День рождения Омара Хайяма

Хозяин клетки между тем пребывал всё в той же позе, смахивающей на собственное изваяние, и только едва различимо недовольно урчал. В глазах его не было уже прежней озлобленности. В их непроглядной желтоватой глубине притухли на время зеленоватые сполохи, а взор всё легчал, утрачивал, светлея, колючую свою, пугающую тяжесть, пока и вовсе не стал прозрачным. Сейчас он ясно струился, не задевая, впрочем, ни этого высокого бледного юношу, стоявшего перед ним, ошеломлённого от собственного же безрассудства, ни столпившихся за барьером мальчиков, взмокших от страха и волнения, разинувших глупые рты…

…минуя холмистое, объятое острым, щекочущим ноздри нечистым звериным духом опостылевшее пространство с пыльной листвой полуживых деревьев и дохлой затоптанной травой, взор его устремился вниз, к начинающему свежеть вечернему морю, и уже там, легко скользнув по прохладной солоноватой воде, прочь бегущей от изнурённого убийственным зноем тёмного песчаного берега, он мирно отплывал, минуя благополучно маяк на дальнем острове, за призрачную линию горизонта…

…Оправившись от давешней дерзости, Алик вновь заметно осмелел. В следующий миг он просунул руку между толстыми металлическими прутьями и, нащупав кость, сжал её. Всё так же не отрывая пристального, в упор, взгляда от успокоенного, казалось, хищника, он медленно, очень медленно потянул руку обратно. Оставалось совсем уже немного: поднести её бережно к самому краю и выдернуть сильным рывком.

Тут-то и произошло непредвиденное… В самой глубине клетки, из овального обгрызенного отверстия в толстой деревянной перегородке раздался угрожающий рык, и оттуда тотчас высунулась голова рассерженной львицы.

Парень вздрогнул от неожиданности, мгновенно переведя взгляд со льва на его оскорблённую подругу, но добычи своей почему-то не выпустил, словно забыл о ней вовсе. И тогда случилось самое ужасное: изловчившись, одним точным движением, лев накрыл руку парня своей мощной лапой. Похожим жестом дети ловят кузнечиков…

Вокруг завопили, всех точно прорвало…

Львица выпрыгнула из укрытия, Алик же… Алик молча, закусив посеревшие губы, дёрнул изо всех сил руку и вырвал её, окровавленную, так и не выпустив то, что было зажато в ней теперь намертво…

Что тут началось!

Кричали что-то бестолковое ребята, разом бросившись к своему вожаку и перетаскивая его через барьер, кидались на прутья клетки взбешённые львы, грозя разорвать всех в клочья. Они прыгали, встав на задние лапы, как гигантские разъярённые собаки, потрясая всё пространство вокруг диким оскорблённым рёвом. Ярость их немедленно передалась обитателям соседних клеток, потом её подхватили и в дальних… Отовсюду бежали сюда люди, их оказалось неожиданно много.

А посреди этой паники, оглушённый невообразимым гвалтом, не слыша ничего и виновато улыбаясь, правда, одним только бескровным пересохшим ртом, застыл красивый бледный юноша, цепко сжимая в разодранной до кости, изуродованной руке странный трофей – большую, сильно пахнущую мясную кость.

О том, что происходило после, он знал в душераздирающих подробностях от младшего друга, который пересказывал ему все перипетии того злополучного дня. Что до самого героя, то больше других ему запомнилась женщина, та единственная, что не потеряла самообладания в жуткой неразберихе, и пока кто-то бежал, наконец, на поиски телефона, решительно, но бережно, дабы не причинить излишней боли, усадила парня на заднее сиденье своей «Победы», не побоявшись испачкать кровью светлые парусиновые чехлы, и куда следом влез почему-то Чёрный и прошмыгнул Чина, свято соврав, что он родной брат пострадавшего… Ещё запомнилось нагромождение склонившихся над ним потных возбуждённых лиц и бешеная езда по неровным улочкам, напоминающая частой сменой окон, стен домов и вывесок магазинов кадры виденного-перевиденного детектива… да ещё, пожалуй, тот накативший внезапно, так некстати, тяжёлый приступ тошноты…

Из потока звенящих вокруг фраз слух выхватил и впечатал в память слово, повторяемое чаще других, пульсом бьющее в самый висок, а потому пугающее, – столбняк! Неумолимо разрасталась в израненной руке большая боль…

Когда же в первой попавшейся на пути аптеке рану стали обрабатывать, он изо всех сил старался не срываться на крик, резко играя при этом мышцами упругого живота. Всё происходящее казалось до того неправдоподобным и пугающим, что Чина вжался в самый дальний угол кабинета, объятого сейчас испарениями йода и нашатыря, и только нижняя челюсть его дрожала мелко-мелко.

Исчез, словно испарился, Чёрный, когда вошёл провизор, огромного роста и обхвата молодой мужчина, неожиданный обладатель красивого женского голоса. Стоя со сложенными на самом верху колыхающегося живота маленькими ослепительно чистыми ладошками и заняв, таким образом, чуть не половину помещения, перекрывая вскрики Алика и причитания двух девушек, напрочь забывших о прилавке, он угрожал, требовал милицию, с какой-то особенной интонацией выпевая слова «криминал» и «протокол». Это вконец доконало мальчика, и без того насмерть перепуганного…

Домой мужчины возвращались всё на той же «Победе», расположившись на заднем сиденье. Чина всю дорогу молчал и только робко отвечал на немногие вопросы водителя. Затих и Алик, виновато уставясь в спину женщины, такой необычной, неведомо каким ветром занесённой в этот южный приморский город.

А непохожим в ней было всё: и то, что вела машину (такого здесь не случалось!), и то, что курила открыто, но не отставив манерно пальцы, как курят женщины в трофейных кинолентах, но и не так противно, как Азиза; она курила так, как делают это немногие из мужчин – глубокими неровными затяжками, как последним воздухом дыша этим дымом и не умея надышаться. Непостижимо, но это никоим образом не убавляло её удивительной женственности. Напротив, приметное наблюдательному глазу изящество виделось во всём, но проявлялось отчего-то сдержанно, чуть не робко, словно долго и вынужденно таилось.

Могло ещё показаться всё подмечающему зоркому взору, что эта всё ещё молодая женщина непрестанно занята напряжённым вспоминанием чего-то очень важного, возможно, себя самой, желанием вновь обрести то, чем обладала прежде, но почему-то утратила. Было в ней, похоже, всё: и щемящая угловатость, надломленность жестов, и фасон летнего платья, который наверняка казался ей чересчур легкомысленным, и даже сам её голос. Каждую новую фразу после долгой паузы начинала она с высокой, чуть резкой ноты, но, словно опомнившись, меняла её звучание, наполняя теплом и мягким чарующим тембром – как отогревала в горячих ладонях выпавшего из гнезда примороженного птенца… Эти мысли – непривычные, неожиданные – неужели они сейчас переполняли голову измученного юноши? Вряд ли.

Это случится потом, много позже, томя неискушённую душу незнакомым прежде волнением, неизъяснимой тревогой… Сейчас же он, как заворожённый, всё пытался поймать в прыгающем водительском зеркальце её глаза, стараясь запомнить. Никогда прежде не встречал он таких удивительных глаз. И дело было вовсе не в том, что были они особенно хороши. Тут было иное: никогда прежде не приходилось ему встречать такого взгляда, он и не подозревал, что человек способен так смотреть.

Глаза её жили, казалось, своей, совершенно особенной, отделённой ото всего жизнью, но что поражало в них больше всего – это оставшееся почему-то, странным образом задержавшееся в самой глубине зрачков явственное ощущение муки, минувшей, быть может, давно. Наверное, так же долго и мучительно болит и ноет уже несуществующая ампутированная конечность у инвалида.

Бесчисленное количество раз потом, много позже, не умея подавить в себе неослабевающий интерес, будет он вспоминать эту женщину, пытаясь воссоздать её мысленно, вспомнить всю… все юношеские видения так и останутся чужими портретами других неинтересных женщин, незрячих к тому же, без её глаз.

…Так кто же была она, эта женщина? Как оказалась она в этом городе? И чем была так терзавшая её, так надолго поселившаяся во взгляде эта пожизненная боль?!

Машину она вела ровно, старательно избегая рытвин, но они всё равно попадались, как назло. На потемневшем осунувшемся личике мальчика, как в зеркале, отражалась каждая неровность дороги, отдавался каждый, даже самый незначительный, укол боли. И глядя сейчас на него, Алик вспомнил вычитанное в журнале «Вокруг света» о том, как муж-индеец, чтобы хоть как-то помочь бедняжке-жене, вдохновенно изображает, повторяя, страдания роженицы, страшно корчась на земляном полу вигвама, в то время как верная его подруга в подлинных муках рожает ему на свет дитя.

Его тронуло это наивное, такое искреннее участие совсем ещё маленького человека. Ещё ему впервые подумалось о том, как верно и в то же время красиво древнее народное присловье, с которым обращаются к самому близкому, самому родному существу: «Да перейдёт в моё сердце твоя боль!»

И сама мысль, пришедшая так неожиданно, и сами чувства эти были так новы для него, так непривычны. И уже не найдя сил защититься от взявшейся неведомо откуда и подступившей к самому горлу, к самым глазам нежности, он бережно притянул к себе ребёнка здоровой рукой.

Чина, конечно же, расценил это движение по-своему, приняв за попытку утешить его, уставшего за день и перепуганного. И чтобы тотчас же круто изменить мнение о себе, встрепенулся, осведомившись бравым тоном бывалого вояки: почему, собственно, их лишили удовольствия (именно удовольствия, малыш тщательно выверил фразу) поколотить баиловских забияк?! И хотя выходка эта была неожиданной, лицо Алика выразило не удивление, а скорее растерянность. А потому ответил он не сразу и тихо, как равному: понимаешь, не получилось бы сегодня поколотить… они ведь анаши накурились… и ножи у них были…

Помолчал немного, что-то припоминая, и добавил уже жёстче: «Точно, были». Следом улыбнулся чему-то, но не своей привычной, а слабой улыбкой больного и, шутливо ткнув малыша в самый кончик носа, как в кнопку дверного звонка, закончил совсем уже по-детски: «А вы и не чухнули!»

Словом, Алик не мог не стать кумиром мальчика. И именно таким, как это случается у мужчин и только в детстве. Уморительное для постороннего глаза стремление ребёнка подражать старшему парню буквально во всём не могло не привести к комичной ситуации, впрочем, вряд ли она казалась таковой для самого Чингиза. А случилось, на сей раз, то, что сразу после новогодних праздников его угораздило тайно влюбиться в ту самую девушку, с которой Алик, как сказали бы ныне, начал встречаться. Тогда же принято было говорить – дружил.

Настоящая зима в этом городе всегда редкость, а потому снегопад – повод для поистине языческого неистовства. Неудивительно поэтому, что после многочасовой снежной баталии Алик слёг надолго с тяжёлой простудой, чертыхаясь и кляня всё на свете за то, что вынужден так бездарно проводить чуть ли не последние в своей жизни школьные каникулы. Однокашники и взрослые соседские парни забегали проведать товарища, но задерживались теперь у постели больного недолго. Целыми днями пропадали где-то: у многих в ту пору завелись подружки, но это никак не афишировалось, более того, тщательным образом скрывалось, говорить об этом даже в самом тесном кругу позволялось лишь лёгкими полунамёками (болтунов презирали!) – сказывались незыблемые традиции восточной мужской этики.

Нелегко приходилось теперь Диляре-ханум. Вот как оно бывает, горестно думалось женщине: растишь-лелеешь сокровище своё, единственную память, и всегда и во всём – одна. Лучший кусок – ему, самое ласковое словечко – ему, самые заветные мечты – о нём же, только о нём, потому как о себе и мечтать-то нечего, забыла себя давным-давно… Господи, давно ли?! Сколько же лет прошло?.. Лет?! А может, веков?.. В какой же жизни это было?.. «Приди, – звала усталая женщина, – хоть во сне явись ненадолго, помоги, подсоби, посоветуй, – как быть? Как жить?! Парень наш вон какой вымахал, красавец, машаллах (чтоб не сглазить!), совсем уже взрослый, и заботы теперь все новые, взрослые, ой, непростые это заботы! А что он мне отвечает иной раз? Повторить стыдно, да и обидно очень, потому как нет во мне этого, да и не было никогда… А так меня любая мать поймёт, если, конечно, дитя своё так же любит…

…Да разве ж я против той девушки была, когда просто дружили, – убеждала она своего многолетнего незримого собеседника, – ничего такого не было, что ты?! Не такой он парень, наш Али, да и девушка не вертихвостка, это сразу видать, зачем Бога гневить… только вот. Да не против я, ну и дружили бы как дружили, только дело-то, по всему видать, идёт к серьёзному. Вот и всполошилась я, говорю ему, сынок, а он… ты бы только видел. Разволновался так, что аж заикаться начал. А ведь до этого никогда голоса на меня… тут же не то чтобы кричал, а лучше бы кричал. Как не стыдно, мама, откуда это в тебе, что сказал бы отец?! И что бы ты сказал, а? Молчишь? Молчишь… так-то… «Откуда это в тебе?!» Да всё оттуда же! Разве ж я одна такая и разве ж не таковы все люди? А если кто не говорит в открытую, – тот, стало быть, просто рисуется – так я понимаю. Или я не права? Опять не права?! Разве не сбиваются птицы, такие похожие, но каждая – в свою стаю. Ведь и природа на земле, и жизнь наша от века так устроена… вот и люди, вроде и похожи, а обычаи у всех – разные. Это ведь пока молод, думаешь: подумаешь, обычаи. А как войдёшь в зрелые годы, – куда тебе без обычаев? Весь ты, человек, в них, как в броне, – от пят и до макушки, словно рыба в чешуе… больно, небось, когда ту чешую, да ножом?!