, и он не устоит, он упадёт в мои объятия!
Ангелина решительно распахнула дверь и шагнула в комнату Романа.
Комната была пуста. На столе, как одинокое облачко в небе, белел листок бумаги, исписанный неровными строками. Ангелина взяла его задрожавшей рукою и, с чётким осознанием непоправимой беды, вгляделась в эти строки:
«Ангелина, ты уже не ребёнок, завтра тебе исполняется семнадцать, поэтому всё должна понять. Я не могу, хоть и желаю этого больше жизни, оставаться с тобою рядом! Я уезжаю, может быть, на год, может быть, больше, я ничего не знаю! Но, что бы ни было, и где бы я ни был, я буду жив только тобою!
Дом я оформил на тебя, все деньги тоже.
Прости глупого и старого поэта! Будь счастлива!
P.S. Искать меня не нужно, это бесполезно, но, поверь, жизни я себя не лишил».
Листок затрепетал в руке, а из глаз Ангелины покатились жемчужные горошинки и забарабанили по последнему сочинению поэта.
– Впервые в жизни меня так поздравили с днём рождения! – печально улыбнулась она, и внезапно до неё дошёл весь трагический смысл послания. – Всё, это конец, его больше нет! Я его никогда не увижу!
И скорбь, горе траурными тенями легли на лицо девушки. И оно, и так прекрасное, стало ещё красивее, ещё прелестнее!
Силы покинули Ангелину, и она рухнула на диван.
Она уснула, или просто душа её умчала вслед любимому, хотя следов-то он и не оставил!
VIII
Дверь осторожно приоткрылась, и в комнату вошла Ванда.
Долго она смотрела на лежащую неподвижно обнажённую Ангелину, то ли изучая её безукоризненное тело, то ли любуясь им.
– Да, хороша! Будь я мужчиной, я бы не устояла перед нею, нет, архангел крест в меня вгони!
Ванда заметила исписанный листок и, взяв его, быстро пробежала глазами:
– Что ж, не поэтично, но делово. Так и нужно, нечего чувства размусоливать. Эх, Роман, – вздохнула она шумно, – дурак ты! От такой красоты уйти! Да миллионы мужиков отдали бы жизни за одну ночку с нею! Где там Клеопатре, она была страшилищем по сравнению с этой девчонкой!
Ванда опять долгим взглядом посмотрела на Ангелину, и восхищение в её глазах вдруг сменила злость:
– Да за что ж всё ей?! Чем я хуже? Почему он на меня всегда смотрел только как на подругу, только как на колдунью?! Чем моё тело хуже этого? – и Ванда, неожиданно даже для самой себя, принялась судорожно срывать с себя одежду, а потом бросила взор в зеркало: – Ну, это ли не идеал?
В зеркальной глади отразились красивые, почти безукоризненные формы. Всё в них было идеально, но не хватало той нежности, которую просто источало тело юной Ангелины, и Ванда это поняла:
– Да, возможно, это одно из прекрасных творений Создателя, но это, – и она повернула голову в сторону спящей девушки, – это самое прекрасное!
Колдунья неторопливо оделась, а потом открыла резную дверцу тумбочки и достала оттуда бутылку коньяка, видать, здесь женщина находилась не впервые. Коричневатая влага тоненькой струйкой перетекала из бутылки в фужер, но Ванда за этим не следила, взгляд её, чуть затуманенный, был обращён куда-то далеко, быть может, она сейчас видела Романа там, куда его отправило её снадобье? Коньяк, переполнивший фужер, блестящей лужицей растекался по столу, и колдунья поняла это только тогда, когда капельки, соскользнув с поверхности стола, разбились о её босые ноги.
– Что же это я! – спохватилась Ванда и поставила бутылку на стол. – Не к лицу мне испытывать эмоции. Я рождена для того, чтобы их создавать, а, создав, полновластно ими пользоваться!
Она жадно влила в себя коньяк, выдохнула спиртные пары и, усмехнувшись, потёрла руки:
– Ох, что я придумала! Не знаю, понравится ли это Роману, но Ангелине это наверняка придётся по душе. Почему-то она мне нравится всё больше и больше! А ну-ка, девочка, просыпайся, потом досмотришь своих снов вычурный ажур!
Ангелина проснулась мгновенно, хотя, скорее всего, это был не сон, это была смерть, краткая смерть, словно репетиция той смерти, неотвратимой, нетерпеливо ожидающей всех нас. Девушка ничуть не удивилась, что рядом с нею находится незнакомая женщина. Во взгляде этой женщины были лёгкая печаль и какое-то озорство, словно она только что решилась на что-то очень важное.
– Скажи-ка, милая девушка, хочется ли тебе жить? – задала вдруг Ванда вопрос, сваливший бы с ног любого, любого, кроме нашей героини.
– Если без него, то – нет! – не задумываясь ни на миг, ответила она. – Да я и не живу теперь.
– Нет, ты жить будешь!
Ангелина поднялась с ложа и тут же опустилась на колени перед Вандой:
– Вы знаете что-то о нём, – не спросила, а утвердительно прошептала она и сжала руки на груди. – Где он? Что с ним? Он жив?!
– Надеюсь, да. А вот где он?.. Этого я сказать не могу, хоть и сама его отсылала.
– Вы тоже, как и он, считаете, что я ребёнок, и все мои чувства мимолётны и смешны?
– Нет, девушка, мне так не кажется, и в вашем споре я на твоей стороне.
И Ванда, подняв Ангелину с колен, усадила её на диван и рассказала ей всё, кроме, конечно же, своего отношения к Роману.
– Я верю, что, проблуждав в глуби веков, он всё поймёт и вернётся к тебе, и ты будешь счастлива! – закончила колдунья своё повествование.
– Но я же не смогу сидеть и бесцельно ждать, я потеряю разум, я умру без него! – вскричала Ангелина и опять рухнула на колени: – Я умоляю, дайте мне то же средство, что вы дали ему!
Ванда жеманно пожала плечами:
– Да пожалуйста, какие вопросы, только поднимись с колен, они у тебя так красивы! Я вообще-то хотела тебе сразу это предложить, но подумала, что ожидание здесь для тебя будет гораздо привлекательнее, чем скитания там.
– Куда угодно, хоть в пламень ада, лишь бы к нему!
– Да, но тут есть один нюансик, – Ванда бросила взгляд на коньячную бутылку, но, увидев, что она пуста, слегка поморщилась.
– Я понимаю, – взволнованно воскликнула Ангелина, – я должна что-то вам отдать! Душу свою? Молодость?
– Бог с тобою, девочка, – отмахнулась Ванда, – это ты перепутала, я не дьявол, я всего-лишь колдунья, причём, не очень ещё старая!
– Тогда что?
– Да откуда ты взяла, что ты должна что-то отдать?!
– Но вы же сами сказали…
– Я сказала, что есть один нюансик. Заключается же он в том, что, попав во времена иные, и ты, и он измените свою внешность. Попадёшь ты в Египет, значит, станешь египтянкой, отправишься в Индию – будешь там индианкой. Так же и он.
– Я его не смогу узнать?!
– Ты его узнаешь, если любовь твоя действительно так безгранична. Ты его узнаешь по взгляду, ты его узнаешь по дыханью, ты его узнаешь по сердечному биению. Ты его почувствуешь! Но он-то тебя может и не узнать, ведь он уверен, что ты осталась здесь, а он там один.
– Я согласна, согласна! – Ангелина обвила шею Ванды горячими и крепкими руками и жарко её поцеловала.
Этого колдунья, вероятно, не ожидала, но поцелуй был так нежен, так искренен, что сердце её, спокойное, расчётливое сердце, забилось в груди, как глупая пташка в лапах куницы.
– И ещё одно: и ты, и он можете там погибнуть. Я туда попасть не могу, и помочь вам буду не в силах. Но ты должна быть смела и упряма, только в этом случае удача тебя не оставит!
– Во мне нет страха, есть только жажда найти любимого, обнять его и губы до крови исцеловать!
Ванда внимательно и долго, словно запоминая, смотрела в глаза Ангелине:
– Да будет так!..
Ангелина стояла одна в комнате Романа. Она не знала, приснилась ли ей колдунья или она была здесь реально. Девушка словно вынырнула на поверхность из глубин тёмной вязкой жидкости. Всё казалось ей таким нереальным, химерным. Но что это в её руке? Она разжала пальцы, и на ладони тускло блеснул коричневатым стеклом небольшой пузырёк.
– Правда, всё правда! – радостно прошептала девушка и выкатила на ладошку одну горошинку. – Ну что ж, пора. Любимый, пожалуйста, почувствуй, что я иду к тебе!
Горошинка быстро растаяла во рту. Свет померк, тело потеряло вес, в ушах что-то нежно зашелестело, и Ангелина плавно полетела в никуда…
Что-то я не слышу ехидных смешков. Неужели вас захватило то, что я написал? Тогда я просто счастлив! Если вы последуете вместе со мною и дальше, то увидите ещё очень много невероятного, прекрасного, но… реального, ведь я ничего-ничего не придумываю, я только иду рядом со своими героями и радуюсь их удачам, и плачу от их несчастий!
Глава вторая. ЖЕРТВА
Шумер. Лагаш. 2370 год до н.э.
Кому не знакомы Тигр и Евфрат, две великие реки, неспешно катящие свои воды в Юго-Западной Азии?! О них не слышал разве что полный остолоп, прогуливавший уроки географии в туалете, где засорял свои молодые лёгкие дешёвым никотином, торопясь превратиться во взрослого, но не всегда здорового мужчину. Но мы-то с вами точно знаем, что Междуречье – это одно из самых прекрасных мест на свете, и именно там Господь Бог разбил райский садик под названием Эдем. Потом он поселил там Адама с Евой, и они долго наслаждались сначала ароматами диковинных растений, а после и друг другом, чего, как оказалось, делать было категорически нельзя. Отец укоризненно покачал мудрой головою и безо всякой жалости изгнал своих детушек в места пустынные и бесплодные, хотя мне не очень понятна его логика – он же точно знал, чем закончится эксперимент по созданию гомо сапиенс! Но верная супружеская пара не раскисла и не пошла в разнос, а, породив пару детушек, занялась освоением целинных земель. И расплодились от них не просто люди, а целые народы, которые их Всевышний Отец, хоть и любил, но всё же периодически наказывал то смешением языков, а то и вовсе Всемирным Потопом. Но люди оказались стойки и живучи, они преодолели все беды и успешно освоили Междуречье.
Дикие племена развивались и умнели, порабощая более слабых и ассимилируя с более сильными, но все они владели этими плодородными землями только временно. Вечно так продолжаться не могло, и количество должно было перейти в качество. Так и случилось. Очередной народ, заселивший бывшее райское садоводство, оказался настолько умён, что создал целое государство и стал успешно его развивать, покоряя попутно соседние племена. И назвал он себя шумерами, а страну свою – Шумер!
Чего только не напридумывали шумеры за долгие века своего царствования! И колесо-то они сбацали, и астрологию основали, и письменность изобрели! И строили они свои изящные сооружения не абы как, а чётко выверив наклоны и горизонты. И в литературе шумеры оставили свой чёткий отпечаток, и в математике, и в медицине, и в астрономии, в общем, куда ни сунься – везде мерещатся их носатые круглощекие физиономии!
Лишь одним этот великий народ не отличался от других – своим отношением к человекам. С лёгкостью и наслаждением шумеры разбивали вдрызг черепа и вспарывали животы врагам, недругам и другим сомнительным личностям, а уж перерезать глотку ближнему своему считалось святым делом! Да нам, вообще-то, это хорошо знакомо, ведь мы истинные потомки и шумеров, и египтян, и иных народов, почитавших жестокость и вероломство за удаль. Мы в совершенстве освоили эти принципы, лишь напридумав вороха идеологий и философий, оправдывающих варварство и дикость, и нынче никто никого не убивает просто так, всё делается во имя каких-либо благих целей, короче, всё происходит ради человека! Вот как далеко шагнули мы за пять тысячелетий!
I
Неспешно, твёрдо, величаво поднимался старый жрец по ступеням зиккурата. Нет, стар он лишь годами, а телом, умом – сыщи его моложе! Пятьсот ступеней и юнец не всякий пройдёт, не сбив ритмов вдоха, не загнав сердце в горло, не вбив звонкие наковальни в виски! А этот старик, мышцы которого прочны и сильны, как натянутые корабельные канаты, даже не участил своего дыхания, и сердце его, холодное ко всему, кроме власти, не трепыхнуло чаще, не влило лишнюю порцию крови в сети вен.
Жрец остановился на верхней площадке зиккурата, где помещался золотой жертвенный стол. Тёплый ветерок, не задерживаясь, скользил по чисто выбритому черепу, по гладким, не старческим ещё щекам, по тонким губам, увитым едва заметной улыбкой. Улыбка эта хитра и желчна, холодна и жестока, так, вероятно, посмотрит на нас старушка, когда придёт с приглашением в долгие гостины, скромно пряча за белым саваном свой инструмент.
Мощный старик опустился на колени и простёр руки к востоку:
– Да славен будь, великий Шамаш! Я, жрец храма бога Нингирсу, что хранит наш город Лагаш, шлю тебе свои молитвы! Но и жертвы будут многочисленны и щедры, богаты и кровавы! Лишь тебе я служу, лишь твою волю исполняю! Я тебя не просил ни о чём, но теперь твоя помощь необходима! Для тебя это пустяк, мелочь, мне же – жизнь! Помоги, помоги Урукагине, направь его меч на врагов, сокруши их! Пусть станет он правителем Лагаша. Да, он груб и невежествен, но, поверь, не он будет править, а я, я, но твоею волей! А рядом с этим зиккуратом – он лишь жилище Нингирсу – я выстрою храм в твою честь, храм самый богатый и самый прекрасный! И денно и нощно молитвы будут лететь к тебе, рабы и рабыни будут изливать свою кровь на жертвенные столы! Все богатства станут твои, все жизни будут для тебя! Я верю, ты поможешь, ведь мы, жрецы, – частицы твои, воля твоя, лишь нам дано истинно повелевать и распоряжаться! И пусть наша власть не явна, не показна, но она самая крепкая, самая полная!
Поднимавшееся над горизонтом солнце выпустило первые лучи, и они зажгли в серых глазах жреца огонь, но огонь холодный, как взрыв далёкой звезды.
– Привет тебе, о, жрец лукавый, служитель алчущих богов!
– Урукагина, рад тебя лицезреть, – проговорил старый жрец, но в его голосе не было ни тепла, ни приветливости.
– Да знаю, как ты рад, знаю, – отмахнулся вошедший и оглядел жилище жреца, словно видел его впервые. – Ну как так можно жить, Бирос? В лачуге раба и то богаче!
Жрец внимательно оглядел мощное, но располневшее тело собеседника:
– Тебе ли, погрязшему в роскоши, объедающемуся до рвоты, учить меня?! Тебе ли, способному лишь насиловать рабынь и убивать чужими руками, осуждать меня?! Взгляни на себя – ты же толст и неловок, ты же, пройдя сто ступеней, не поймаешь своё выпрыгивающее сердце! А ну, дай руку!
Урукагина, недобро ухмыляясь, протянул громадную ладонь и сжал ладонь Бироса, небольшую, сухую. Но очень скоро ухмылка сбежала с его широкого мясистого лица, а на смену ей явилась сначала жалкая улыбка, а потом лицо его исказила гримаса боли:
– Всё, пусти, жрец, пусти! Да пусти же!!
Урукагина потряс освобождённой рукой и восхищённо помотал головой:
– Силён! Ишь, даванул, прямо до слёз! Тебе не жрецом быть нужно, а воином!
– Всяк на своём месте ладен, патеси, – произнёс Бирос, – и повторил со значением: – На своём!
Урукагина намёк понял сразу. Он опустился на скромное ложе жреца и положил тяжёлые кулаки на низенький столик:
– Да, на своём! Но моё место пока занято!
– Скоро, очень скоро, патеси, ты займёшь место, какое по праву станет твоим. Лугальанду не долго осталось править, этого хочет великий Шамаш! Этого хочу я.
– Этого хочу я! Я, я этого хочу! – взревел Урукагина и напыщенно добавил: – Этого хочет народ!
Бироса даже передёрнуло от этих слов:
– Да ты никак себя богом посчитал?
– Правитель всегда наместник богов!
– А как же Лугальанду?
– Он – ошибка!
– Боги не ошибаются! – жёстко блеснул глазами Бирос.
– Да, не ошибаются, – так же жёстко ответил Урукагина, – но и ты, жрец, смотри, не ошибись!
II
Вы уже давно, небось, упрекаете меня, дескать, что ты всё крутишь вокруг да около, давай, предъявляй нам героев! А вы думаете, мне самому не интересно взглянуть на них?! Да меня просто колотит, словно алкаша в отходняке, от этого желания! Но, увы, пока я их не нашёл в этом древнем государстве или, возможно, не узнал свои любимые персонажи, ведь вы не забыли, что красотка Ванда изменила их облики. Но это не беда, мы узнаем их обязательно, лишь бы они не порастеряли свои чувства, лишь бы они не остудили свою любовь!
Роман, с прилежанием первоклашки, что вычерчивает первые крючки, выдавливал гладко выструганной палочкой клинышки на глиняных пластинках. Как умело и изящно это у него получалось! Он досконально знал, где нужно надавить сильнее, а где едва коснуться ровной поверхности, в каком месте сделать значок идеально чётким, а где и допустить лёгкую небрежность. И, кажется, это доставляло ему удовольствие, словно ничего он в жизни больше и не желал. Неужели же это так и есть, и поэт всё забыл? Или чары Ванды так сильны, что легко укротили ураганы страсти, совсем недавно бушевавшие в его душе?!
Ах, Роман, Роман, да не ты ль стенал о любви своей так печально и нежно, что соловьи, заслушавшись тебя, забывали свои обязанности, и их подруги тщетно ждали зазывных рулад кавалеров?! Не ты ль, бродя по заснеженным полям, разрывал усталыми ногами их девственную сверкающую плевру, заплетая такие кружева, что и сам великий Дали позавидовал бы их сюрреальности?! Не ты ль посылал страстные речи бледному лунному лику, увидя в нём милые черты, и омывал подсоленной влагой свои запылённые башмаки?! Не ты ль.… Но довольно гадать, давайте просто спросим его. Впрочем, слова могут и солгать или вовсе увести в сторону, обмануть или запутать, или укутать правду в чадру показного целомудрия. Мы не будем спрашивать Романа ни о чём, мы заглянем в его глаза, и глаза не солгут, они не сумеют это сделать, даже если правда спрячется на самом донышке их!
Как же колотится моё сердце! А вдруг в глазах поэта я не увижу Ангелину! К чёрту страхи и сомнения, я утопаю в глазах и… ура! ура! Там – ОНА!!
Давно уже устал Роман и от фантастической новизны древней жизни, и от увлекательной шумерской письменности. А поначалу он так этим увлёкся, что на какой-то миг и правда поверил, что сможет забыть о своей жестокой любви или, хотя бы, притупить острые её коготочки, которыми она впилась в его немеющее от боли сердце. Где там! Здесь, вдали от любимой, поэт только острее осознал бессмысленность своей затеи, а его чувство с каждым днём становилось крепче и нежнее, но также становилось оно и более горьким, ведь теперь нет рядом ЕЁ.
Роман твёрдо разделил свою жизнь на две половины. В первой половине, там, в другом мире, остались мечты и наивность, свет и музыка. А здесь, в половине второй, были лишь мрак и безмолвие, реальность и опустошение. И только одно связывало эти две половины – любовь!
Да если было бы иначе, если бы Роман смог заглушить в себе свою любовь, разве стал бы я писать о нём? Да я умертвил бы его беспощадно самой лютой смертью!
Глаза Романа заслезились, и ровный ряд клинышков расплылся и разбежался в стороны. Спина поэта распрямилась, на лбу набрякла тесьма жил, а пальцы нервно сжались, и орудие письма с сухим треском разломилось надвое. Он отбросил обломки и опустил усталые руки, и они безвольно повисли, словно рукава изношенной до ненужности рубашки.
– Ну что, глупец, вот и примчал ты в те миры, о которых так грезил, которые воспевал, бренча по струнам звонкой лиры. Так что ж тебе так же радостно, как узнику перед казнью?! Давай, пей со смаком сласть безумных желаний!
– Да хрен тебе с маком, а не сласть со смаком! – хоть и в рифму, но зло и резко сам же себе ответил поэт. – Реальность-то оказалась иною! Ведь ты думал, попади сюда, и сразу же станешь богом. И все тёмные шумеришки заахают от восторга общения с тобой, а потом преподнесут на блюде свои послушание и раболепие, а тебе останется лишь мудро кивать головой, да благословлять их на добрые дела! А эти гадкие людишки, как узнали, что ты ловок писать, усадили тебя за стол да заставили не просто работать, а пахать, стирая в кровь пальцы. А за малейшее ослушание или леность плётка дежурного жреца быстро обнимет твои бронзовые плечи, расписав их не клиньями, но багровыми полосами!
– Да прав ты, прав, двойник мой тайный! Я за эту неделю устал так, будто две вечности подряд таскал Сизифа вместе с его камнем! И руки немеют, и глаза слезятся, а на спине словно горб пророс!
– А зачем ты мучаешься? Возьми горошинку, проглоти, и муки кончатся.
– Чтобы начаться в другом месте? Кто скажет, что ждёт в эпохе другой?!
– Зачем, зачем тебе все эти эпохи?! – взорвался двойник. – Да пробеги их молниеносно, ведь для тебя в них нет места! Твоё место там – у ног твоей, ТВОЕЙ ВЕНЕРЫ! Да ты хоть сотри себя в прах меж жерновов, хоть изруби себя на части, но без неё ты нигде жить не сможешь! Ведь ты же поэт, сам знаешь, что этот сюжет отнюдь не нов!
– Давай, бей меня, хлещи, я это заслужил! Не было ни дня, ни минуты, ни мига, чтобы я не думал о ней, не говорил с нею, словно пытаясь доказать ей же, что её нет! Ах, душа моя, дрянная и робкая, сможет ли она хоть когда-нибудь разрешить ЕЙ войти в неё полноправной хозяйкой?!
Но тайный визави Романа не успел дать ответ. Плечи со свистом ожгла плеть жреца, но яркая полоса от удара отпечаталась не на коже, она заалела на плевре души. Роман резко вскочил и оказался лицом к лицу со своим экзекутором. Тот был спокоен и равнодушен, выполняя свою обычную работу, и физиономия его была начисто лишена каких-либо эмоций или гримас. И тогда поэт, сжав кулак и вложив в него всю свою силу, всю свою злость, врезал по этой лишённой гримас роже!
III
Идеально отполированная поверхность золотой пластинки отражала прекрасный девичий лик. Округлое, цвета добросовестного загара лицо не изведало ещё косметических специй, да они были бы бессильны перед макияжем природы. А она постаралась от души! Над бездонными чёрными глазами, опушёнными веерами изящно изогнутых ресниц, нависли смоляные полумесяцы бровей, почти сросшихся у переносицы. Алые, полные губки – зависть нынешних красоток – влажно блестели, и розовый язычок то и дело ласкал их, словно искушённый их наготою.
Но вот девушка отложила зеркало и взяла в руки медный гребень. Расчёсанные густые волосы чёрными водопадами заструились по полным плечам и перетекли на грудь, тоже не малую. Да, девушка была полновата, она не подошла бы ни под один современный стандарт, но в те века эталоны красоты были таковы.
Но, я думаю, вы уже догадались, что эта пышная красавица не кто иная, как наша милая Ангелина. Но что-то в ней изменилось. Нет-нет, не внешность, с этим всё ясно, так и должно было быть, но взгляд её… Нет в нём былой шалости, нет и упрямства, но появилась усталость, и даже тени безнадёжности можно там заметить, когда она, вздыхая, вздымает свою шикарную грудь. Что же случилось с нею? Не разлюбила ли она своего несчастного поэта? Не жалеет ли, что, бросив всё, помчалась за ним сюда, за тридевять веков? Не льёт ли слёзы, кляня себя за это дерзкое решенье?
Здесь, конечно, мы могли бы отпустить в полёт свою фантазию и напридумывать массу интересных гипотез о невесёлом состоянии Ангелины. Но опять повторю, что я отнюдь не фантаст и даже не сочинитель, я лишь стараюсь записывать то, что вижу и то, что слышу. Подождём, а вдруг девушка сама нам всё разъяснит?!
Ангелина вновь взяла в руки золотую пластинку и равнодушно взглянула в неё:
– Ты осуждаешь меня, двойняшка? И поделом! Ах, как просто было решиться, каким лёгким всё представлялось! Я просто дура, самонадеянная и легкомысленная! Прав любимый, я – ребёнок! Конечно, телом я взросла – вон грудь какую отрастила! – но по уму и опыту – я дитя!
Близнецы-слезинки родились в уголках глаз и закачались на кончиках ресниц, словно раздумывая, скатиться ли им на щёчки или, повисев немного, испариться восвояси. Но раздумывать долго им не пришлось. Новые и многочисленные близнецы высыпали из глазок целой оравой и дружной гурьбою помчали по атласной коже, увлекая за собой и первую пару.
– Нет, плакать я не стану! Да если бы Роман меня сейчас увидел, он бы меня стал презирать! И правильно!
Ангелина решительно стёрла с личика солоноватые следы своей слабости и в её глазах появилась былое упрямство:
– Похныкала, девочка, и хватит! Давай-ка, вспоминай, что там судачила Ванда о средствах распознания в этом мире! А то я тут таращусь на всех мужиков, и они чёрт знает, что обо мне думают! Особенно тот патеси, приятель Бирона. Да и сам жрец глядит на меня так, словно замыслил какую-то пакость. Но ладно, об этом после, а сейчас мне нужно вспомнить всё-всё, что говорила колдунья. Она твердила мне, что я узнаю его по взгляду, по жестам, по делам, по биению сердца, по ритму дыхания. Правильно, всё так, но для этого мне придётся опять пялиться на мужиков. Вот незадача!